ноармейцы!
    И  далее того, я хочу спросить у вас, товарищи, согласны ли
вы на это дело идти добровольно?
    Чувствуете  ли  вы  мужественную  отвагу   в   себе,   дабы
пожертвовать  достоинством жизни на благо революции и Советской
Республики? Если  кто  боится  или  колеблется,  у  кого  семья
осталась  и  ему ее жалко -- пускай выйдет и скажет, чтобы ясно
было, и мы освободим такого товарища!
    Центральное наше правительство возлагает великую надежду на
нашу операцию, чтобы поскорей покончить с войной и приступить к
мирному строительству на фронте труда!
    Я жду  вашего  ответа,  товарищи  красноармейцы!  Я  должен
сейчас же передать его Реввоенсовету армии!
    Военный  комиссар  кончил  речь  и стоял насупившись,-- ему
было хорошо и неловко. Красноармейцы тоже молчали. А  у  Пухова
все дрожало внутри.
    "Вот  это  дело,--  думал  он,--  вот  она,  большевистская
война,-- нечего тут яйца высиживать!"
    Никто уже не слышал  ветра  и  не  видел  ночных  гор.  Мир
затмился  во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят
общей жизнью. Фонарь на дворе  тоже  потух,  израсходовав  свой
керосин, и никто этого не заметил.
    Вдруг  из  рядов  выступает один красноармеец и определенно
говорит:
    -- Товарищ комиссар! Передайте Реввоенсовету армии и  всему
командованию,  что  мы  ждем  приказа о выступлении! Мы того не
ждали,  чтобы  нам  оказали  такую  высокую  честь  и  поручили
прикончить  Врангеля!  Я  в  том убежден, что говорю от чистого
сердца всех красноармейцев, если скажу,  что,  стало  быть,  мы
благодарим  и  также клянемся отдать свою кровную силу и жизнь,
раз то надо советской власти,-- вот и  все!  Чего  там  волынку
тянуть  и  чего  ждать,  раз  люди  в Советской России с голоду
умирают, а тут сволочь в Крыму сидит и мешается!
    Красноармейцы заволновались и радостно загудели,  хотя,  по
здравому   смыслу,  радоваться  было  нечему.  Вышел  еще  один
красноармеец и заявил:
    -- Правильно штаб сделал, что десант назначил.  С  Перекопа
пусть  Врангеля  трахнут в морду, а мы разом в зад,-- вот тогда
он с корнем ляжет, и английские корабли ему спасенья не дадут!
    Тут опять выходит комиссар:
    -- Товарищи красноармейцы! Мы в штабе так и знали! Мы ждали
от вас той высокой сознательности  и  беззаветности  революции,
которую  вы  сейчас  здесь  проявили!  От имени Реввоенсовета и
командования армии выражаю вам благодарность и прошу считать те
слова,  которые  я  сказал,  военной  тайной.  Вы  знаете,  что
Новороссийск   полон  белогвардейскими  шпионами,  и  мы  будем
обречены на гибель, если кто что узнает! Приказ  о  выступлении
будет дан особо. Спасибо, товарищи!
    Комиссар  спешно  ушел,  а  красноармейцы еще стояли. Пухов
подошел к ним и начал слушать. В первый раз в жизни  ему  стало
так стыдно за что-то, что кожа покраснела под щетиной.
    Оказалось,  что на свете жил хороший народ и лучшие люди не
жалели себя.
    Холодная ночь наливалась бурей, и одинокие люди чувствовали
тоску и ожесточение. Но никто  в  ту  ночь  не  показывался  на
улицах,  и  одинокие  тоже  сидели дома, слушая, как хлопают от
ветра ворота. Если же кто шел к  другу,  спеша  там  растратить
беспокойное время, то обратно домой не возвращался, а ночевал в
гостях.  Каждый  знал,  что  его  ждет  на  улице арест, ночной
допрос, просмотр документов и долгое сидение в тухлом  подвале,
пока  не  установится, что сей человек всю жизнь побирался, или
пока не будет одержана большевиками окончательная победа.
    А меж тем крестьяне из северных мест,  одевшись  в  шинели,
вышли  необыкновенными  людьми,--  без  сожаления  о жизни, без
пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к
знакомому  врагу.  Эти  вооруженные  люди  готовы  дважды  быть
растерзанными,  лишь  бы  и  враг  с ними погиб, и жизнь ему не
досталась.
    Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки  и  рассказывал
им о командире, которого никогда не видел.
    Пухов,  не  видя  удовольствия  в жизни, привык украшать ее
геройскими рассказами, и всем становилось от того веселей.
    В отряде, назначенном в десант, было пятьсот  человек,--  и
случилось, что все они из разных мест.
    Поэтому  на  другой  день  пошло  пятьсот  писем  в пятьсот
русских деревень.
    Целых полдня  красноармейцы  малевали  и  карякали  бумагу,
прощаясь   с   матерями,   женами,   отцами  и  более  дальними
родственниками.
    Пухов  тоже  помогал,  кто  особо  слаб  был  в  буквах,  и
выдумывал такие письма, что красноармейцы одобряли:
    -- Складно ты пишешь, Фома Егорыч,-- мои плакать будут!
    --  А  то  как  же?-- говорил Пухов,-- хохотать тут нечего:
дело не шуточное! Чудак ты человек!
    После обеда Пухов пошел к комиссару:
    -- Товарищ комиссар, меня в десант возьмете?
    -- Возьмем, товарищ Пухов, затем  тебя  и  звали  вчера  на
собрание!-- ответил комиссар.
    --   Только  я  прошу,  товарищ  комиссар,  назначить  меня
механиком на "Шаню",-- там, я  слыхал,  паровая  машина,  а  на
"Марсе" керосиновый мотор, он мне не сподручен: дюже мал!
    --  На  "Шане"  там  есть  свой  механик -- турок!-- сказал
комиссар.-- Ну, ладно: мы  тебя  в  помощники  назначим,  а  на
"Марс"  возьмем  шофера!  А  ты  что,  не следишь с керосиновым
мотором, что ли?
    -- Мотор -- ерундовая вещь, паровая  машина  крепче  берет.
Неохота  мне,  товарищ  комиссар,  в  геройском  походе с таким
дерьмом возиться! Это примус, а не машина,-- сами видите!
    -- Ну, ладно,-- согласился комиссар,-- поедешь  на  "Шане",
раз  так.  В  десанте  люди  едут  добровольно и делают, что им
способней! А уж в походе, брат, не мудри!..
    Пухов взял пропуск и пошел на  "Шаню"--  машину  поглядеть.
Ему лишь бы машина была, там он считал себя дома.
    С турецким машинистом он сошелся скоро, сказав, что главное
дело -- смазка, тогда никакой работой машину не погубишь.
    --  Это  справедливо,--  хорошо  по-русски  сказал турок,--
масло -- доброта, оно машину бережет! Кто масла много дает, тот
любит машину, тот есть механик!
    -- Ну, понятно,-- обрадовался Пухов,-- машина любит конюха,
а не наездника. Она живое существо!
    На том они и подружили.
    Ночью, против окрепшего ветра, отряд шел в порт на посадку.
Пухов не знал, к кому  ему  притулиться,  и  шел  сбоку,  гремя
полученным   казенным  чайником.  Но  красноармейцы  сразу  его
одернули:
    -- Сказано -- иди тайком, чего ты громыхаешь?
    -- А чего мне  таиться-то:  не  на  грабеж  идем!--  сказал
Пухов.
    --   Приказано   не  шуметь,--  тихо  ответил  красноармеец
Баронов,-- затем и людей в городе  в  губчок  попрятали,  чтобы
шпионов не было!
    Шли  долго  и бесшумно, еле хрустя влажным песком. Огромные
порожние склады  стояли  в  темноте,  и  в  них  бурчал  ветер.
Голодные крысы метались всюду, питаясь неизвестно чем.
    Ночь  была  непроглядна, как могильная глубина, но люди шли
возбужденно, с тревожным восторгом в сердце, похожие на древних
потаенных охотников.
    Глубокие времена  дышали  над  этими  горами  --  свидетели
мужества   природы,   посредством   которого   она   только   и
существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества
и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы  и  роя
водоемы.
    Только  потому  красноармейцам,  вооруженным  иногда одними
кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага
и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев.
    Молодые, они строили себе новую страну для  долгой  будущей
жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой
о счастье бедных людей, которому они были научены политруком.
    Они  еще  не  знали  ценности  жизни,  и  поэтому  им  была
неизвестна трусость -- жалость потерять свое тело.  Из  детства
они  вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью,
ни созерцания того неимоверного мира, где они  находились.  Они
были  неизвестны  самим  себе. Поэтому красноармейцы не имели в
душе  цепей,  которые  приковывали  бы  их  внимание  к   своей
личности.  Поэтому  они  жили  полной общей жизнью с природой и
историей,-- и история бежала в те годы, как  паровоз,  таща  за
собой  на  подъем  всемирный  груз нищеты, отчаяния и смиренной
косности.
    В  мрачной  темноте  засияли  перемежающимся  светом   огни
судовых  сигналов.  Отряд вступил на помост пристани. Сейчас же
началась посадка.
    На "Шаню" посадили весь отряд, на катер  "Марс"--  двадцать
человек разведки, а на истребитель -- военморов.
    Пухов  влез в машинное отделение "Шани" и почувствовал себя
очень хорошо. Близ машины он всегда был добродушен. Он  закурил
и  прохаркнулся  громким  голосом,  устав  молчать и выдувая из
легких спертые, застоявшиеся газы.
    Часа два еще гремели красноармейские башмаки по палубе и по
трапам.
    Чувствуя  достаточное  удовольствие  от  этих   беспокойных
событий, Пухов не усидел внизу и выскочил на палубу.
    Черные тела людей, трепещущие в неярком свете фонарей, тихо
ползли  по трапам, крепко прижав к себе винтовки и все походные
принадлежности, чтобы ничто не стукнуло.
    Ночь от фонарей стала еще огромней и темней,-- не верилось,
что существует живой  мир.  В  глубинах  тьмы  тонул  небольшой
ветер, шевеля какие-то вещи на пристани.
    Кратко  и  предостерегающе  гудели  пароходы, что-то говоря
друг другу, а на берегу  лежала  наблюдающая  тьма  и  влекущая
пустыня.  Никакого  звука  не  доходило до города, только с гор
сквозило рокотание далекой быстрой реки.
    Неиспытанное  чувство  полного  удовольствия,  крепости   и
необходимости  своей  жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись
спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной  картине
-- как люди молча и тайком собирались на гибель.
    В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в
детском  сердце  неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова
пережил эту простую радость, как будто он стал  нужен  и  дорог
всем,--  и  за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было
на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял  людей,  а  потом
увидел,  какие  они  хорошие, и от этого стало стыдно, но чести
своей уже не воротишь.
    Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные  предметы
в  своих  недрах. Но Пухов не глядел на море,-- он в первый раз
увидел настоящих  людей.  Вся  прочая  природа  также  от  него
отдалилась и стала скучной.
    К   часу   ночи  посадка  окончилась.  С  берега  раздалось
последнее приветствие от Реввоенсовета армии.  Комиссар  что-то
рассеянно туда ответил, он был занят другим.
    Раздалась   морская   резкая   команда,--   и  сушь  начала
отдаляться.
    Десантные суда отчалили в Крым.
    ----
    Через десять минут  последняя  видимость  берега  растаяла.
Пароходы  шли  в  воде  и в холодном мраке. Огни были потушены,
людей разместили в трюме,-- все сидели в темноте и  духоте,  но
никто не засыпал.
    Приказано  было  не курить, чтобы случайно не зажечь судна.
Разговаривать тоже  запретили,  так  как  командир  и  комиссар
старались   придать  "Шане"  безлюдный  вид  мирного  торгового
парохода.
    Судно шло  тайком,  глухо  отсекая  пар.  Где-то  недалеко,
затерянные в ночной гуще, ползли "Марс" и истребитель. Время от
времени  они  давали  о  себе знать матросским длинным свистом.
"Шаня" им отвечала коротким густым гудком.
    Суда  продирались  в  сплошной  каше  тьмы,  напрягая  свои
небольшие машины.
    Ночь  проходила  тихо.  Красноармейцам она казалась долгой,
как  будущая  жизнь.   Возбуждение   понемногу   проходило,   а
длительная  темнота постепенно напрягала душу тайной тревогой и
ожиданием внезапных смертельных событий.
    Море насторожилось и совсем примолкло. Винт  греб  невидимо
что, какую-то тягучую влагу, и влага негромко мялась за бортом.
Не  спеша  истекало томительное время. Горы бледно и застенчиво
светились близким утром, но море  уже  было  не  то.  Спокойное
зеркало его, созданное для загляденья неба, в тихом исступлении
смешало  отраженные  видения.  Мелкие злобные волны изуродовали
тишину моря и терлись от своего множества в тесноте, раскачивая
водяные недра.
    А вдали --  в  открытом  море  --  уже  шевелились  грузные
медленные  горы,  рыли  пучины  и сами в них рушились. И оттуда
неслась по мелким гребням известковая пена, шипя, как  ядовитое
вещество.
    Ветер  твердел  и  громил  огромное  пространство,  погасая
где-то за сотни верст. Капли воды, выдернутые из моря,  неслись
в трясущемся воздухе и били в лицо, как камешки.
    На  горах,  наверно, уже гоготала буря, и море свирепело ей
навстречу
    "Шаня" начала метаться по расшевелившемуся морю, как  сухой
листик, и все ее некрепкое тело уныло поскрипывало.
    Каменный,  тяжелый норд-ост так раскачивал море, что "Шаня"
то ползла в пропасти, окруженная валами воды,  то  взлетала  на
гору  -- и оттуда видны были на миг чьи-то далекие страны, где,
казалось, стояла синяя тишина.
    В воздухе чувствовалось тягостное раздражение, какое бывает
перед грозой.
    День  давно  наступил,  но  от  норд-оста   захолодало,   и
красноармейцы студились.
    Родом  из  сухих  степей, они почти все лежали в желудочном
кошмаре; некоторые вылезли на  палубу  и,  свесившись,  блевали
густой желчью. Отблевавшись, они на минуту успокаивались, но их
снова  раскачивало,  соки  в  теле перемешивались и бурлили как
попало, и красноармейцев опять тянуло на рвоту.  Даже  комиссар
забеспокоился  и  неугомонно  ходил  по палубе, схватываясь при
качке за трубу или за стойку. Блевать его не тянуло,--  он  был
из моряков.
    "Шаня"  приближалась к самому опасному месту -- Керченскому
проливу, а буря никак не укрощалась, силясь выхватить  море  из
его глубокой обители.
    "Марс"  и  истребитель давно пропали в пучинах урагана и на
сигналы "Шани" перестали отвечать.
    Командир "Шани" судном уже не управлял,-- кораблем  правила
трепещущая стихия.
    Пухов  от  качки не страдал. Он объяснял машинисту, что это
изжога ему помогает, которой он давно болеет.
    С машиной тоже справиться было трудно: все  время  менялась
нагрузка  -- винт то зарывался в воду, то выскакивал на воздух.
От этого машина то визжала от скорости, трясясь всеми  болтами,
то затихала от перегрузки.
    --  Мажь,  мажь  ее,  Фома,  уснащивай ее погуще, а то враз
запорешь на таких оборотах!-- говорил машинист.
    И Пухов обильно питал машину маслом, что он уважал  делать,
и приговаривал:
    -- А-а, стервозия, я ж тебя упокою! Я ж тебя угромощу!
    Часа через полтора "Шаня" проскочила Керченский пролив.
    Комиссар   спустился   на   минуту   в  машинное  отделение
прикурить, так как у него взмокли спички.
    -- Ну, как она?-- спросил его Пухов.
    --  Она-то  ничего,  да  он-то  плох!--  пошутил  комиссар,
улыбаясь усталым, изработавшимся лицом.
    -- А что так?-- не понял Пухов.
    --  А  ничего  --  все хорошо,-- сказал комиссар.-- Спасибо
норд-осту, а то бы нас давно белые угомонили!
    -- Это как же так?
    --  А  так,--  объяснил   комиссар.--   Керченский   пролив
охраняется  у  белых  военными  крейсерами.  А  от бури они все
укрылись в Керченскую гавань и поэтому нас не заметили! Понял?
    --  Ну,  а  прожекторами  отчего   нас   не   нащупывали?--
допытывался Пухов.
    -- Ого! Вся атмосфера тряслась, какие тут прожектора!
    В  полдень  "Шаня"  шла  уже  в  крымских  водах,  но  море
по-прежнему изнемогало в буре и устало билось в борт парохода.
    Скоро на горизонте  показался  неизвестный  дымок.  Капитан
судна,  командир  отряда  и  комиссар  долго  наблюдали  за тем
дымком. Потом "Шаня" взяла курс в  открытое  море  --  и  дымок
пропал.
    Норд-ост  не прекращался. Это несчастье радовало капитана и
комиссара. Сторожевые белогвардейские суда считали бдительность
в такой шторм излишней и сидели в береговых щелях.
    Комиссар тем и объяснял, что "Шаня"  цела,  и  надеялся  на
высадку  десанта  на  берег, как только стихнет буря и наступит
ночь.
    Пухов не вылезал из машинного, обливаясь потом у бесившейся
машины и стращая ее всякими словами.
    В четвертом часу дня на горизонте сразу  объявились  четыре
дымка.  Они стали ходко приближаться, как бы обхватывая "Шаню".
Одно судно совсем разглядело "Шаню" и стало давать  сигналы  об
остановке.
    Красноармейцы  хоть  и не догадывались -- как и что, а тоже
высыпали на палубу и заметались от любопытства.
    Капитан  "Шани"  по  дыму  догадался,  что  одно  из  судов
наверняка военный крейсер.
    Выходило, что десанту пришло время добровольно пускать себя
ко дну.
    Капитан  и  комиссар  не  сходили  с  рубки, стараясь найти
какой-нибудь исход для спасения. Всем красноармейцам  приказано
было уйти в трюм, чтобы судно противника не обнаружило военного
значения "Шани".
    Норд-ост  ревел  с  неизбывной  силой  и сметал "Шаню" с ее
курса. Четыре неизвестных корабля тоже с трудом удерживали курс
и не могли принять направления на "Шаню".
    Скоро три дымка  исчезли  из  зрения,--  их  куда-то  отшиб
зверский  норд-ост. Зато четвертое судно неотступно подбиралось
к "Шане". Иногда уже явственно обнажался  его  корпус.  Капитан
разглядел,  что  это быстроходный и хорошо вооруженный торговый
пароход и  что  он  нагоняет  "Шаню".  Только  шторм  никак  не
допускает  то  судно  подойти  к "Шане" вплотную. Затем пароход
стал  допрашивать  "Шаню",  куда  она  идет.  "Шаня",  войдя  в
крымские   воды,   шла  под  врангелевским  флагом.  На  вопрос
белогвардейского парохода "Шаня" ответила, что идет из Керчи  в
Феодосию и везет рыбу.
    На  палубе оставалось только четверо турок в костюмах своей
родины, а все военные люди вместе  с  комиссаром  и  командиром
десанта  сидели  в  трюме. Поэтому, когда белые купцы подошли к
"Шане",  то  только  поглядели  в  бинокли   и   пошли   прочь.
Буксировать  "Шаню" они не захотели,-- наверное, из-за опасного
шторма.
    Остальной  день  прошел   спокойно.   Иногда   показывались
какие-то  пароходы,  но  сейчас же исчезали: они боялись "Шани"
еще больше, чем она их.
    Красноармейцы,  замученные  тошнотой   и   сырым   холодом,
старались  нарочно  быть веселыми и стыдились отчего-то морской
болезни.  Им   надоело   тоскливое   плавание,   и   они   даже
обрадовались, что подходит белогвардейский пароход, вооруженный
четырьмя пушками.
    Красноармейцам море было незнакомо, и они не верили, что та
стихия, от которой только тошнит, таит в себе смерть кораблей.
    --  Пускай  подходит!--  сказал красноармеец-тамбовец.-- Мы
его смажем!
    -- Как же ты его  смажешь?--  спросил  комиссар.--  У  него
пушки на борту!
    --  А  вот  увидишь,-- заявил тамбовец,-- из винтовок так и
смажем!
    Привыкшие брать  броневые  автомобили  на  ходу,  с  одними
винтовками  в  руках,  красноармейцы и на море думали побеждать
посредством винтовки.
    Иногда  мимо  "Шани"  проносились  целые  водяные   столбы,
объятые  вихрем норд-оста. Вслед за собой они обнажали глубокие
бездны, почти показывая дно моря.
    Внезапно после такого морского столба  показался  пропавший
ночью  катер "Марс". Его совсем затрепало. Глыбы воды громили и
рушили его оснастку и норовили совсем перекувырнуть. Но  "Марс"
упорно  отфыркивался  и  метался по волнам, еле живой от своего
упрямства. Он хотел пристать к "Шане", но волна откидывала  его
прочь в пучину.
    Вся команда "Марса" и двадцать человек разведки, которую он
вез, стояла на палубе, держась за снасти.
    Люди  что-то бешено кричали на "Шаню", но гром бури рвал их
голоса,  и  ничего  не  было  слышно.  Лица   людей   затмились
бессмысленностью,   глаза   выцвели  от  злобного  отчаяния,  и
смертельная бледность  на  них  лежала,  как  белая  намазанная
краска.
    Казнь  наступающей смерти терзала их еще больше от близости
"Шани". Люди на "Марсе" рвали на себе последнюю казенную одежду
и  рычали  по-звериному,  показывая  даже  кулаки.  Они  вопили
сильнее бури