Оноре де Бальзак.
           Провинциальная муза

     Графу Фердинанду де Грамон.
     Дорогой   Фердинанд,  если  по  счастливой  случайности,   нередкой   в
литературном мире, этим  строкам  суждено  долгая  жизнь  (habent  sua  fata
libelli) ,  это,  конечно  будет  мелочью  по
сравнению с трудами, которые  вы  на  себя  приняли,  вы  -  д'Оэье,  Шерен,
герольдмейстер из "Очерка нравов"; вы, которому Наваррены, Кадиньяны, Ланже,
Бламон-Шоври,  Шолье,  д'Артезы,  д'Эгриньоны,  Морсофы,   Валуа   -   сотня
благородных семей, составляющих аристократию "Человеческой комедии", обязаны
своими прекрасными девизами и столь остроумными гербами.  А  "Гербовник  для
Очерков  нравов",  сочиненный  Фердинандом   де   Грамон,   дворянином,   не
представляет ли собой законченную историю французской геральдики, где  ничто
не забыто, даже имперские гербы? Я буду его хранить, как памятник  дружества
и истинно монашеского терпения. Какое знание старого  феодального  языка:  в
"Pulchre sedens nielius agens!" .
А в девизе Босеанов: "Des partem leonis" !  А
д'Эспаров: "Не продается!",  а  Ванденесов!  Наконец,  сколько  изящества  в
тысяче деталей этой галереи превосходных  портретов,  которая  покажет,  как
верно я следовал образцам в своем предприятии, в коем вы, поэт, помогли
     Вашему старому другу,
     Де Бальзаку.

     У границы Берри, на берегу Луары, стоит  город,  своим  местоположением
неизменно привлекающий взоры путешественника. Сансер занимает высшую точку в
цепи небольших гор -  последней  гряды  волнообразной  поверхности  Нивернэ.
Луара орошает земли у подошвы этих гор, оставляя удобряющий  их  желтый  ил,
если не заносит навсегда песком во время страшных половодий, обычных также и
для Вислы, этой Луары севера.  Гора,  на  вершине  которой  сгрудились  дома
Сансера, возвышается на порядочном расстоянии от  реки,  так  что  маленький
порт Сен-Тибо не  может  участвовать  в  жизни  Сансера.  Там  грузят  вина,
выгружают дубовые доски для бочек и вообще все, что производят  департаменты
Верхней и Нижней Луары.
     В то время, к которому относится этот рассказ,  висячие  мосты  Кона  и
Сен-Тибо уже были построены. Путешественники, которые приезжали из Парижа  в
Сансер по дороге, ведущей в Италию, уже не  переправлялись  через  Луару  из
Кона в Сен-Тибо на пароме; не явствует ли из этого, что переворот 1830  года
уже совершился, ибо Орлеанский дом повсюду проявлял  заботу  о  материальных
интересах, - правда, наподобие тех мужей, которые делают подарки своим женам
на деньги из приданого.
     В Сансере, за исключением  той  его  части,  которая  занимает  плоскую
вершину горы, улицы идут несколько под  уклон,  и  город  окружен  откосами,
именуемыми Большие валы, - название, достаточно ясно указывающее на  великое
прошлое  города.  По  ту  сторону  валов  простирается  пояс  виноградников.
Виноделие составляет главный промысел и самый значительный предмет  торговли
края,  обладающего  многими  местными  благородными  сортами,  отличающимися
особым букетом и настолько похожими на бургундское,  что  в  Париже  люди  с
неискушенным вкусом нередко бывают введены в заблуждение.  Сансерские  сорта
находят поэтому  быстрый  сбыт  в  кабачках  Парижа,  что,  кстати  сказать,
необходимо для вин, не выдерживающих хранения дольше семи-восьми лет. Пониже
города приютилось  несколько  деревень  -  Фонтене,  Сен-Сатюр,  похожих  на
пригороды и напоминающих своим расположением веселые виноградники  Невшателя
в Швейцарии. Город сохранил несколько черт своего старинного  облика,  улицы
его узки и вымощены булыжником, взятым с берегов Луары. Кое-где  встречаются
еще старые дома. Башня, этот пережиток  военной  мощи  и  феодальной  эпохи,
вызывает в памяти одну из самых  страшных  осад  времени  религиозных  войн,
когда кальвинисты далеко превзошли свирепых камеронцев Вальтера Скотта.
     Город Сансер,  богатый  блистательным  прошлым,  вдовец  своей  бранной
славы, обречен на более или менее бесплодное будущее, ибо торговое оживление
сосредоточено на правом берегу Луары. Беглое описание, которое вы только что
прочли,  доказывает,  что  обособленность  Сансера  будет  все   возрастать,
несмотря на два моста, соединяющие его  с  Коном.  Сансер,  гордость  левого
берега, насчитывает самое большее три с половиной тысячи жителей, тогда  как
в Коне их ныне больше шести тысяч.  За  последние  полвека  роли  этих  двух
городов, расположившихся друг против друга, совершенно переменились.  Однако
выгода  местоположения  принадлежит  городу  историческому,   где   отовсюду
открывается волшебный вид, где воздух  удивительно  чист,  а  растительность
роскошна и где жители, в согласии с этой улыбающейся  природой,  приветливы,
общительны и свободны от сурового пуританизма, хотя две  трети  населения  и
остались кальвинистами.
     При таком положении вещей если  и  приходится  терпеть  все  неудобства
жизни маленького города, где чувствуешь себя под гнетом назойливого надзора,
из-за которого жизнь каждого как бы открыта для всех любопытных,  -  местный
патриотизм, никогда не заменяющий  духа  семьи,  зато  развивается  здесь  в
сильнейшей степени. Вот почему город Сансер так гордится, что был свидетелем
рождения  Ораса   Бьяншона   -   красы   современной   медицины,   а   также
второстепенного писателя Этьена Лусто, одного  из  виднейших  фельетонистов.
Округ  Сан-сера,  задетый  за  живое  тем,  что  оказался  в  подчинении   у
семи-восьми заправлявших выборами крупных  землевладельцев,  попытался  было
стряхнуть с себя избирательное иго Доктрины, которая превратила его  в  свое
"гнилое местечко". Этот заговор нескольких оскорбленных самолюбий провалился
из-за  чувства   зависти,   вызванного   будущим   возвышением   одного   из
заговорщиков. Когда результат обнаружил коренной  порок  всего  предприятия,
решили исправить зло, выставив в качестве  избранника  края  на  предстоящих
выборах одного из двух  мужей,  с  таким  блеском  представляющих  Сансер  в
Париже.
     Эта идея была необыкновенно передовой для нашей провинции, где  начиная
с  1830  года  избрание  захолустной   знати   так   распространилось,   что
государственные люди в палате депутатов встречаются все реже и реже. К  тому
же проект этот, вряд ли осуществимый, зародился в голове выдающейся  женщины
округа, dux femina facti ,  но  задуман
был в целях личных. Замысел этой женщины имел так много корней в ее  прошлом
и настолько определял ее будущее, что без сжатого, но живого рассказа  о  ее
предшествующей жизни понять его было бы затруднительно. В те времена  Сансер
кичился выдающейся женщиной, которая долго оставалась непонятой, но  к  1836
году уже пользовалась в своем округе довольно  завидной  известностью.  Этот
период ее жизни совпал с моментом, когда имена  обоих  сансерцев,  каждое  в
своей области, достигли в Париже одно  -  высшей  степени  славы,  другое  -
популярности. Этьен Лусто, сотрудник  журналов,  вел  фельетон  в  газете  с
восемью тысячами подписчиков; а Бьяншон, уже  старший  врач-клиник,  кавалер
Почетного легиона и член Академии наук, только что получил кафедру.
     Если б слово "сандизм"  в  понимании  многих  не  содержало  некоторого
порицания, можно было бы сказать, что Жорж Санд создала "сандизм";  это  тем
более верно, что с точки зрения морали добру почти всегда  сопутствует  зло.
Эта сентиментальная проказа испортила  множество  женщин,  которые  были  бы
очаровательны, если б не их претензии на гениальность. В "сандизме", однако,
есть та хорошая сторона, что зараженная им  женщина  переносит  свое  мнимое
превосходство в область неведомых ей чувств и становится своеобразным "синим
чулком" сердца; тогда она  менее  докучлива,  ибо  любовь  служит  некоторым
противоядием  ее   литературным   поползновениям.   А   главное,   благодаря
прославлению Жорж  Санд  выяснилось,  что  Франция  обладает  даже  излишним
количеством выдающихся женщин, настолько, однако, великодушных, что  они  до
сих пор предоставляют все поле деятельности внучке маршала Саксонского.
     Выдающаяся женщина Сансера жила в Ла-Бодрэ, городском и  вместе  с  тем
загородном доме, находившемся в десяти минутах ходьбы от города,  в  деревне
или, если угодно, предместье Сен-Сатюр. Нынешние ла Бодрэ, как это случилось
и со многими другими благородными фамилиями, пришли на смену тем  ла  Бодрэ,
имя которых блистало в эпоху крестовых походов и  было  связано  со  многими
крупными событиями история беррийской провинции. Это требует пояснения.
     При Людовике XIV  некий  городской  старшина,  по  имени  Мило,  предки
которого были ярыми кальвинистами, после отмены Нантского эдикта  перешел  в
католичество. Чтобы поощрить это движение в  одном  из  очагов  кальвинизма,
король назначил упомянутого Мило на высокий пост по ведомству вод и лесов  и
дал ему титул и герб сира де ла Бодрэ, подарив ему лен подлинных  ла  Бодрэ.
Наследники славного капитана ла Бодрэ попались - увы! - в одну  из  ловушек,
расставленных еретикам королевскими указами, и были повешены  -  обхождение,
недостойное великого короля. При Людовике XV Мило де ла  Бодрэ  из  простого
оруженосца  сделался  шевалье  и  нашел   достаточно   покровителей,   чтобы
определить сына корнетом  в  мушкетеры.  Корнет  умер  в  Фонтенуа,  оставив
ребенка, которому король Людовик XVI в память  его  отца,  павшего  на  поле
брани, пожаловал впоследствии патент на  должность  генерального  откупщика.
Этот  финансист,  остроумец,  увлеченный  шарадами,  буримэ  и  мадригалами,
вращался в высшем свете, бывал у герцога Нивернейского и счел  своим  долгом
последовать за знатью в изгнание, не позабыв, однако, захватить с собой свои
капиталы. Благодаря этому в качестве богатого эмигранта он  поддержал  тогда
не одно благородное семейство. Устав надеяться, а может быть, также и давать
в долг, он в 1800 году воротился в Сансер  и  выкупил  Ла-Бодрэ  из  чувства
самолюбия и некоторого  аристократического  тщеславия,  вполне  понятного  у
внука городского старшины; однако при консульстве  у  него  мало  оставалось
надежд на будущее, тем более, что бывший генеральный откупщик не слишком мог
рассчитывать на своего наследника в смысле продолжения рода новых ла  Бодрэ.
Жан-Атаназ-Полидор Мило де ла Бодрэ, единственный сын финансиста, родившийся
более чем хилым, в полной мере унаследовал кровь, чересчур  рано  истощенную
излишествами в наслаждениях, которым предаются все богачи, вступающие в брак
на  пороге  преждевременной  старости  и   тем   способствующие   вырождению
социальных верхов.
     В эмиграции у г-жи де ла Бодрэ, бесприданницы,  взятой  замуж  ради  ее
знатности, хватило терпения выходить своего хилого и  болезненного  ребенка,
обратив на него ту страстную любовь, какую матери питают к заморышам. Смерть
этой женщины, урожденной Катеран ла Тур, много способствовала возвращению во
Францию г-на де ла Бодрэ. Этот Лукулл из рода Мило умер, завещав своему сыну
родовое поместье, хоть и без права взимания подати с  вассалов,  но  зато  с
флюгерами,  украшенными  его  гербом,  тысячу  луидоров  -  сумму,  довольно
значительную в 1802 году, и векселя  сиятельнейших  эмигрантов,  хранившиеся
вместе со стихами в папке со следующей надписью: "Vanitas vanitatum et omnla
vanitas!" .
     Если младший ла Бодрэ выжил, то обязан был этим привычке к  монастырски
правильной жизни, той экономии в движениях, которую  Фонтенель  проповедовал
как религию всех слабосильных, а особенно - воздуху Сансера и влиянию  этого
чудесного места, откуда на сорок лье открывается панорама долины  Луары.  За
время с 1802 по 1815 год г-н ла Бодрэ расширил свой бывший лен приобретением
нескольких земельных участков  и  весь  предался  разведению  виноградников.
Поначалу Реставрация показалась ему настолько  шаткой,  что  он  не  решился
поехать в Париж для предъявления отцовских  векселей;  однако  после  смерти
Наполеона он попытался обратить в деньги поэтические опыты своего  отца,  не
поняв глубокой философии, которую  обличала  эта  смесь  векселей  и  шарад.
Винодел потерял пропасть времени,  стараясь  добиться  признания  долгов  со
стороны  герцогов  Наварренов  и  прочих  (таково   было   его   собственное
выражение), и, не получив ничего, кроме любезного обещания всяческих  услуг,
возвратился  в  Сансер,  призываемый  милым  его  сердцу  сбором  винограда.
Реставрация вернула знати достаточно блеску,  а  ла  Бодрэ  пожелал  придать
смысл своим честолюбивым замыслам, обзаведясь наследником. Это  преимущество
брачного союза казалось ему  весьма  проблематичным,  а  то  бы  он  так  не
запоздал; но к концу 1823 года, дожив благополучно до сорока лет, - возраст,
который ни врач, ни астролог,  ни  повивальная  бабка  не  решились  бы  ему
предсказать,  -  он  возымел  надежду  вознаградить  себя   за   вынужденную
добродетель. Однако,  если  принять  во  внимание  его  тщедушное  сложение,
сделанный им выбор обнаружил такой  явный  недостаток  предусмотрительности,
что хитрые провинциалы не могли не заподозрить в  этом  какого-то  глубокого
расчета.
     Как раз в это время  его  высокопреосвященство,  монсиньор  архиепископ
Буржский, только что обратил в католичество молодую особу, принадлежавшую  к
одной из тех буржуазных семей, которые были главным оплотом кальвинизма, но,
благодаря то ли своей безвестности, то ли покровительству неба,  ускользнули
от преследований Людовика XIV. Ремесленники в XVI веке, Пьедеферы  ,  имя  которых  напоминает  о  тех
причудливых кличках, какие давали друг другу солдаты  Реформации,  сделались
почтенными суконщиками. В царствование Людовика XVI дела  Авраама  Пьедефера
пошли так плохо, что когда в 1786 году он умер, то двое его сыновей остались
в положении, близком к нищете. Один из них,  Силас  Пьедефер,  отправился  в
Ост-Индию, уступив свою скромную  долю  наследства  старшему  брату.  Моисей
Пьедефер скупал во время революции национальное имущество, разрушал, подобно
своим предкам, аббатства  и  церкви  и,  как  это  ни  странно,  женился  на
католичке, единственной дочери члена Конвента, погибшего  на  эшафоте.  Этот
честолюбивый Пьедефер умер  в  1819  году,  оставив  своей  жене  состояние,
расстроенное   земельными   спекуляциями,   и    двенадцатилетнюю    девочку
поразительной красоты. Воспитанная  в  кальвинизме,  эта  девочка,  согласно
обычаю некатоликов брать имена из библии, чтобы ничего не  иметь  общего  со
святыми римской церкви, получила имя Дины.
     Мадемуазель Дина Пьедефер, помещенная матерью в пансион девиц Шамароль,
один из лучших пансионов Буржа, приобрела там известность  как  своим  умом,
так и своей красотой;  однако  над  ней  первенствовали  знатные  и  богатые
девушки, которые и впоследствии должны были играть в обществе гораздо  более
видную  роль,  чем  какая-то  мещаночка,  мать  которой  ждала   результатов
ликвидации дел Пьедеферов. Быстро сумев обогнать  своих  подруг  в  школьных
успехах. Дина пожелала также и в жизни быть с ними на равной ноге. И вот она
задумала   отречься   от   кальвинизма,   надеясь,   что   кардинал    будет
покровительствовать своей  новообращенной  духовной  дочери  и  займется  ее
будущим.  Уже  по  этому  поступку  вполне  можно  судить  о   преимуществах
мадемуазель Дины, которая  в  возрасте  семнадцати  лет  переменила  религию
единственно  из  честолюбия.  Архиепископ,  проникнутый  мыслью,  что   Дина
Пьедефер должна стать украшением общества, попытался выдать  ее  замуж.  Все
семейства, куда обращался прелат, испугались барышни  с  осанкой  принцессы,
которая прослыла самой одаренной из числа юных  особ,  воспитанных  у  девиц
Шамароль, и во время торжественных, несколько театральных церемоний  раздачи
наград играла всегда первую роль. Несомненно, тысяча экю ренты, какие  могло
приносить имение Ла-Отуа, не  разделенное  между  матерью  и  дочерью,  были
пустяком по сравнению с теми расходами, в которые должны были  вовлечь  мужа
личные достоинства такого одаренного создания.
     Как только г-н Полидор де ла Бодрэ прослышал об этих подробностях, -  а
о них толковали во всех гостиных департамента Шер, - он явился  в  Бурж  как
раз в тот момент, когда г-жа Пьедефер, отъявленная ханжа, и  ее  дочь  почти
уже решились подцепить, как говорят в Берри,  первого  попавшегося  молодца,
лишь бы он был при шляпе. Если кардинал был  очень  счастлив  встретиться  с
г-ном де ла Бодра, то еще более счастлив был г-н де ла Бодрэ заполучить жену
из рук кардинала. Этот человечек потребовал, чтобы  его  преосвященство  дал
формальное обещание ходатайствовать  о  нем  перед  председателем  совета  о
реализации векселей герцогов Наварренов  и  прочих  и  наложении  ареста  на
получаемые  ими  суммы  за  конфискованные  поместья.  Мера  эта  показалась
несколько  смелой  ловкому  прислужнику  павильона  Марсан;  он  дал   знать
виноделу, что им займутся в надлежащее время и  в  надлежащем  месте.  Можно
себе представить, какой шум поднялся среди сансерцев по поводу  безрассудной
женитьбы г-на де ла Бодрэ.
     - Разумеется, - сказал председатель суда Буаруж, - наш карлик, как  мне
передавали, очень был задет, услыхав на гулянье, что красавец Мило,  товарищ
прокурора в Невере, показывая на  башенки  Ла-Бодрэ,  говорил  господину  де
Кланьи: "Все это достанется мне!" - "Но, - возразил наш прокурор, - ведь  он
может  жениться  и  иметь  детей".  -  "Это  ему  недоступно!"  Можете  себе
представить, какую ненависть затаил заморыш де ла Бодрэ к великану де Мило.
     В Невере существовала мещанская ветвь рода Мило, сильно  нажившаяся  на
торговле скобяным товаром, вследствие чего представителю ее удалось  сделать
себе карьеру  по  судебному  ведомству,  где  оказывал  ему  покровительство
покойный Маршанжи.
     Быть может, приличнее было бы теперь же устранить из этой истории,  где
мораль играет  столь  важную  роль,  все  низменные  материальные  интересы,
которым целиком был предан г-н де ла Бодрэ, рассказав вкратце о  результатах
его домогательств в Париже. Кроме того, это разъяснит кое-какие таинственные
стороны современной  истории  и  те  скрытые  затруднения,  какие  встречали
министры на политической арене во время Реставрации.  Министерские  обещания
были так малонадежны, что г-н ла Бодрэ нашел нужным отправиться в Париж в то
самое время, как кардинал был призван туда на сессию палаты депутатов.
     Вот каким образом выпутался из положения  герцог  Наваррен,  первый  из
должников, подвергшийся угрозе со стороны г-на де ла  Бодрэ.  Однажды  утром
наш сансерец увидел, что к "Отелю  Майнц",  где  он  остановился,  на  улице
Сент-Оноре, возле  Вандомской  площади,  подъехал  министерский  поверенный,
большой дока по делам ликвидации.  Этот  элегантный  господин,  вышедший  из
элегантного кабриолета и одетый  как  нельзя  более  элегантно,  должен  был
подняться в номер 37, то есть на третий этаж, в комнатку, где застал  нашего
провинциала в то время, как тот варил себе на печурке кофе.
     - Не с господином ли Мило де ла Бодрэ имею честь...
     - Да, - ответил человечек, запахивая халат. Оглядев в лорнет этот халат
- плод нечестивого союза древнего узорчатого плаща г-жи  Пьедефер  и  платья
покойной г-жи де ла Бодрэ, - посредник нашел, что человек, халат и  глиняная
печурка, где в жестяной кастрюльке кипело молоко, достаточно красноречивы  и
что все тонкости тут излишни.
     - Держу пари, сударь, - начал он развязно, - что вы обедаете  за  сорок
су у Юрбена, в Пале-Рояле.
     - Почему же?..
     - О! Мне помнится, я вас там  видел,  -  не  сморгнув  глазом,  ответил
парижанин. - Все кредиторы владетельных особ там обедают.  Вы  ведь  знаете,
что с первейших вельмож насилу получишь десять процентов долгу... Я  не  дал
бы и пяти за векселя покойного герцога Орлеанского.., и даже... (он  понизил
голос) его высочества...
     - Вы пришли купить мои документы? -  спросил  винодел,  воображая  себя
проницательны