в
лихорадке; судорожно жалась она ко мне, закрывая глаза руками, как бы
искала укрыться от грозного видения. Сам невольно взволнованный, я старался
утешить ее обыкновенными фразами о расстроенных нервах, о физическом на них
действии бури, об игре воображения, и сам чувствовал, как тщетны пред
страшною действительностию все эти слова, изобретаемые в спокойные,
беззаботные минуты человеческого суемудрия. Я еще говорил, я еще перебирал
в памяти все читанные в медицинских книгах подобные случаи, как вдруг
распахнулось окошко, порывистый ветер с визгом ворвался в комнату, в доме
раздался шум, означавший что-то необыкновенное...
   - Это он... это он идет!.. - вскричала Элиза и, в тре пете показывая на
дверь, махала мне рукою...
     Я выбежал за дверь; в доме все было в смятении; на конце темного
коридора я увидел толпу людей: эта толпа приближалась... в оцепенении я
прижался к стене, но нет ни сил спросить, ни собрать свои мысли... Да!
Элиза не ошиблась. Это был он! ОН! Я видел, как толпа частию вела, частью
несла его; я видел его бледное лицо; я видел его впалые глаза, с которых
еще не сбежал сон смертный... Я слышал крики радости, изумления, ужаса
окружающих... Я слышал прерывистые рассказы о том, как ожил граф, как он
поднялся из гроба, как встретил в дверях ключаря, как доктор помогал ему...
Итак, это было не видение, но действительность! Мертвый возвращался
нарушить счастье живых... Я стоял, как окаменелый; когда граф поравнялся со
мною, в тесноте его рука, судорожно вытянутая, скользнула по лицу моему, и
я вздрогнул, как будто электрическая искра пробежала по моему телу, все
меня окружающее сделалось прозрачным - стены, земля, люди показались мне
легкими полутенями, сквозь которые я ясно различал другой мир, другие
предметы, других людей... Каждый нерв в моем теле получил способность
зрения; мой магический взор обни мал в одно время и прошедшее, и настоящее,
и то, что действительно было, и что могло случиться; описать всю эту
картину нет возможности, рассказать ее недостанет слов человеческих... Я
видел графа Б*** в различных возрастах его жизни... я видел, как над
изголовьем его матери, в минуту его рождения, вились безобразные чудовища и
с дикою радостью встречали новорожденного. Вот его воспитание: гнусное
чудовище между им и его наставником - одному нашептывает, другому толкует
мысли себялюбия, безверия, жестокосердия, гордости; вот появление в свет
молодого человека: то же гнусное чудовище руководит его поступками, внушает
ему тонкую сметливость, осторожность, коварство, наверное устраивает для
него успехи; граф в обществе женщин: необратимая сила влечет их к нему, он
ласкает одну за другою и смеется вместе с своим чудовищем; вот он за
карточным столом: чудовище подбирает масти, шепчет ему на ухо, какую
ставить карту; он обыгрывает, разоряет друга, отца семейства, - и богатство
упрочивает его успехи в свете; вот он на поединке: чудовище нашептывает ему
на ухо все софизмы дуэлей, крепит его сердце, поднимает его руку, он
стреляет - кровь противника брызнула на него и запятнала вечными каплями;
чудовище скрывает след его преступления. В одном из секундантов дуэли я
узнал моего покойного дядю; вот граф в кабинете вельможи: он искусно
клевещет на честного человека, чернит его, разрушает его счастье и заменяет
его место; вот он в суде: под личиной прямодушия он таит в сердце
жестокость неумолимую, он видит невинного, знает его невинность и осуждает
его, чтобы воспользоваться его правами; все ему удается; он богатеет, он
носит между людьми имя честного, прямодушного, твердого человека; вот он
предлагает свою руку Элизе: на его руке капли крови и слез, она не видит их
и подает ему свою руку; Элиза для него средство к различным целям: он
принуждает ее принимать участие в черных, тайных делах своих, он грозит ей
всеми ужасами, которые только может изобресть воображение, и когда она,
подвластная его адской силе, повинуется, он смеется над ней и приготовляет
новые преступления...
     Все эти происшествия его жизни чудно, невыразимо соединялись между
собою живыми связями; от них таин ственные нити простирались к бесчисленным
лицам, которые были или жертвами, или участниками его преступлений, часто
проникали сквозь несколько поколений и присоединяли их к страшному
семейству; между сими лицами я узнал моего дядю, тетку, Поля; все они были
как затканы этою сетью, связывавшею меня с Элизою и ее мужем. Этого мало:
каждое его чувство, каждая его мысль, каждое слово имело образ живых,
безобразных существ, которыми он, так сказать, населил вселенную... На
последнем плане вся эта чудовищная вереница примыкала к нему, полумертвому,
и он влек ее в мир вместе с собою; живые же связи соединяли с ним Элизу,
детей его; к ним другими путями прикреплялись нити от раз ных преступлений
отца и являлись в виде порочных наклонностей, невольных побуждений; между
толпою носились несметные, странные образы, которых ужасное впечатление не
можно выразить на бумаге; в их уродливости не было ничего смешного, как то
бывает иногда на картинах; они все имели человеческое подобие, но их формы.
цвета, особенно выражения были разнообразны до бесконечности: чем ближе они
были к мертвецу, тем ужаснее казались: над самой головой несчастного
неслось существо, которого взора я никогда не забуду: его лицо было
тусклого зеленого цвета: алые. как кровь, волосы струились по плечам его;
из глаз земляного цвета капали огненные слезы, проникали весь состав
мертвеца и оживляли один член за другим; никогда я не забуду того выражения
грусти и злобы, с которым это непонятное существо взглянуло на меня. . Я не
буду более описывать этой картины. Как описать сплетения всех внутренних
побуждений, возникающих в душе человека, из которых здесь каждое имело свое
отдельное, живое существо вание? Как описать все те таинственные дела,
которые совершались в мире сими существами, невидимыми для обыкновенного
взора? Каждое из них магически порождало из себя новые существа, которые в
свою очередь впивались в сердца других людей, отдаленных и временем, и
пространством. Я видел, какую ужасную, логическую взаимность имели действия
сих людей; как малейшие поступки, слова, мысли в течение веков срастались в
одно огромное преступление, которого основная причина была совершенно
потеряна для современников: как это преступление пускало новые отрасли и в
свою очередь порождало новые центры преступлений; между темными двигателями
грехов человеческих носились и светлые образы, порождения душ чистых,
бескровных; они также соединялись между собою живыми звеньями, также
магически размножали себя и своим присутствием уничтожали действия детей
мрака. Но, повторяю, описать все, что тогда представилось моему взору, не
достанет нескольких томов. В эту минуту вся история нашего мира от начала
времен была мне понятна; эта внутренность истории человечества была
обнажена передо мною, и необъяснимое посредством внешнего сцепления событий
казалось мне очень просто и ясно; так, например, взор мой постепенно
переходил по магической лестнице, где нравственное чувство, возбуждавшееся
в добром испанце при виде костров инквизиции, порождало в его потомке
чувство корысти и жестокосердия к мексиканцам, имевшее еще вид законности;
как, наконец, это же самое чувство в последующих поколениях превратилось
просто в зверство и в полное духовное обессиление. Я видел, как минутное
побуждение моего собственного сердца получало свое начало в делах людей,
существовавших до меня за несколько столетий... Я понял, как важна каждая
мысль, каждое слово человека, как далеко простирается их влияние, какая
тяжкая ответственность ложится за них на душу, и какое зло для всего
человечества может возникнуть из сердца одного человека, раскрывшего себя
влиянию существ нечистых и враждебных... Я понял, что "человек есть мир" -
не пустая игра слов, выдуманная для забавы... Когда-нибудь, в более
спокойные минуты, я передам бумаге эту историю нравственных существ,
обитающих в человеке и порождаемых его волею, которых только следы
сохраняются в мирских летописях.
     Что я принужден теперь рассказывать постепенно, то во время моего
видения представлялось мне в одну и ту же минуту. Мое существо было, так
сказать, раздроблено. С одной стороны, я видел развивающуюся картину всего
человечества, с другой - картину людей, судьба которых была связана с моею
судьбою; в этом необыкновенном состоянии организма ум равно чувствовал
страдания людей, отделенных от меня пространством и временем, и страдания
женщины, к которой любовь огненною чертою проходила по моему сердцу! О, она
страдала, невыразимо страдала!.. Она упадала на колени пред своим мучителем
и умоляла его оставить ее или взять с собою. В эту минуту как завеса спала
с глаз моих: я узнал в Элизе ту самую женщину, которую некогда видел в
космораме; не постигаю, каким образом до сих пор я не мог этого вспомнить,
хотя лицо ее всегда мне казалось знакомым; на фантасмагорической сцене я
был возле нее, я также преклонял колени пред двойником графа; двойник
доктора, рыдая, старался увлечь меня от этого семейства: он что-то говорил
мне с большим жаром, но я не мог расслушать речей его, хотя видел движение
его губ; в моем ухе раздавались лишь неясные крики чудовищ, носившихся над
нами; доктор поднимал руку и куда-то указывал, я напряг все внимание и,
сквозь тысячи мелькавших чудовищных существ, будто бы узнавал образ Софьи,
но лишь на одно мгновение, и этот образ казался мне искаженным...
     Во все время этого странного зрелища я был в оцепенении; душа моя не
знала, что делалось с телом. Когда возвратилась ко мне раздражительность
внешних чувств, я увидел себя в своей комнате на постоялом дворе; возле
меня стоял доктор Бин со склянкою в руках...
   - Что? - спросил я, очнувшись.
   - Да ничего! здоровешенек! пульс такой, что чудо...
   - У кого?
   - Да у графа! Хороших было мы дел наделали! Да и то, правду сказать, я
никогда и не воображал, и в книгах не встречал, чтоб мог быть такой сильный
обморок. Ну, точно был мертвый. Кажется, немало я на своем веку практики
имел; вот уж, говорится, век живи, век учись! А выто, батюшка! Еще были
военный человек, испугались, также подумали, что мертвец идет... насилу
оттер вас... Куда вам за нами, медиками! Мы народ храбрый... Я вышел на
улицу посмотреть, откуда буря идет, смотрю - мой мертвый тащится, а от него
люди так и бегут. Я себе говорю: "Вот любопытный субъект",- да к нему, -
кричу, зову людей, насилу пришли; уж я его и тем, и другим, - и теперь как
ни в чем не бывал, еще лет двадцать проживет. Непременно этот случай опишу,
объясню, в Париж пошлю, в академию, по всей Европе прогремлю - пусть же
себе толкуют... нельзя! любопытный случай!..
     Доктор еще долго говорил, но я не слушал его; одно понимал я: все это
было не сон, не мечта, - действительно возвратился к живым мертвый,
оживленный ложною жизнию, и отнимал у меня счастие жизни... "Лошадей!" -
вскричал я.
     Я почти не помню, как и зачем привезли меня в Москву; кажется, я не
отдавал никаких приказаний и мною распорядился мой камердинер. Долго я не
показывался в свет и проводил дни один, в состоянии бесчувствия, которое
прерывалось только невыразимыми страданиями. Я чувствовал, что гасли все
мои способности, рассудок потерял силу суждения, сердце было без желаний;
воображение напомнило мне лишь страшное, непонятное зрелище, о котором одна
мысль смешивала все понятия и приводила меня в состояние, близкое к
сумасшествию.
     Нечаянно я вспомнил о моей простосердечной кузине; я вспомнил, как она
одна имела искусство успокоивать мою душу. Как я радовался, что хоть
какое-либо желание закралось в мое сердце!
     Тетушка была больна, но велела принять меня. Бледная, измученная
болезнию, она сидела в креслах; Софья ей прислуживала, поправляла подушки,
подавала питье Едва она взглянула на меня, как почти заплакала:
   - Ах! Что это мне как жалко вас! - сказала она сквозь слезы.
   - Кого это жаль, матушка? - спросила тетушка прерывающимся голосом.
   - Да Владимира Андреевича! Не знаю, отчего, но смотреть на него без слез
не могу...
   - Уж лучше бы, матушка, пожалела обо мне; - вишь, он и не думает больную
тетку навестить...
     Не знаю, что отвечал я на упрек тетушки, который был не последний.
Наконец, она несколько успокоилась.
   - Я ведь это, батюшка, только так говорю, оттого, что тебя люблю; вот и
с Софьюшкой об тебе часто толковали...
   - Ах, тетушка! Зачем вы говорите неправду? У нас и помина о братце не
было...
   - Так! так-таки! - вскричала тетушка с гневом, - таки брякнула свое! Не
посетуй, батюшка, за нашу простоту; хотела было тебе комплимент сказать, да
вишь, у меня учительша какая проявилась; лучше бы, матушка, больше о другом
заботилась...- И полились упреки на бедную девушку.
     Я заметил, что характер тетушки от болезни очень переменился; она всем
скучала, на все досадовала; особенно без пощады бранила добрую Софью: все
было не так, все мало о ней заботились, все мало ее понимали; она жестоко
мне на Софью жаловалась, потом от нее переходила к своим родным, знакомым -
никому не было пощады; она с удивительною точностию вспоминала все свои
неприятности в жизни, всех обвиняла и на все роптала, и опять все свои
упреки сводила на Софью.
     Я молча смотрел на эту несчастную девушку, которая с ангельским
смирением выслушивала старуху, а между тем внимательно смотрела, чем бы
услужить ей. Я старался моим взором проникнуть эту невидимую связь, которая
соединяла меня с Софьею, перенести мою душу в ее сердце, - но тщетно:
передо мною была лишь обыкновенная девушка, в белом платье, с стаканом в
руках.
     Когда тетушка устала говорить, я сказал Софье почти шепотом: "Так вы
очень обо мне жалеете?"
   - Да! Очень жалею и не знаю, отчего.
   - А мне так вас жалко, - сказал я, показывая глазами на тетушку.
   - Ничего, - отвечала Софья, - на земле все недолго, и горе, и радость;
умрем, другое будет...
   - Что ты там страхи-то говоришь, - вскричала тетушка, вслушавшись в
последние слова. - Вот уж, батюшка, могу сказать, утешница. Чем бы больного
человека развлечь, развеселить, а она нет-нет да о смерти заговорит. Что,
ты хочешь намекнуть, чтобы я тебя в духовной-то не забыла, что ли? В гроб
хочешь поскорее свести? Экая корыстолюбивая! Так нет, мать моя, еще тебя
переживу...
     Софья спокойно посмотрела в глаза старухе и сказала: "Тетушка! Вы
говорите неправду..."
     Тетушка вышла из себя: "Как неправду? Так ты собираешься меня
похоронить... Ну, скажите, батюшка, выносимо ли это? Вот какую змею я у
себя пригрела".
     В окружающих прислужницах я заметил явное не удовольствие; доходили до
меня слова: "Злая! Недобрая! Уморить хочет!"
     Тщетно хотел я уверить тетушку, что она приняла Софьины слова в другом
смысле: я только еще более раздражал ее. Наконец, решился уйти; Софья
провожала меня.
   - Зачем вы вводите тетушку в досаду? - сказал я кузине.
   - Ничего, немножко на меня прогневается, а все о смерти подумает; это ей
хорошо...
   - Непонятное существо! - вскричал я, - научи и меня умереть!
     Софья посмотрела на меня с удивлением.
   - Я сама не знаю; впрочем, кто хочет учиться, тот уж вполовину выучен.
   - Что ты хочешь сказать этим?..
   - Ничего! Так у меня в книжке записано...
     В это время раздался колокольчик: "Тетушка меня кличет, - проговорила
Софья, - видите, я угадала; теперь гнев прошел, теперь она будет плакать, а
плакать хорошо, очень хорошо, особливо когда не знаешь, о чем плачешь".
     С сими словами она скрылась.
     Я возвратился домой в глубокой думе, бросился в кресла и старался
отдать себе отчет в моем положении. То Софья представлялась мне в виде
какого-то таинственного, доброго существа, которое хранит меня, которого
каждое слово имеет смысл глубокий, связанный с моим существованием, то я
начинал смеяться над собою, вспоминал, что к мысли о Софье воображение
примешивало читанное мною в старинных легендах; что она была просто девушка
добрая, но очень обыкновенная, которая кстати и некстати любила повторять
самые ребяческие сентенции; эти сентенции потому только, вероятно, поражали
меня, что в движении сильных, положительных мыслей нашего века они были
забыты и казались новыми, как готическая мебель в наших гостиных. А между
тем слова Софьи о смерти невольно звучали в моем слухе, невольно, так
сказать, притягивали к себе все мои другие мысли, и наконец соединили в
один центр все мои духовные силы; мало-помалу все окружающие предметы для
меня исчезли, неизъяснимое томление зажгло мое сердце, и глаза нежданно
наполнились слезами. Это меня удивило! "Кто же плачет во мне?" - воскликнул
я довольно громко, и мне показалось, что кто-то отвечает мне; меня обдало
холодом, и я не мог пошевелить рукою; казалось, я прирос к креслу и
внезапно почувствовал в себе то неизъяснимое ощущение, которое обыкновенно
предшествовало моим видениям и к которому я уже успел привыкнуть;
действительно, чрез несколько мгновений комната моя сделалась для меня
прозрачною; в отдалении, как бы сквозь светлый пар, я увидел снова лицо
Софьи...
    "Нет! - сказал я в самом себе, - соберем всю твердость духа, рассмотрим
холодно эту фантасмагорию. Хорошо ребенку было пугаться ее: мало ли что
казалось необъяснимым?" И я вперил в странное видение тот внимательный
взор, с которым естествоиспытатель рассматривает любопытный физический опыт.
     Видение подернулось как бы зеленоватым паром; лицо Софьи сделалось
явственнее, но представилось мне в искаженном виде.
    "А! - сказал я сам в себе, - зеленый цвет здесь играет какую-то ролю;
вспомним хорошенько; некоторые газы производят также в глазе ощущение
зеленого цвета; эти газы имеют одуряющее свойство - так точно! Преломление
зеленого луча соединено с наркотическим действием на наши нервы и обратно.
Теперь пойдем далее: явление сделалось явственнее? Так и должно быть: это
значит, что оно прозрачно. Так точно! В микроскопе нарочно употребляют
зеленоватые стекла для рассматривания прозрачных насекомых: их формы оттого
делаются явственнее..."
     Чтоб сохранить хладнокровие и не отдать себя под власть воображения, я
записывал мои наблюдения на бумаге; но скоро мне это сделалось невозможным;
видение близилось ко мне, все делалось явственнее, а с тем вместе все
другие предметы бледнели; бумага, на которой я писал, стол, мое собственное
тело сделалось прозрачным, как стекло; куда я ни обращал глаза, видение
следовало за моим взором. В нем я узнавал Софью: тот же облик, те же
волосы, та же улыбка, но выражение было Другое. Она смотрела на меня
коварными, сладострастными глазами и с какою-то наглостию простирала ко мне
свои объятия.
    "Ты не знаешь, - говорила она, - как мне хочется выйти за тебя замуж!
Ты богат - я сама у старухи вымучу себе кое- что, - и мы заживем славно.
Отчего ты мне не даешься? Как я ни притворяюсь, как ни кокетничаю с тобою -
все тщетно. Тебя пугают мои суровые слова; тебя удивляет мое невинное
невежество? Не верь! Это все удочка, на которую мне хочется поймать тебя,
потому что ты сам не знаешь своего счастия. Женись только на мне - ты
увидишь, как я развернусь. Ты любишь рассеянность - я также; ты любишь
сорить деньгами - я еще. больше; наш дом будет чудо, мы будем давать балы,
на балы приглашать родных, вотремся к ним в любовь, и наследства будут на
нас дождем литься... Ты увидишь - я мастерица на эти дела..."
     Я оцепенел, слушая эти речи; в душе моей родилось такое отвращение к
Софье, которого не могу и выразить. Я вспоминал все ее таинственные
поступки, все ее дву смысленные слова - все мне было теперь понятно! Хитрый
демон скрывался в ней под личиною невинности... Видение исчезло - вдали
осталась лишь блестящая точка; эта точка увеличивалась постепенно,
приближалась - это была моя Элиза! О, как рассказать, что сталось тогда со
мною? Все нервы мои потряслись, сердце забилось, руки сами .собою
простерлись к обольстительному видению;