разве узнаешь обо всех семейных трагедиях,  разыгрывающихся  за
плотным  занавесом,  который  публика  никогда  не  приподнимает?  -  сказал
Бьяншон. - Я считаю человеческий суд не правомочным разбирать  преступления,
совершаемые мужем и женой друг против друга; как полицейский орган, он имеет
на это полное право, но ничего в этом не смыслит при всех своих  притязаниях
на справедливость.
     - Зачастую жертва гак долго бывает палачом,  -  простодушно  отозвалась
г-жа де ла Бодрэ, - что в иных случаях, если б обвиняемые осмелились сказать
все, преступление оказалось бы простительным.
     Этот ответ, на который ее подстрекнул Бьяншон, и история,  рассказанная
прокурором, сильно озадачили парижан, не понимавших положения Дины. Поэтому,
как только пришло время разойтись на покой, у них  состоялось  одно  из  тех
маленьких совещаний, которые устраиваются в коридорах старинных замков,  где
все холостяки с подсвечниками  в  руке  сходятся  для  таинственной  беседы.
Тут-то г-н Гравье и узнал, что целью этого забавного вечера  было  выяснить,
насколько добродетельна г-жа де ла Бодрэ.
     - Дело в том, - сказал Лусто, - что невозмутимость баронессы  одинаково
убедительно может указывать и на глубокую развращенность и на самую  детскую
чистоту. А у прокурора-то, по-моему, был  такой  вид,  будто  он  предлагает
стереть в порошок малютку ла Бодрэ...
     - Он вернется только завтра. Как знать, что произойдет сегодня ночью? -
сказал Гатьен.
     - Это мы узнаем! - воскликнул  г-н  Гравье.  Жизнь  в  замке  открывает
богатые возможности для злых  шуток,  причем  многие  из  них  таят  в  себе
страшное коварство. Г-н  Гравье,  видевший  на  своем  веку  столько  всякой
всячины, предложил наложить печати на двери г-жи де ла  Бодра  и  прокурора.
Журавли, обличители убийц поэта Ивика, -  ничто  по  сравнению  с  волоском,
концы  которого  соглядатаи  с  помощью  двух   сплющенных   шариков   воска
прикрепляют по обе стороны дверной щели так высоко  или  же,  наоборот,  так
низко, что никто и не догадается об этой ловушке.  Пусть  только  выйдет  из
своих дверей влюбленный и откроет  другую  дверь,  внушающую  подозрение,  -
прорванные и тут и там волоски скажут все.  Убедившись,  что  все  обитатели
замка уснули, доктор, журналист, податной инспектор и  Гатьен  босиком,  как
настоящие  злоумышленники,  явились  совершить  тайный  приговор  над  двумя
дверями н дали друг другу слово снова  сойтись  в  пять  часов  утра,  чтобы
проверить, целы ли печати. Вообразите их удивление, а также радость Гатьена,
когда все четверо,  каждый  с  подсвечником  в  руке,  полуодетые,  явившись
обследовать волоски, нашли их в состоянии полнейшей сохранности как на двери
прокурора, так и на двери г-жи де ла Бодрэ.
     - Воск тот же? - спросил г-н Гравье.
     - И те же волоски? - осведомился Лусто.
     - Да, - сказал Гатьен.
     - Это все меняет! - воскликнул Лусто. - Вы на совесть  обшарили  кусты,
да еще для чужой охоты.
     Податной инспектор и сын председателя  суда  обменялись  вопросительным
взглядом, который говорил: "Нет ли в этих словах  чего-нибудь  обидного  для
нас? Смеяться нам или сердиться?"
     - Если Дина добродетельна, - шепнул журналист на ухо  Бьяншону,  -  она
вполне заслуживает, чтобы я сорвал цветок ее первой любви.
     Теперь Лусто улыбалась мысль в несколько мгновений овладеть  крепостью,
девять лет сопротивлявшейся  сансерцам.  Он  первым  сошел  в  сад,  надеясь
встретить там владелицу замка. Случай этот представился тем легче, что  г-жа
де ла Бодрэ также имела желание побеседовать со своим критически настроенным
гостем Добрая половина нечаянных случаев бывает подстроена.
     - Вчера, сударь, вы охотились, - сказала г-жа Де ла Бодрэ. - Сегодня  я
и не придумаю, какое бы новое развлечение вам предложить:  разве  только  вы
согласитесь съездить в Ла-Бодрэ,  -  там  несколько  лучше  можно  наблюдать
провинцию, чем здесь: ведь того, что есть во мне смешного, вам хватит только
на зубок, но, как говорится, чем богаты, тем и рады - я ведь  только  бедная
провинциалка.
     - Этот дурачок Гатьен, - ответил Лусто, - несомненно передал  вам  одну
фразу, сказанную мною с целью заставить его признаться в страстной  любви  к
вам. Ваше  молчание  третьего  дня  за  обедом  и  в  течение  всего  вечера
достаточно ясно обнаружило его нескромность, какую никто себе не позволит  в
Париже. Но что поделаешь! Я не льщу себя надеждой быть понятым. Это была моя
выдумка - рассказывать вчера все эти истории, и единственно для того,  чтобы
увидеть, не вызовут ли они у вас и у господина де Кланьи  каких-либо  укоров
совести... О, успокойтесь, мы уверились  в  вашей  невинности!  Если  бы  вы
обнаружили хотя малейшую склонность к этому  добродетельному  чиновнику,  вы
потеряли бы в  моих  глазах  всю  свою  прелесть...  Мне  во  всем  нравится
цельность. Вы не любите, вы не можете любить мужа, этого холодного, мелкого,
черствого, ненасытного ростовщика, который наживается на бочках  с  вином  и
землях и держит  вас  здесь  ради  двадцати  пяти  сантимов  прибыли  с  уже
скошенного луга! О, я сразу же уловил  сходство  господина  де  ла  Бодрэ  с
нашими парижскими биржевиками: это одного поля ягода. Но вам двадцать восемь
лет, вы красавица, умница, у вас нет детей.., право, сударыня, я в жизни  не
встречал  лучшего  примера  необъяснимой  добродетели...  Автор  "Севильянки
Пакиты", должно быть, не раз предавался  мечтам!..  Обо  всем  этом  я  могу
говорить с вами без лицемерия, какое непременно вложил бы в  подобные  слова
молодой человек, - я состарился раньше времени. У меня уже нет иллюзий, да и
можно ли их сохранить при моем ремесле?
     Этим вступлением  Лусто  зачеркивал  всю  карту  Страны  Нежности,  где
истинные страсти идут таким длинным обходным путем: он шел прямо  к  цели  и
как бы разрешал г-же де ла Бодрэ принести ему в  дар  свою  благосклонность,
которой женщины заставляют  добиваться  годами,  -  свидетелем  тому  бедный
прокурор: для него наивысшая милость состояла в позволении во время прогулки
немного крепче прижать руку Дины к своему сердцу - о счастье! И г-жа  де  ла
Бодрэ, чтобы не уронить своей славы выдающейся женщины, попробовала  утешить
этого газетного Манфреда, предсказав ему такую любовь в будущем, о какой  он
и не мечтал.
     - Вы искали наслаждения, но еще не любили, - сказала она. - Верьте мне,
очень часто истинная любовь приходит как бы наперекор всей жизни.  Вспомните
господина  Генца,  влюбившегося  на  старости  лет   в   Фанни   Эльслер   и
пренебрегшего Июльской революцией ради репетиций этой танцовщицы!..
     - Вряд ли это для меня осуществимо, - ответил Лусто. - Я верю в любовь,
но в женщин уже не верю... Видимо, во мне есть  недостатки,  которые  мешают
меня любить, потому что меня часто бросали. А может быть, я слишком  глубоко
чувствую идеал.., как все, кто насмотрелся житейской пошлости...
     Наконец-то г-жа де ла Бодрэ слышала человека, который,  попав  в  среду
самых блестящих умов Парижа, вынес  оттуда  смелые  аксиомы,  почти  наивную
развращенность, передовые убеждения и если и не был  человеком  возвышенным,
то  прекрасно  эту  возвышенность  разыгрывал.  Этьен  имел  у  Дины   успех
театральной премьеры. Сансерская Пакита упивалась  бурями  Парижа,  воздухом
Парижа. В обществе Этьена и Бьяншона она провела один  из  приятнейших  дней
своей жизни; парижане рассказали ей пропасть любопытных анекдотов  о  модных
знаменитостях, острот, которые войдут когда-нибудь в  собрание  черт  нашего
века, словечек и фактов, затасканных в Париже, но совершенно новых для  нее.
Само собой разумеется, Лусто отозвался  очень  дурно  о  великой  женщине  -
беррийской знаменитости, но с явным намерением польстить г-же де ла Бодрэ  и
навести  ее  на  литературные  признания,  изобразив  эту  писательницу   ее
соперницей. Такая похвала опьянила г-жу де  ла  Бодрэ,  и  г-ну  де  Кланьи,
податному инспектору и Гатьену показалось, что она стала с Этьеном ласковее,
чем была накануне. Теперь поклонники Дины очень пожалели, что все они уехали
в Сансер, где раструбили о вечере в Анзи. Послушать  их,  так  ничего  более
остроумного никогда и не говорилось;  часы  летели  так  незаметно,  что  не
слышно было их легкой поступи. Обоих парижан они расписали, как два чуда.
     Этот трезвон похвал разнесся по всему гулянью  и  привел  к  тому,  что
вечером  в  замок  Анзи  прикатило  шестнадцать  человек:  одни  в  семейных
кабриолетах, другие в шарабанах, холостяки на наемных лошадях.  Часов  около
семи все эти провинциалы более или менее развязно вошли в огромную  гостиную
Анзи, которую Дина, предупрежденная об этом нашествии, ярко осветила и, сняв
с прекрасной мебели серые чехлы, показала во всем блеске, ибо этот вечер она
считала своим праздником. Лусто,  Бьяншон  и  Дина  лукаво  переглядывались,
посматривая на позы и слушая речи гостей, которых заманило сюда любопытство.
Сколько поблекших лент, наследственных кружев, искусственных, но не  искусно
сделанных  цветов  отважно  торчало   на   позапрошлогодних   чепцах!   Жена
председателя суда Буаруж, родня Бьяншону, обменялась с доктором  несколькими
словами и получила у него бесплатный врачебный совет, пожаловавшись на якобы
нервные боли в желудке, которые Бьяншон  признал  периодическим  несварением
желудка.
     - Пейте попросту чай ежедневно, через час после обеда, как  это  делают
англичане, и вы поправитесь, ибо то, чем вы страдаете, - болезнь английская,
- серьезно ответил Бьяншон на ее жалобы.
     - Это решительно великий  врач,  -  сказала  жена  председателя,  снова
усаживаясь подле г-жи де Кланьи, г-жи Попино-Шандье и  г-жи  Горжю,  супруги
мэра. Прикрывшись веером, г-жа де Кланьи заметила:
     - Говорят, Дина вызвала его вовсе не ради выборов, а  для  того,  чтобы
узнать причину своего бесплодия...
     В первую же благоприятную минуту Лусто представил ученого  доктора  как
единственно возможного кандидата на будущих выборах. Но Бьяншон, к  великому
удовольствию нового супрефекта, высказался в том смысле, что  считает  почти
невозможным оставить науку ради политики.
     - Только врачи без клиентуры,  -  сказал  он,  -  могут  дать  согласие
баллотироваться. Поэтому выбирайте людей государственных,  мыслителей,  лиц,
чьи знания универсальны, притом умеющих подняться на ту высоту,  на  которой
должен стоять законодатель: вот чего не хватает нашим  палатам  депутатов  и
что нужно нашей стране! Две-три девицы, несколько молодых людей и  дамы  так
разглядывали Лусто, будто он был фокусник.
     - Господин Гатьен Буаруж утверждает, что  господин  Лусто  зарабатывает
своими писаниями двадцать тысяч франков в год, - сказала жена мэра  г-же  де
Кланьи. - Вы этому верите?
     - Неужто? А прокурор получает всего тысячу!..
     - Господин Гатьен! - обратилась к нему  г-жа  Шандье.  -  Попросите  же
господина Лусто говорить погромче, я его еще не слышала...
     - Какие красивые у него ботинки, - сказала мадемуазель Шандье брату,  -
и как блестят!
     - Подумаешь! Просто лакированные.
     - Почему у тебя нет таких?
     Лусто наконец почувствовал, что  слишком  уж  рисуется;  он  заметил  в
поведении сансерцев признаки того нетерпеливого любопытства, которое привело
их сюда. "Чем бы их ошарашить?" - подумал он.
     В эту минуту так называемый камердинер  г-на  де  ла  Бодрэ,  одетый  в
ливрею работник с фермы, принес письма,  газеты  и  подал  пакет  корректур,
который Лусто тут же отдал Бьяншону, так как г-жа де ла Бодрэ, увидав пакет,
форма и упаковка которого имели типографский вид, воскликнула:
     - Как! Литература преследует вас даже здесь?
     - Не литература, - ответил он, - а журнал, который должен  выйти  через
десять дней, - я заканчиваю для него рассказ. Я уехал  сюда  под  дамокловым
мечом короткой строчки: "Окончание в следующем номере" - и должен  был  дать
типографщику свой адрес. Ах, дорого  обходится  хлеб,  который  продают  нам
спекулянты печатной бумагой! Я вам опишу потом любопытную  породу  издателей
газет.
     - Когда же начнется разговор? -  обратилась  наконец  к  Дине  г-жа  де
Кланьи, точно спрашивая: "В котором часу зажгут фейерверк?"
     - А я думала, - сказала г-жа Попино-Шандье своей кузине, г-же Буаруж, -
что будут рассказывать истории.
     В этот момент, когда среди сансерцев, как в нетерпеливом  партере,  уже
начинался ропот, Лусто увидел, что  Бьяншон  размечтался  над  оберткой  его
корректур.
     - Что с тобой? - спросил Этьен.
     - Представь себе, на листах, в  которые  обернуты  твои  корректуры,  -
прелестнейший в мире роман. На, читай: "Олимпия, или Римская месть".
     - Посмотрим, - сказал Лусто и, взяв обрывок оттиска,  который  протянул
ему доктор, прочел вслух следующее:

204

ОЛИМПИЯ,

     Пещеру. Ринальдо, возмущенный трусостью своих товарищей,  которые  были
храбрецами только в открытом поле, а войти в Рим не отваживались, бросил  на
них презрительный взгляд.
     - Так я один? - сказал он им.
     Казалось, он погрузился в раздумье, затем продолжал:
     - Вы негодяи! Пойду один и один захвачу эту богатую добычу!.. Решено!..
Прощайте.
     - Атаман!.. - сказал Ламберти. - А что, если  вас  ждет  неудача  и  вы
попадетесь?..
     - Меня хранит бог! -  отвечал  Ринальдо,  указывая  на  небо.  С  этими
словами он вышел и встретил на дороге управителя Браччиано.

     -  Страница  кончена,  -  сказал  Лусто,   которого   все   слушали   с
благоговением.
     -  Он  читает  нам  свое  произведение;  -  шепнул  Гатьен  сыну   г-жи
Попино-Шандье.
     - С первых же слов ясно, милостивые государыни, - продолжал  журналист,
пользуясь случаем подурачить сансерцев, - что разбойники находятся в пещере.
Какую небрежность проявляли тогда романисты к деталям,  которые  теперь  так
пристально и так долго изучаются якобы для передачи местного колорита!  Ведь
если воры в пещере,  то  вместо:  "указывая  на  небо",  следовало  сказать:
"указывая на свод". Однако, несмотря на эту  погрешность,  Ринальдо  кажется
мне человеком решительным, и его обращение к богу  пахнет  Италией.  В  этом
романе есть намек на местный колорит...  Черт  возьми!  Разбойники,  пещера,
этот предусмотрительный Ламберти... Тут целый водевиль  на  одной  странице!
Прибавьте  к  этим  основным  элементам   любовную   интрижку,   молоденькую
крестьяночку с затейливой прической,  в  короткой  юбочке  и  сотню  мерзких
куплетов.., и - боже мой! - публика валом повалит! Потом Ринальдо... Как это
имя подходит Лафону! Если б ему черные баки, обтянутые панталокы,  да  плащ,
да усы, пистолет и островерхую шляпу; да если б директор "Водевиля"  рискнул
оплатить несколько газетных статей - вот вам верных пятьдесят  представлений
для театра и шесть тысяч франков авторских, если я соглашусь  похвалить  эту
пьесу в своем фельетоне. Но продолжим:

ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.

197

     Герцогиня Браччиано нашла наконец свою перчатку. Адольф, который привел
ее обратно в апельсиновую рощу, мог предположить, что  в  этой  забывчивости
таилось кокетство, ибо роща тогда была пустынна. Издали слабо доносился  шум
праздника. Объявленное  представление  fantoccini   всех привлекло в галерею. Никогда еще Олимпия не  казалась  своему
любовнику такой прекрасной. Их взоры, загоревшиеся одним огнем, встретились.
Наступил момент молчания, упоительного для их душ  и  невыразимого  словами.
Они сели на  ту  же  скамью,  где  сидели  я  обществе  кавалера  Палуцци  и
насмешников

     - Вот тебе на! Я не вижу больше нашего Ринальдо! - воскликнул Лусто.  -
Однако  благодаря  этой  странице  искушенный  в  литературе  человек  мигом
разберется в положении дел. Герцогиня Олимпия - женщина,  которая  умышленно
забывает свои перчатки в пустынной роще!
     -  Если  только  не  быть  существом  промежуточным  между  устрицей  и
помощником письмоводителя, - а  это  два  представителя  животного  царства,
наиболее близкие к окаменелостям, - заметил  Бьяншон,  -  то  невозможно  не
признать в Олимпии...
     - Тридцатилетнюю женщину! - подхватила г-жа де  ла  Бодрэ,  опасавшаяся
чересчур грубого определения.
     - Значит, Адольфу двадцать  два,  -  продолжал  доктор,  -  потому  что
итальянка в тридцать лет все равно, что парижанка в сорок.
     - Исходя из этих двух предположений, можно восстановить весь  роман,  -
сказал Лусто. - И этот кавалер Палуцци! А? Каков мужчина!.. Стиль этих  двух
страниц слабоват, автор, должно быть, служил в отделе  косвенных  налогов  и
сочинил роман, чтобы заплатить своему портному...
     - В те времена, - сказал Бьяншон, - существовала  цензура,  и  человек,
который попадал под ножницы тысяча восемьсот пятого года, заслуживает такого
же снисхождения, как те, кто в  тысяча  семьсот  девяносто  третьем  шли  на
эшафот.
     - Вы что-нибудь понимаете? - робко спросила г-жа Горжю, супруга мэра, у
г-жи де Кланьи.
     Жена прокурора, которая,  по  словам  г-на  Гравье,  могла  обратить  в
бегство  молодого  казака  в  1814  году,  подтянулась,  как  кавалерист   в
стременах, и скроила своей соседке гримасу, обозначавшую: "На  нас  смотрят!
Давайте улыбаться, словно мы все понимаем".
     - Очаровательно! - сказала супруга мэра Гатьену. - Пожалуйста, господин
Лусто, продолжайте.
     Лусто взглянул на обеих женщин, похожих  на  две  индийские  пагоды,  и
насилу удержался от смеха.  Он  счел  уместным  воскликнуть:  "Внимание!"  и
продолжал:

ИЛИ РИМСКАЯ МЕСТЬ.

209

     В тишине зашуршало платье. Вдруг  взорам  герцогини  предстал  кардинал
Борборигано. Лицо его было мрачно; надо лбом его, казалось, нависли тучи,  а
в его морщинах рисовалась горькая усмешка.
     - Сударыня,  -  сказал  он,  -  вас  подозревают.  Если  вы  виновны  -
спасайтесь! Если вы невинны - тем более спасайтесь,  ибо,  добродетельны  вы
или преступны, издалека вам гораздо легче будет защищаться...
     - Благодарю вас, ваше высокопреосвященство,  за  вашу  заботливость,  -
сказала она, -  герцог  Браччиано  появится  вновь,  когда  я  найду  нужным
доказать, что он существует.

     - Кардинал Борборигано! - вскричал Бьяншон.  -  Клянусь  ключами  папы!
Если вы не согласны со мной, что одно его имя - уже перл создания;  если  вы
не чувствуете в словах  "в  тишине  зашуршало  платье"  всей  поэзии  образа
Скедони,  созданного  госпожой  Радклиф  в   "Исповедальне   чернецов",   вы
недостойны читать романы...
     - По-моему, - сказала Дина, которой стало жаль восемнадцати  сансерцев,
уставившихся на Лусто, - действие развивается. Мне ясно все:  я  в  Риме,  я
вижу труп убитого мужа, я  вижу  его  дерзкую  и  развратную  жену,  которая
устроила свое ложе в кратере вулкана. Всякую ночь, при  каждом  объятии  она
говорит себе: "Все от кроется!.."
     - Видите вы ее, - вскричал Лусто, - как обнимает  она  этого  господина
Адольфа, как прижимает к себе, как хочет всю свою жизнь вложить в поцелуй?..
Адольф представляется мне великолепно сложенным  молодым  человеком,  но  не
умным, - из тех молодых людей, какие и нужны итальянкам. Ринальдо парит  над
интригой нам неизвестной, но которая, должно быть,  так  же  сложна,  как  в
какой-нибудь  мелодраме  Пиксерекура.  Впрочем,  мы  можем  вообразить,  что
Ринальдо проходит где-то в глубине сцены, как персонаж из драм Виктора Гюго.
     - А может быть, он-то и есть муж! - воскликнула г-жа де ла Бодрэ.
     - Понимаете вы во всем этом хоть что-нибудь? - спросила г-жа Пьедефер у
жены председателя суда.
     - Это прелесть! - сказала г-жа де ла Бодрэ  матери.  У  всех  сансерцев
глаза стали круглые, как пятифранковая монета.
     - Читайте же, прошу вас, - сказала г-жа де ла Бодрэ.
     Лусто продолжал:

216

ОЛИМПИЯ,

     - Ваш ключ!..
     - Вы потеряли его?
     - Он в роще...
     - Бежим...
     - Не захватил ли его кардинал?..
     - Нет... Вот он...
     - Какой опасности мы избегли!
     Олимпия взглянула на ключ, ей показалось, что эт