он дохнул чистым воздухом, когда увидел
красоту неба, когда почувствовал теплоту солнца, тогда забыл, какое ложное
о нем имел понятие, забыл прежний холод и нужду, а, падши на колени, лишь
благодарил Бога за такое непонятное ему прежде наслаждение. Другой остался
в смрадной пещере, перед тусклой свечою и еще смеялся над своим прежним
товарищем!"
   - Это, кажется, аполог Круммахера, - сказал я Софье.
   - Не знаю, - отвечала она.
   - Он не дурен, немножко сбивчив, как обыкновенно бывает у немцев; но
посмотрите, в нем то же, что я сейчас говорил, то есть, что человеку
надобно трудиться, сравни вать и думать...
   - И верить, - отвечала Софья с потупленными глазами.
   - Да, разумеется, и верить, - отвечал я с снисходительностью человека,
принадлежащего XIX-му столетию Софья посмотрела на меня внимательно.
   - У меня в альбоме есть и другие выписки; посмотрите, в нем есть
прекрасные мысли, очень, очень глубокие.
     Я перевернул несколько листов; в альбоме были отдельные фразы,
кажется, взятые из какой-то азбуки, как например: "Чистое сердце есть
лучшее богатство". "Делай добро сколько можешь, награды не ожидай, это до
тебя не касается". "Если будем внимательно примечать за собою, то увидим,
что за каждым дурным поступком рано или поздно следует наказание". "Человек
ищет счастья снаружи, а оно в его сердце" и проч. т. п. Милая кузина с
пресерьезным видом читала эти фразы и с особенным выражением
останавливалась на каждом слове. Она была удивительно смешна, мила...
     Таковы были наши беседы с моей кузиной: впрочем, они бывали редко - и
потому, что тетушка мешала нашим разговорам, так и потому, что сама кузина
была не всегда словоохотлива. Ее незнание всего, что выходило из ее
маленького круга, ее суждения, до невероятности детские, приводили меня и в
смех, и в жалость; но между тем никогда еще не ощущал я в душе такого
спокойствия: в ее немногих словах, в ее поступках, в ее движениях была
такая тишина, такая кротость, такая елейность, что, казалось, воздух,
которым она дышала, имел свойство укрощать все мятежные страсти, рассеивать
все темные мысли, которые иногда тучею скоплялись в моем сердце; часто,
когда раздоры мнений, страшные вопросы, все порождения умственной
кичливости нашего века стесняли мою душу, когда мгновенно она переходила
чрез все мытарства сомнения, и я ужасался, до каких выводов достигала
непреклонная житейская логика - тогда один простодушный взгляд, один
простодушный вопрос невинной девушки невольно восстановлял первобытную
чистоту души моей; я забывал все гордые мысли, которые возмущали мой разум,
и жизнь казалась мне понятна, светла, полна тишины и гармонии.
     Тетушка сначала была очень довольна моими частыми посещениями, но
наконец дала мне почувствовать, что она понимает, зачем я так часто езжу;
ее простодушное замечание, которое ей хотелось сделать очень тонким,
заставило меня опамятоваться и заглянуть глубже во внутренность моей души.
Что чувствовал я к Софье? Мое чувство было ли любовь? Нет, любви некогда
было укоре ниться, да и не в чем; Софья своим простодушием, своею детскою
странностью, своими сентенциями, взятыми из прописей, могла забавлять меня
- и только; она была слишком ребенок, младенец; душа ее была невинна и
свежа до бесчувствия; она занималась больше всего тетушкой, потом
хозяйством, а потом уже мною; нет, не такое существо могло пленить
воображение молодого, еще полного сил человека, но уж опытного... Я уже
перешел за тот возраст, когда всякое хорошенькое личико сводит с ума: в
женщине мне надобно было друга, с которым бы я мог делиться не только
чувствами, но и мыслями. Софья не в состоянии была понимать ни тех, ни
других; а быть постоянно моралистом хотя и лестно для самолюбия, но
довольно скучно. Я не хотел возбудить светских толков, которые могли бы
повредить невинной девушке, прекратить их обыкновенным способом, то есть
женитьбой. я не имел намерения, а потому стал ездить к тетушке гораздо реже
- да и некогда мне было: у меня нашлось другое занятие.
     Однажды на бале мне встретилась женщина, которая заставила меня
остановиться. Мне показалось, что я ее уже где-то видел; ее лицо было мне
так знакомо, что я едва ей не поклонился. Я спросил о ее имени. Это была
графиня Элиза Б. Это имя было мне совершенно неизвестно. Вскоре я узнал,
что она с самого детства жила в Одессе и, следственно, никаким образом не
могла быть в числе моих знакомых.
     Я заметил, что и графиня смотрела на меня с неменьшим удивлением;
когда мы больше сблизились, она призналась мне, что и мое лицо ей
показалось с первого раза знакомым. Этот странный случай подал, разумеется,
повод к разным разговорам и предположениям; он невольно завлек нас в ту
метафизику сердца, которая бывает так опасна с хорошенькой женщиной... Эта
странная метафизика, составленная из парадоксов, анекдотов, острот,
философских мечтаний, имеет отчасти характер обыкновенной школьной
метафизики, то есть отлучает вас от света, уединяет вас в особый мир, но не
одного, а вместе с прекрасной собеседницей; вы несете всякий вздор, а вас
уверяют, что вас поняли; с обеих сторон зарождается и поддерживается
гордость, а гордость есть чаша, в которую влиты все грехи человеческие: она
блестит, звенит, манит наш взор своею чудною резьбою, и уста ваши невольно
прикасаются к обольстительному напитку. Мы обменялись с графинею этим
роковым сосудом; она любовалась во мне игривостью своего ума, своею
красотою, пылким воображением, изяществом своего сердца; я любовался в ней
силою моего характера, смелостью моих мыслей, моею начитанностию, моими
житейскими успехами.
     Словом, мы уже сделались необходимы друг другу, а еще один из нас едва
знал, как зовут другого, какое его положение в свете.
     Правда, мы были еще невинны во всех смыслах; никогда еще слово любви
не произносилось между нами. Это слово было смешно гордому человеку XIX
века; оно давно им было разложено, разобрано по частям, каждая часть
оценена, взвешена и выброшена за окошко, как вещь, несогласная с нашим
нравственным комфортом; но я заговаривался с графинею в свете; но я
засиживался у ней по вечерам; но ее рука долго, слишком долго оставалась в
моей при прощании; но когда она с улыбкою и с бледнеющим лицом сказала мне
однажды: "Мой муж на днях должен возвратиться... вы, верно, сойдетесь с
ним" - я, человек, прошедший чрез все мытарства жизни, не нашелся что
отвечать, даже не мог вспомнить ни одной пошлой фразы и, как романтический
любовник, вырвал свою руку, побежал, бросился в карету...
     Нам обоим до сей минуты не приходило в голову вспомнить, что у графини
есть муж!
     Теперь дело было иное. Я был в положении человека, который только что
выскочил из очарованного круга, где глазам его представлялись разные
фантасмагорические видения, заставляли его забывать о жизни... Он краснеет,
досадуя на самого себя, зачем он был в очаровании.. Теперь задача
представлялась мне двойною: мне оставалось смотреть на это известие
равнодушно и, пользуясь правами света, продолжать с графинею мое
платоническое супружество; или, призвав на помощь донкихотство, презреть
все условия, все приличия, все удобства жизни и действовать на правах
отчаянного любовника. В первый раз в жизни я был в нерешимости; я почти не
спал целую ночь, не спал - и от страстей, волновавшихся в моем сердце, и от
досады на себя за это волнение; до сей минуты я так был уверен, что я уже
неспособен к подобному ребячеству: словом, я чувствовал в себе присутствие
нескольких независимых существ, которые боролись сильно и не могли победить
одно другое.
     Рано поутру ко мне принесли записку от графини; она состояла из
немногих слов: "Именем Бога, будьте у меня сегодня, непременно сегодня: мне
необходимо вас видеть".
     Слова: сегодня и необходимо были подчеркнуты.
     Мы поняли друг друга; при свидании с графинею мы быстро перешли тот
промежуток, отделявший нас от прямого выражения нашей тайны, которую
скрывали мы от самих себя. Первый акт житейской комедии, обыкновенно столь
скучный и столь привлекательный, был уже сыгран; оставалась катастрофа - и
развязка.
     Мы долго не могли выговорить слова, молча смотрели друг на друга и с
жестокосердием предоставляли друг другу право начать разговор.
     Наконец она, как женщина, как существо более доброе, сказала мне
тихим, но твердым голосом:
   - Я звала вас проститься.. наше знакомство должно кончиться -
разумеется, для нас, - прибавила она после некоторого молчания, - но не для
света - вы меня по нимаете... Наше знакомство! - повторила она раздирающим
голосом и с рыданием бросилась в кресла.
     Я кинулся к ней, схватил ее за руку. Это движение привело ее в чувство.
   - Остановитесь, - сказала она, - я уверена, что вы не захотите
воспользоваться минутою слабости... Я уверена, что если б я и забылась, то
вы бы первый привели меня в память.. Но я и сама не забуду, что я жена,
мать.
     Лицо ее просияло невыразимым благородством.
     Я стоял недвижно пред нею... Скорбь, какой никогда еще не переносило
мое сердце, разрывала меня; я чувствовал, что кровь горячим ключом
переливалась в моих жилах, частые удары пульса звенели в висках и оглушали
меня... Я призывал на помощь все усилия разума, всю опытность,
приобретенную холодными расчетами долгой жизни... Но рассудок представлял
мне смутно лишь черные софизмы преступления, мысли гнева и крови: они
багровою пеленою закрывали от меня все другие чувства, мысли, надежды... В
эту минуту дикарь, распаленный зверским побуждением, бушевал под
наружностию образованного, утонченного, расчетливого европейца.
     Я не знаю, чем бы кончилось это состояние, как вдруг дверь
растворилась, и человек подал письмо графине.
   - От графа с нарочным.
     Графиня с беспокойством развернула пакет, прочла несколько строк, -
руки ее затряслись, она побледнела.
     Человек вышел. Графиня подала мне письмо. Оно было от незнакомого
человека, который уведомлял графиню, что муж ее опасно занемог на дороге в
Москву, принужден был остановиться на постоялом дворе, не может писать сам
и хочет видеть графиню.
     Я взглянул на нее; в голове моей сверкнула неясная мысль, отразилась в
моих взорах... Она поняла эту мысль, закрыла глаза рукою, как бы для того,
чтобы не видеть ее, и быстро бросилась к колокольчику.
   - Почтовых лошадей! - сказала она с твердостию вошедшему человеку. -
Просить ко мне скорее доктора Бина.
   - Вы едете? - сказал я.
   - Сию минуту.
   - Я за вами.
   - Невозможно!
   - Все знают, что уж я давно собираюсь в тверскую деревню.
   - По крайней мере, через день после меня.
   - Согласен... но случай заставит меня остановиться с вами на одной
станции, а доктор Бин мне друг с моего детства.
   - Увидим, - сказала графиня, - но теперь прощайте.
     Мы расстались.
     Я поспешно возвратился домой, привел в порядок мои дела, рассчитал,
когда мне выехать, чтобы остановиться на станции, велел своим людям
говорить, что я уже дня четыре как уехал в деревню; это было вероятно, ибо
в последнее время меня мало видали в свете. Через тридцать часов я уже был
на большой дороге, и скоро моя коляска остановилась у ворот постоялого
дома, где решалась моя участь.
     Я не успел войти, как по общей тревоге угадал, что все уже кончилось.
   - Граф умер, - отвечали на мои вопросы, и эти слова дико и радостно
отдавались в моем слухе.
     В такую минуту явиться к графине, предложить ей мои услуги было бы
делом обыкновенным для всякого проезжающего, не только знакомого.
Разумеется, я поспешил воспользоваться этою обязанностью.
     Почти в дверях встретил я Бина, который бросился обнимать меня.
   - Что здесь такое? - спросил я.
   - Да что! - отвечал он с своею простодушною улыбкою, - нервическая
горячка... Запустил, думал доехать в Москву - да где! Она не свой брат,
шутить не любит; я приехал - уж поздно было; тут что ни делай - мертвого не
оживишь. Я бросился обнимать доктора - не знаю, почему, но, кажется, за его
последние слова. Хорошо, - что мой добрый Иван Иванович не взял на себя
труда разыскивать причины такой необыкновенной нежности.
   - Ее, бедную, жаль! - продолжал он.
   - Кого? - сказал я, затрепетав всем телом.
   - Да графиню.
   - Разве она здесь? - проговорил я притворно и поспешно прибавил, - что с
ней?
   - Да вот уж три дня не спала и не ела - Можно к ней?
   - Нет, теперь она, слава Богу, заснула, пусть себе успокоится до выноса.
Здесь, вишь, хозяева просят, чтобы поскорее вынесли в церковь, ради
проезжих.
     Делать было нечего. Я скрыл свое движение, спросил себе комнату, а
потом принялся помогать Ивану Ивановичу во всех нужных распоряжениях.
Добрый старик не мог мною нахвалиться. "Вот добрый человек, - говорил он, -
иной бы взял да уехал; еще хорошо, что ты случился, я бы без тебя пропал;
правда, нам, медикам нечего греха таить, - прибавил он с улыбкою, -
случается отправлять на тот свет, но хоронить еще мне ни раза не удавалось".
     Ввечеру был вынос. Графиня как бы не заметила меня и, признаюсь, я сам
не в состоянии был говорить с нею в эту минуту. Странные чувства
возбуждались во мне при виде покойника: он был уже немолодых лет, но в лице
его еще было много свежести; кратковременная болезнь еще не успела
обезобразить его. Я с истинным сожалением смотрел на него, потом с
невольною гордостию взглядывал на прекрасное наследство, которое он мне
оставлял после себя, и сквозь умилительные мысли нередко мелькали в голове
моей адские слова, сохраненные историею: "Труп врага всегда хорошо пахнет!"
Я не мог забыть этих слов, зверских до глупости; они беспрестанно звучали в
моем слухе. Служба кончилась, мы вышли из церкви. Графиня, как бы угадывая
мое намерение, подослала ко мне человека сказать, что она благодарит меня
за участие и что завтра сама будет готова принять меня. Я повиновался.
     Волнение, в котором я находился во все эти дни, не дало мне заснуть до
самого восхождения солнца. Тогда беспокойный сон, полный безобразных
видений, сомкнул мне глаза на несколько часов; когда я проснулся, мне
сказали, что графиня уже возвратилась из церкви; я наскоро оделся и пошел к
ней.
     Она приняла меня. Она не хотела притворствовать, не показывала мнимого
отчаяния, но спокойная грусть ясно выражалась на лице ее. Я не буду вам
говорить, что беспорядок ее туалета, черное платье делали ее еще прелестнее.
     Долго мы не могли сказать ничего друг другу, кроме пошлых фраз, но
наконец чувства переполнились, мы не могли более владеть собою и бросились
друг другу в объятия. Это был наш первый поцелуй, но поцелуй дружбы,
братства.
     Мы скоро успокоились. Она рассказала мне о своих будущих планах; через
два дня, отдав последний долг покойнику, она возвратится в Москву, а оттуда
проедет с детьми в украинскую деревню. Я отвечал ей, что у меня в Украине
также есть небольшая усадьба, и мы скоро увидели, что были довольно
близкими соседями. Я не мог верить своему счастию: передо мной исполнялась
прекрасная мечта и мысль юности: уединение, теплый климат, прекрасная,
умная женщина и долгий ряд счастливых дней, полных животворной любви и
спокойствия.
     Так протекли два дня; мы видались почти ежеминутно, и наше счастие
было так полно, так невольно вырывались из души слова надежды и радости,
что даже Иван Иванович начал поглядывать на нас с улыбкою, которую ему
хотелось сделать насмешливою, а наедине намекал мне, что не надобно
упускать вдовушки, тем более, что она была очень несчастлива с покойником,
который был человек капризный, плотский и мстительный. Я теперь впервые
узнал эти подробности, и они мне служили ключом к разным словам и поступкам
графини. Несмотря на странность нашего положения, в эти два дня мы не могли
не сблизиться более, нежели в прежние месяцы - чего не переговоришь в
двадцать четыре часа? Мало-помалу характер графини открывался мне во всей
полноте, ее огненная душа во всем блеске; мы успели поверить друг другу все
наши маленькие тайны; я ей рассказал мое романтическое отчаяние; она мне
призналась, что в последнее наше свидание притворялась из всех сил и уже
готова была броситься в мои объятия, когда принесли роковое письмо: изредка
мы позволяли себе даже немножко смеяться. Элиза вполне очаровала меня и,
кажется, сама находилась в подобном очаровании; часто ее пламенный взор
останавливался на мне с невыразимой любовью и с трепетом опускался в землю;
я осмеливался лишь жать ее руку. Как я досадовал на светские приличия,
которые не позволяли мне с сей же минуты вознаградить моей любовью все
прежние страдания графини! Признаюсь, я уже с нетерпением начал ожидать,
чтобы скорее отдали земле земное и досадовал на срок, установленный законом.
     Наконец наступил третий день. Никогда еще сон мой не был спокойнее;
прелестные видения носились над моим изголовьем: то были бесконечные сады,
облитые жарким солнечным сиянием; везде - в куще древес, в цветных радугах
я видел прекрасное лицо моей Элизы, везде она являлась мне, но в
бесчисленных полупрозрачных образах, и все они улыбались, простирали ко мне
свои руки, скользили по моему лицу душистыми локонами и легкою вереницею
взвивались на воздух... Но вдруг все исчезло, раздался ужасный треск, сады
обратились в голую скалу, и на той скале явились мертвец и доктор, каким я
его видал в космораме; но вид его был строг и сумрачен, а мертвец хохотал и
грозил мне своим саваном. Я проснулся. Холодный пот лился с меня ручьями. В
эту минуту постучались в дверь.
   - Графиня вас просит к себе сию минуту, - сказал вошедший человек.
     Я вскочил; раздались страшные удары грома, от туч было почти темно в
комнате; она освещалась лишь блеском молнии; от порывистого ветра пыль
взвивалась столбом и с шумом рассыпалась о стекла. Но мне некогда было
обращать внимание на бурю: оделся наскоро и побежал к Элизе. Нет, никогда
не забуду выражения лица ее в эту минуту; она была бледна как смерть, руки
ее дрожали, глаза не двигались. Приличия уже были не у места; забыт
светский язык, светские условия.
   - Что с тобою, Элиза?
   - Ничего! Вздор! Глупость! Пустой сон!
     При этих словах меня обдало холодом... "Сон?" - повторил я с
изумлением..
   - Да! Но сон ужасный! Слушай! - говорила она, вздрагивая при каждом
ударе грома, - я заснула спокойно . я думала о наших будущих планах, о
тебе, о нашем счастье.. Первые сновидения повторили веселые мечты моего
воображения. Как вдруг предо мною явился покойный муж - нет, то был не сон
- я видела его самого его самого: я узнала эти знакомые мне стиснутые,
почти улыбающиеся губы, это адское движение черных бровей, которым
выражался в нем порыв мщения без суда и без милости... Ужас, Владимир!
Ужас!.. Я узнала этот неумолимый, свинцовый взор, в котором в минуту гнева
вспыхивали кровавые искры; я услышала снова этот голос, который от ярости
превращался в дикий свист и который я думала никогда более не слышать..
    "Я все знаю, Элиза, - говорил он, - все вижу; здесь мне все ясно; ты
очень рада, что я умер; ты уж готова выйти замуж за другого. Нежная, верная
жена!. Безрассудная! Ты думала найти счастие - ты не знаешь, что гибель
твоя, гибель детей наших соединена с твоей преступной любовью... Но этому
не бывать; нет! Жизнь звездная еще сильна во мне, - земляна душа моя и не
хочет расстаться с землею... Мне все здесь сказали - лишь возвратясь на
землю могу я спасти детей моих, лишь на земле я могу отметить тебе, и я
возвращусь, возвращусь в твои объятия, верная супруга! Дорогою, страшною
ценою купил я это возвращение - ценою, которой ты и понять не можешь. За то
весь ад двинется со мною на твою преступную голову - готовься принять меня.
Но слушай: на земле я забуду все, что узнал здесь; скрывай от меня твои
чувства, скрывай их - иначе горе тебе, горе и мне!.." Тут он прикоснулся к
лицу моему холодными, посиневшими пальцами, и я проснулась. - Ужас! Ужас! Я
еще чувствую на лице это прикосновение.
     Бедная Элиза едва могла договорить; язык ее онемел, она вся была как