А что там?
    --  Вчера  большой  генератор  ребята  пробовали пускать --
обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
    -- Ничего,-- где-нибудь замыкание. Это  оборудуют  скоро!--
решил  Зворычный.-- У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что
скажи!
    -- Да, это хреновина  большая!--  неопределенно  высказался
комиссар  и  не  сдержался  --  улыбнулся:  наверно,  на что-то
надеялся, или так просто -- от своего сильного нрава.
    Вошел Иконников.
    -- Я те шелевки заберу!
    -- Бери, бери!-- сказал ему Зворычный.
    -- Зачем ты доски-то раздаешь, голова?-- недовольно спросил
Афонин.
    -- Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
    -- А, ну, я не знал!-- смутился  Афонин.--  Тогда  надо  бы
помочь человеку еще чем-нибудь!
    --  А  чем?--  спросил Зворычный.-- Ну, чем помочь? Брехать
только! Хлеба ему дать -- так нам самим пайки  в  урез  дают,--
даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.
    После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и
носились  по  пустырям  грачи,  подъедая там кое-что. По старой
привычке Зворычному хотелось  есть.  Он  знал,  что  дома  есть
горячая   картошка,  а  про  революционное  беспокойство  можно
подумать потом.
    ----
    Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал,  что
кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.
    Зворычный  подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и
вошел в  комнату.  Там  сидел  Пухов  и  похохатывал  от  своих
рассказов жене Зворычного.
    -- Здорово, хозяин!-- сказал Пухов первым.
    -- Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?
    --  С  Каспийского  моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты
любил петухов,-- я тоже теперь во вкус вошел!
    -- У нас тут пост, Фома Егорыч,-- кормимся спрохвала  и  не
сдобно!..
    --  Губерния  голодная!--  заключил  Пухов.-- Почва есть, а
хлеба нету, значит,-- дураки живут!
    -- Жена, ставь ему пареную картошку!-- сказал  Зворычный.--
А то он не утихнет!
    Пухов  разулся,  развесил  на печку сушить портянки, выгреб
солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев  картошки  и
закусив шкурками, он воскрес духом.
    --  Зворычный!--  заговорил  Пухов.-- Почему ты вооруженная
сила?-- и показал на винтовку у лежанки.
    -- Да я тут в отряде особого назначения  состою,--  пояснил
Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.
    --  Какого  значения?--  спросил  Пухов.--  Хлеб  у мужиков
ходишь, что ль, отнимать?
    --    Особого    назначения!    На     случай     внезапных
контрреволюционных    выступлений   противника!--   внушительно
пояснил Зворычный это темное дело.
    -- Ты кто ж такой теперь?-- до всего дознавался Пухов.
    -- Да так,-- революции помаленьку сочувствую!
    -- Как же ты  сочувствуешь  ей  --  хлеб,  что  ль,  лишний
получаешь или мануфактуру берешь?-- догадывался Пухов.
    Тут  Зворычный  сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал,
что теперь  ему  ужинать  не  дадут.  Жена  Зворычного  скребла
чего-то  кочережкой  в печке и тоже была женщина злая, скупая и
до всего досужая.
    Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.
    -- Знаем мы эти  мелкобуржуазные  сплетни!  Неужели  ты  не
видишь, что революция -- факт твердой воли -- налицо!..
    Пухов  якобы  слушал и почтительно глядел в рот Зворычному,
но про себя думал, что он дурак.
    А Зворычный перегрелся от возбуждения  и  подходил  к  цели
мировой революции.
    --  Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских!
Понял ты меня?-- закончил Зворычный и пошел воду пить.
    -- Стало быть, ты  теперь  властишку  имеешь?--  высказался
Пухов.
    --  Ну,  при  чем тут власть!-- еще не напившись, обернулся
Зворычный.-- Как  ты  ничего  не  понимаешь?  Коммунизм  --  не
власть, а святая обязанность.
    На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять
пристанища.
    Вечером  Зворычный  ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на
сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала.  Пухов  слушал
писк  и не мог догадаться -- отчего это такое. Он хотел есть, а
попросить боялся -- покуривал натощак.
    Пухов помнил, что у Зворычного  должен  быть  мальчишка  --
раньше был.
    --  Мальчугана-то  отправили,  что  ль,  куда,  иль у родин
ночует?-- между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.
    Та закачала головой и закрыла  глаза  фартуком  --  в  знак
своего горя.
    Пухов  примолк  и  задумался,  хотя  знал,  что  горе  бабы
неразумно.
    "Оттого Петька  и  в  партию  залез,--  сообразил  Пухов.--
Мальчонка  умер -- горе небольшое, а для родителя тоска. Деться
ему некуда, баба у него -- отрава, он и полез!"
    Когда все забылось,  хозяйка  послала  его  дров  поколоть.
Пухов  пошел  и  долго  возился  с  суковатыми поленьями. Когда
управился, он почувствовал слабость во всем корпусе  и  подумал
-- как он стал маломощен от недоедания.
    На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время.
Никаких   революционных   событий   для   него,   стервеца,  не
существовало. Но Пухов был уверен,  что  и  ветер  со  временем
укротят посредством науки и техники.
    В  одиннадцать  часов  возвратился  Зворычный.  Все  попили
тыквенного  чаю  без  сахара,  съели  по  две   картофелины   и
собирались укладываться спать.
    Пухов  остался  на  ночь  на  сундуке,  а Зворычный с женой
полезли на печь. Пухов этому удивился -- в былое  время  он  не
любил  спать  с  женой: духота, теснота, клопы жрут,-- а этот с
осени на печь влез.
    Однако дело его было постороннее, и он спросил  Зворычного,
когда все утихло:
    -- Петя! Ты не спишь?
    -- Нет, а что?
    --  Мне  бы  занятие  надо! Что ж я у тебя нахлебником буду
жить!
    -- Ладно, это устроим -- завтра поговорим!-- сказал  сверху
Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.
    "Зазнаваться  начал,  серый  черт:  в  партию записался!"--
подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.
    На другой день Пухова приняли  слесарем  на  гидравлический
пресс -- он снова очутился за машиной, на родном месте.
    Двое  слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов
рассказал свою историю -- как раз то, что с ним не случилось, а
что было -- осталось неизвестным, и сам Пухов забывать начал.
    -- Ты  бы  теперь  вождем  стал,  чего  ж  ты  работаешь?--
говорили слесаря Пухову.
    --  Вождей  и  так  много,  а паровозов нету! В дармоедах я
состоять не буду!-- сознательно ответил Пухов.
    -- Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки  расшибут!--
сомневался в полезности труда один слесарь.
    --  Ну  и  пускай  --  все  ж  таки  упор  снаряду будет!--
утверждал Пухов.
    -- Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче  и  дешевле!--
стоял  на  своем  слесарь.--  Зачем  же зря технический продукт
портить?
    --  А  чтоб  всему  круговорот   был!--   разъяснял   Пухов
несведущему.--  Паек  берешь -- паровоз даешь, паровоз в расход
-- бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда
деваться было!
    ...Прожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал
на самостоятельную квартиру.
    Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал  и  стал
ежедневно ходить в гости к Зворычному.
    -- Чего ты?-- спрашивал его Зворычный.
    --  Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил
ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное  море,  чтобы  не
задаром чай пить.
    --  Был  у нас Шариков -- чепуха человек, но матрос. Угля у
меня не хватило, я и вернись из-под  Крыма.  А  в  Крыму  тогда
белые  сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на

благополучно  и  даю  сигналы,  чтобы еду на лодке доставили --
есть захотел.  Хорошо,  а  только  ерундово  как-то.  В  городе
стреляют  день  и  ночь -- не от опасности, а от хамства. Я все
сижу, а есть охота,  даже  воображения  в  голове  нету.  Вдруг
подплывает  Шариков:  ты  зачем, говорит, безвременно прибыл? Я
ему -- проголодался, говорю, и уголь весь  прогорел.  Он  мужик
сытый!--  как  схватил  меня, так во всем облачении и сбросил в
море.  "Плыви,  кричит,   десантом   на   Врангеля   --   после
расскажешь".  Я  сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и
поплыл с отдышкой. К ночи я добился до  Крыма.  Вылез  на  сушь
противника  и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под
утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на  солнышке
и  поплыл  обратно  --  на Новороссийск. Тут я форменно спешил,
потому что есть захотел хуже вчерашнего...
    -- Доплыл?-- спросил Зворычный.
    -- Уцелел!-- заканчивал Пухов.-- По морю плыть легко,  лишь
бы бури не оказалось -- тогда жутко...
    -- А Шариков тебе что?-- узнавал Зворычный.
    --  Шариков  говорит  --  молодец,  я тебя к Красному герою
представляю! Видал -- спрашивает -- противника? А  я  ему:  нет
там  никакого  противника -- в Симферополе Ревком, зря я там на
песке сидел.-- Не может -- говорит -- быть!-- Ну вот  --  опять
же  --  не  может  быть: плыви тогда сам на сверку! А извещения
тогда шли тихо -- телеграфной проволоки  не  хватало,  матерьял
ржавый. И верно, через день весь Крым советская власть взяла. Я
так  и  знал,  оказывается.  Вот  тогда Шариков и назначил меня
начальником горных недр...
    -- А Красного героя ты получил?-- удивился Зворычный.
    -- Получил, конечно. Ты слушай  дальше.  За  самоотречение,
вездесущность  и  предвидение  --  так  и  было отштамповано на
медали. Но скоро на пшено пришлось ее сменить в Тихорецкой.
    После чая Пухову никак не хотелось  уходить.  Но  Зворычный
начинал  дремать,  вздыхать  --  Пухов совестился и прощался, с
порога договаривал последний рассказ.
    ... Ночью, бредя на покой, Пухов  оглядывал  город  свежими
глазами  и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в
первый раз  в  жизни.  Каждый  новый  день  ему  казался  утром
небывалым,   и   он   разглядывал   его,  как  умное  и  редкое
изобретение. К вечеру же  он  уставал  на  работе,  сердце  его
дурнело, и жизнь для него протухала.
    Приходя от Зворычного, Пухов печку топить ленился и кутался
сразу во все свои одежды. Дом был населен неплотно: жила где-то
еще одна  семья,  а  между  нею и комнатой Пухова стояли пустые
помещения. Если Пухову не спалось, он ставил лампу на табуретку
у койки и принимался  читать  какую-нибудь  агитпропаганду.  Ею
удружил его Зворычный.
    Когда  Пухов  ничего  не понимал, он думал, что писал дурак
или бывший дьячок, и от отсутствия интереса сейчас же засыпал.
    Снов он видеть не мог, потому что как только  начинало  ему
что-нибудь сниться, он сейчас же догадывался об обмане и громко
говорил:  да  ведь это же сон, дьяволы!-- и просыпался. А потом
долго не мог заснуть, проклиная  пережитки  идеализма,  который
Пухов знал благодаря чтению.
    Раз шли они с Зворычным после гудка с работы. Город потухал
на медленной  тьме, и дальние церковные колокола тихо причитали
над погибающим миром.
    Пухов чувствовал свою телесную нечистоту,  думал  о  тоске,
живущей на его квартире, и шел, препинаясь, тяжелыми ногами.
    Зворычный махнул рукой на дома и смачно сказал:
    -- Общность! Теперь идешь по городу как по своему двору.
    -- Знаю,-- не согласился Пухов,-- твое -- мое -- богатство!
Было у хозяина, а теперь ничье!
    --  Чудак  ты!--  посмеялся  Зворычный.--  Общее -- значит,
твое, но не хищнически, а благоразумно. Стоит дом -- живи в нем
и храни в целом, а не жги дверей  по  буржуазному  самодурству.
Революция, брат, забота!
    --  Какая там забота, когда все общее, а по-моему -- чужое!
Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?
    -- Буржуй потому и чувствовал, потому и  жадно  берег,  что
награбил:  знал,  что  самому не сделать! А мы делаем и дома, и
машины -- кровью, можно сказать, лепим,-- вот у нас-то и  будет
кровно бережливое отношение: мы знаем, чего это стоит! Но мы не
скупимся над имуществом -- другое сможем сделать. А буржуй весь
трясся над своим хламом!
    --  Шарик  у тебя работает, вижу!-- непохоже на себя заявил
Пухов.-- Не то ты жрать разучился! Помнишь,  как  ты  лопал  на
снегоочистителе!
    -- При чем тут жрать?-- обиделся Зворычный.-- Понятно, мозг
любит плотную пищу, без нее тоже не задумаешься!
    Здесь  они  расстались  и скрылись друг от друга. Подходя к
своему дому, Пухов вспомнил, что жилище называется очагом.
    -- Очаг, черт: ни бабы, ни костра!

     7

    На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на  койке  не
хватало,  треснуло  стекло  в оконной раме. Гулко закатился над
городом орудийный залп.
    В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием
о южной новороссийской войне. Но он сейчас же  разоблачил  свою
фантазию:  ты же сон, дьявол!-- и открыл глаза. Залп повторился
так, что дом заерзал на почве.
    "Будет    тебе    бухтеть-то!"--    не     соглашался     с
действительностью  Пухов  и  стал  зажигать  лампу для проверки
законов природы.  Лампа  зажглась,  но  сейчас  же  потухла  от
третьего залпа -- снаряд, наверно, разорвался на огороде.
    Пухов одевался.
    "Какой  скот  забрел  с  пушками  по  такой  грязи?"-- и не
догадывался.
    На улице Пухову  показалось  дымно  и  жарко.  Явственно  и
близко  рубцевал  воздух  пулемет.  Пухов  любил  его: похож на
машину и требует охлаждения.
    В здание губпродкома ударила картечь,--  и  оттуда  понесло
гарью.
    --  У  них  нет  снарядов,  раз  по городу картечью бьют,--
сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.
    Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.
    Вдруг на  монастырской  колокольне  тихо  зазвонили.  Пухов
вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.
    Монастырь  стоял  на  бугре  и  господствовал над городом и
степями за речной долиной.  В  уличный  просвет  Пухов  заметил
раннее  утро  над  тихим  далеким  лугом, заволоченным туманным
газом.
    От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов  покрыл  ее
срочным  шагом,  не  обращая  внимания  на  свирепеющий  бой, к
которому можно скоро привыкнуть.
    В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях  стоял
броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост.
    В  проходной  стоял  комиссар  Афонин  и  еще два человека.
Афонин  курил,  а   другие   пробовали   затворы   винтовок   и
устанавливали их в ряд.
    -- Пухов, винтовку хочешь?-- спросил Афонин.
    -- А то нет!
    -- Бери любую!
    Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма.
    -- А масла нет? Туго затвор ходит!
    -- Нет, нету -- какое тебе масло тут?-- отказал Афонин.
    -- Эх вы, воители! Давай патроны!
    Получив  патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно,
говорит, без нее: это бой сухопутный -- когда я на Черном  море
бился, и то там гранаты давали.
    Ему дали гранату.
    -- Зачем она тебе, их и так у нас мало!-- заявил Афонин.
    -- Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда
деться некуда!
    -- Ну, вали, вали!
    -- Куда идти-то?
    -- К мосту, за рощу -- там наша цепь.
    Нагруженный   Пухов   побрел   по   путям.   Проходя   мимо
бронепоезда, он заметил там матросов.
    Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу.
Дверца туго пошла по патентованному устройству,  и  в  скважину
просунулся матрос.
    -- Тебе чего, сыч?
    -- Шарикова тут нету?
    -- Нету.
    -- Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.
    -- Ну, сыпь скорей.
    В  металлическом  вагоне  парилась  тесная  духота  и  веял
промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом,
но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом
матрос  постреливал  короткой  частотой  куда-то  в  поле,   за
кирпичные   сараи,   и  пробовал  рукою  хоботок  пулемета:  не
перегревается ли?
    К Пухову подошел большой главный матрос.
    -- Ты что, братишка? Говори чаще.
    -- Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне.  Там  у  них
наблюдатель.
    --  Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка
девяносто -- на снос!
    Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.
    Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту  железной
дороги,  он  разговаривал  в  воздух.  В синей лощине, закрытой
укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно
работала артиллерия,  сокрушая  шрапнелью  лощину.  За  мостом,
наверное, стоял бронепоезд противника.
    Тяжелая  артиллерия  --  шестидюймовки  -- издалека била по
городу. Город от нее давно и покорно горел.
    Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но  они
тоже  вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал
снаряд.
    На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом --  белых,
в  пяти  верстах  друг  от друга. Снаряды журчали в воздухе над
головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни  летели  за  мост,
другие обратно. Но вплотную не встречались.
    В  кустарнике  лощины  лежали  рабочие  -- живые и мертвые.
Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки  сдельно:
за себя и за мертвых.
    Пухов  тоже  прилег  и  пригляделся.  Видны  были  товарные
вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный  барак  на
путях.  Мастеровых  от  белых  отделяли  речка  и долина, всего
полторы версты.
    "В чего же мы стреляем?-- соображал Пухов.-- Пули из страха
переводим!"
    Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал  стрелять  и
посмотрел на Пухова.
    --   Что   ж   ты?--   спросил  его  Пухов  и  выстрелил  в
шевельнувшийся предмет у станционного домика.
    -- Живот заболел -- часа два бузую с сырой земли.
    -- А в кого мы стреляем?
    -- В белых -- не знаешь, что ль?
    -- В каких белых? А где же Красная Армия?
    -- Она  на  том  конце  города  кавалерию  сдерживает.  Это
генерал Любославский наскочил -- у него конницы -- тьма.
    -- А чего ж мы раньше ничего не знали?
    -- Как не знали? Это, брат, конница -- сегодня она у нас, а
завтра в Орле будет.
    --  Чудно!--  сказал Пухов с досадой.-- Лежим, стреляем, аж
пузо болит, а ни в  кого  не  попадаем.  Ихний  броневик  давно
прицел нашел -- и крошит нас помаленьку.
    --  Что  же  будешь  делать-то:  надо отбиваться!-- ответил
Кваков.
    -- Чушь какая: смерть  не  защита!--  окончательно  выяснил
Пухов и перестал стрелять.
    Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой
рвала  себя  на  куски.  Эти  куски вонзались в головы и в тела
рабочих,  и  они,  повернувшись  с  живота  навзничь,  замирали
навсегда.  Смерть  действовала с таким спокойствием, что вера в
научное воскресение мертвых, казалось, не имела  ошибки.  Тогда
выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое
время.  Пухову  это  надоело.  Он не верил, что если умрешь, то
жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал  что-нибудь
такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому
что  они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их
только изнашивают.
    Стрельба рабочих глохла  и  редела;  над  рекою  стоял  чад
сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на вой: ну,
и  собирал  махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он
ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.
    -- Ни санитаров,  ни  докторов  у  нас  нет,  ни  лекарства
липовое  хозяйство!--  сказал Кваков, глядя на одного раненого,
шевелившегося в бреду.
    Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но,  не
осилив с тяжестью век, снова закрывал их.
    Кваков погладил его голову по редким старым волосам:
    -- Тебе чего, друг?
    Раненый  тихо  гудел  странным  отвыкшим голосом, собираясь
что-то сказать.
    -- Ну, чего?-- говорил Кваков и сам мучился.
    Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую  голову,  с
которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.
    --  Забей  мне  гвоздь в ухо поскорей...-- сказал раненый и
свалился от напряжения.
    Кваков потер ему ухо и лег близко рядом, как бы защищая его
от мучения и от новых ран.
    ----
    Осколки шрапнели влеплялись в землю в сажени  от