щу последние сто франков и в то же время пронзить ему  сердце
словом. - Пить - пей, да ума не пропей.
     Накануне, в пятницу, несчастный Лусто, несмотря м  привычку  к  нищете,
был взволнован, как приговоренный к смерти. В былые  времена  он  сказал  бы
себе: "Пустяки!
     Мебель у меня старая,  куплю  новую".  Но  теперь  он  чувствовал  себя
неспособным  возобновить  литературные  подвиги.  Издательство,   разоряемое
перепечатками их издании, платило мало. Газеты скаредничали с  опустившимися
талантами, как директора театров с тенорами, спавшими с голоса. И вот  Лусто
брел куда глаза глядят, смотря на толпу и не видя  ее,  с  сигарой  во  рту,
заложив руки в карманы, с бурей в душе, но  с  деланной  улыбкой  на  губах.
Вдруг он  увидел  проезжавшую  мимо  г-жу  де  ла  Бодрэ;  свернув  с  улицы
Шоссе-д'Антен на бульвар, ее коляска покатила к Булонскому лесу.
     - Это одно, что мне осталось, - пробормотал он.
     Он вернулся к себе принарядиться. Вечером, в семь часов, он подъехал  в
фиакре к особняку г-жи де ла Бодрэ  и  попросил  швейцара  передать  графине
записку такого содержания:
     "Не будет ли графиня так добра принять господина Пусто на минуту и  сию
минуту?"
     Записка эта была запечатана печаткой настоящего  восточного  сердолика,
служившей когда-то  обоим  любовникам;  на  ней  г-жа  де  ла  Бодрэ  велела
выгравировать "Потому что!" - великие слова, слова женщины,  слова,  которые
могут объяснить все, даже сотворение мира.
     Графиня только что кончила одеваться, собираясь в Оперу, - пятница  был
день ее абонемента. Она побледнела, увидав печать.
     - Пусть подождут! - сказала она, пряча записку за корсаж.
     У нее хватило сил скрыть свое волнение, и она  попросила  мать  уложить
детей. Потом велела просить Лусто и приняла его в будуаре, смежном с большой
гостиной, при открытых дверях. После спектакля она должна была ехать на бал,
и на ней было прелестное  платье  золотистого  шелка,  в  гладкую  и  сплошь
затканную цветами полосу. Вышитые короткие перчатки  с  кисточками  оттеняли
белизну ее прекрасных рук.  Она  блистала  кружевами  и  всеми  украшениями,
которых требовала мода. Прическа в стиле Севинье придавала  изысканность  ее
внешности. Жемчужное ожерелье на ее груди походило  на  пузырьки  воздуха  в
снегу.
     - Что вам угодно, сударь? - сказала графиня,  протягивая  ножку  из-под
платья и нащупывая ею бархатную подушку. - Я думала,  я  надеялась,  что  вы
меня совершенно забыли...
     - Сказал бы вам никогда, но вы мне не поверите,  -  ответил  Лусто;  он
разгуливал  по  комнате,  покусывая  цветы,  которые  срывал   на   ходу   с
жардиньерок, наполнявших будуар благоуханием.
     На минуту воцарилось молчание. Г-жа де ла Бодрэ, оглядев Лусто,  нашла,
что он одет как самый требовательный к себе денди.
     - Вы одна в целом мире можете меня спасти и протянуть мне руку  помощи,
потому  что  я  тону  и  не  раз  уже  захлебывался!..  -   проговорил   он,
останавливаясь перед Диной и  как  бы  делая  над  собой  сверхъестественное
усилие. - Если вы видите меня здесь, то только потому, что дела мои  из  рук
вон плохи.
     - Довольно! - сказала она. - Я вас понимаю. Последовала новая пауза, во
время которой Лусто отвернулся, вынул платок и, казалось, вытер слезу.
     - Что вам нужно, Этьен?  -  спросила  она  с  материнской  нежностью  в
голосе. - Сейчас мы с  вами  старые  товарищи,  говорите  со  мной,  как  вы
говорили бы.., с Бисиу...
     - Чтобы не дать моей обстановке перекочевать завтра в аукционный зал, -
тысячу восемьсот  франков!  Чтобы  вернуть  долги  друзьям,  -  столько  же!
Домовладельцу, которого вы знаете, - за три срока... "Тетка" требует Пятьсот
франков...
     - А вам, на жизнь?
     - О, на это у меня есть перо!..
     - Оно  так  тяжело  ворочается,  хоть  это  и  не  заметно,  когда  вас
читаешь... - сказала она,  тонко  улыбнувшись.  -  У  меня  нет  нужной  вам
суммы... Приходите завтра в восемь часов,  пристав  подождет  и  до  девяти,
особенно, если вы приведете его сюда за деньгами.
     Она понимала необходимость выпроводить Лусто, который делал вид,  будто
он не в  силах  на  нее  смотреть;  но  в  то  же  время  чувствовала  такое
сострадание,  что  готова  была  рассечь  все  гордиевы   узлы,   завязанные
обществом.
     - Спасибо! - сказала она, поднимаясь и протягивая руку  Лусто.  -  Ваше
доверие мне так дорого... О! Давно уже у меня не было так отрадно на сердце.
     Лусто взял ее руку и нежно прижал к груди.
     - Капля воды в пустыне и.., от руки ангела!.. Господь все устраивает на
благо!
     Сказано это  было  полушутливым,  полурастроганным  тоном;  но,  можете
поверить, - это было так же прекрасно, как игра на театре, как игра Тальма в
его великолепной роли Лейстера, где все держится  на  нюансах  такого  рода.
Сквозь плотное сукно рука Дины чувствовала, как  бьется  сердце  Лусто;  оно
билось от радости, ибо журналист ускользал от ястребиных когтей  правосудия,
но оно билось также и от весьма понятного волнения, вызванного в нем  Диной,
которой богатство, казалось, возвратило молодость и  свежесть.  Г-жа  де  ла
Бодрэ, украдкой разглядывая Этьена, заметила вдруг в его  лице  отсвет  всех
радостей любви, воскресших для нее в этом трепещущем сердце; она попыталась,
один только раз, глубоко заглянуть в глаза того, кого так любила, но  жаркая
кровь хлынула по ее  жилам  и  бросилась  ей  в  голову.  И  снова,  как  на
набережной Кона, двое любовников обменялись  тем  жгучим  взглядом,  который
когда-то дал смелость Лусто измять кисейное платье. Журналист привлек к себе
Дину за талию, она подалась, и две щеки соприкоснулись.
     - Спрячься, мать идет! - вскричала испуганная Дина и побежала навстречу
г-же Пьедефер.
     - Мамочка, - сказала она (эго слово  было  для  суровой  г-жи  Пьедефер
лаской, перед которой она никогда не могла устоять), -  хотите  сделать  мне
большое удовольствие? Велите заложить коляску, поезжайте к  нашему  банкиру,
господину Монжено, с записочкой, которую я вам дам, и возьмите у него  шесть
тысяч франков. Идемте, идемте, речь идет об одном добром деле, идемте в  мою
комнату!
     И она увлекла за собой мать, которой, видимо,  очень  хотелось  узнать,
кого ее дочь принимала в будуаре.

***

     Два дня спустя у г-жи Пьедефер было важное совещание с приходским кюре.
     Выслушав сетования старой матери, пришедшей  в  отчаяние,  кюре  сказал
поучительно:
     -  Всякое   нравственное   возрождение,   не   подкрепленное   глубоким
религиозным чувством и достигнутое не в лоне церкви, построено  на  песке...
Все обряды, предписываемые католической верой,  требующие  усердия  я  столь
мало  понятые,  служат  необходимыми  препонами,  укрощающими  бури   дурных
страстей.  Добейтесь  же  от  вашей  дочери  выполнения   всех   религиозных
обязанностей, и мы спасем ее...
     Через десять дней после этого совещания особняк де  ла  Бодрэ  опустел.
Графиня и ее дети, ее мать и домочадцы, к  числу  которых  она  присоединила
наставника, - все уехали в Сансер, где Дина пожелала провести  лучшее  время
года.
     Говорят, она была очень мила с графом.
     Париж, июнь 1843 г. - август 1844 г.