жка толста. Тебе обязательно
надо кровь слить!
    -- Куда ж ее слить?-- искал спасения Шариков.
    -- Лей в ведро!-- советовал Пухов.--  Давай  я  тебя  ножом
полосну -- паровоз тоже лишний пар спущает!
    --  Брось  ты скрипеть!-- отставлял Шариков.-- Я теперь сам
похудею -- от одного покоя. Ты знаешь, я от  боев  и  классовой
солидарности  всегда становлюсь гуще и комплектней телом, а как
все пройдет -- я сам усохну!
    Пожил у Шарикова Пухов с неделю, поел  весь  запас  пищи  у
вдовы и оправился собой.
    --  Что  ты,  едрена  мать, как хворостина мотаешься, дай я
тебя к делу пришью!-- сказал однажды Шариков Пухову.  Но  Пухов
не   дался,   хотя   Шариков  предлагал  ему  стать  командиром
нефтеналивной флотилии.
    Баку Пухову не нравился. В другое время его бы не  вытащить
оттуда, а сейчас все машины стояли молча, и буровые вышки прели
на солнце.
    Песок  несся  ветром  так,  что  жужжал  и влеплялся во все
скважины открытого лица, отчего Пухова разбирала тяжкая  злоба.
Жара тоже донимала, несмотря на неурочное время октябрь.
    Решил  Пухов скрыться отсюда и сказал о том Шарикову, когда
он пришел со своего служебного поста.
    -- Катись!-- разрешил Шариков.-- Я тебе путевку дам в любое
место республики, хотя ты кустарь советской власти!
    На  третьи  сутки   Пухов   тронулся.   Шариков   дал   ему
командировку  в  Царицын  -- для привлечения квалифицированного
пролетариата в Баку и заказа заводам подводных лодок, на случай
войны с английскими интервентами, засевшими в Персии.
    -- Устроишь?-- спросил Шариков, вручая командировку.
    -- Ну вот  еще,--  обиделся  Пухов.--  Что  там,  подводных
лодок, что ль, не видели? Там, брат, целая металлургия!
    -- Тогда -- сыпь!-- успокоился Шариков.
    --  Ладно!--  сказал  Пухов, скрываясь.-- Зря ты мне особых
полномочий не дал и поезд на сорока  осях!  Я  б  напугал  весь
Царицын и сразу все устроил!
    --  Катись  в  общем порядке -- и так примут коллективно!--
ответил на  прощанье  Шариков  и  написал  на  хлопчатобумажном
отношении:  "пускай".  А в отношении рапортовалось о поглощении
морской пучиной сторожевого катера.

     4

    Начался у Пухова звон в душе от смуты дорожных впечатлений.
Как сквозь дым, пробивался Пухов в потоке несчастных  людей  на
Царицын.  С  ним  всегда  так бывало -- почти бессознательно он
гнался жизнью по всяким ущельям земли, иногда в забвении самого
себя.
    Люди шумели, рельсы стонали под ударами насильно  вращаемых
колес,  пустота  круглого  мира  колебалась в смрадном кошмаре,
облегая поезд верещащим воздухом, а Пухов  внизывался  в  ветер
вместе со всеми, влекомый и беспомощный, как косное тело.
    Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, что там не
оставалось силы для собственного разумного размышления.
    Пухов  ехал  с  открытым  ртом  -- до того удивительны были
разные люди.
    Какие-то бабы Тверской губернии теперь  ехали  из  турецкой
Анатолии,  носимые  по  свету  не любопытством, а нуждой. Их не
интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия,-- и  они  ничего
ниоткуда  не  помнили,  а  о государствах рассказывали, как про
волостное село  в  базарные  дни.  Знали  только  цены  на  все
продукты    Анатолийского    побережья,   а   мануфактурой   не
интересовались.
    -- Почем там веревка?--  спросил  одну  такую  бабу  Пухов,
замышляя что-то про себя.
    -- Там, милый, веревки и не увидишь -- весь базар исходили!
Там почки  бараньи дешевы, что правда, то правда, врать тебе не
хочу!-- рассказывала тверская баба.
    -- А ты не видела там созвездия Креста?  Матросы  говорили,
что  видели?--  допытывался  Пухов,  как  будто  ему нужно было
непременно знать.
    -- Нет, милый, креста не видела, его  и  нету,--  там  дюже
звезды  падучие!  Подымешь  голову, а звезды так и летят, так и
летят. Таково страховито, а прелестно!-- расписывала баба, чего
не видела.
    -- Что ж ты сменяла там?-- спросил Пухов.
    -- Пуд кукурузы везу, за кусок  холстины  дали!--  жалостно
ответила  баба и высморкалась, швырнув носовую очистку прямо на
пол.
    -- Как же ты  иноземную  границу  проходила?--  допытывался
Пухов.-- Ведь для документов у тебя карманов нету!
    --  Да  мы,  милый,  ученые,  ай  мы не знаем как!-- кратко
объяснила тверячка.
    Один калека, у которого Пухов английским табаком  угощался,
ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой
чистосортной пшеницы.
    Из  дома  он  выехал полтора года назад здоровым человеком.
Думал сменять ножики на муку и через две недели  дома  быть.  А
оказывается,  вышло  и  обернулось  так, что ближе Аргентины он
хлеба не нашел,-- может,  жадность  его  взяла,  думал,  что  в
Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в
тоннеле   --  ногу  отмяло.  Ногу  ему  отрезали  в  багдадской
больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и  закопав
в пшеницу, чтобы она не воняла.
    --  Ну,  как,  не  пахнет?--  спрашивал  этот  мешочник  из
Аргентины у Пухова, почувствовав в нем хорошего человека.
    -- Маленько!-- говорил Пухов.-- Да тут  не  дознаешься:  от
таких харчей каждое тело дымит.
    Хромой  тоже  нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он
беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил  рыбу,
и  о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он
помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в
одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами.
    Так весь мир  и  пронесся  мимо  него,  не  задев  никакого
чувства.
    --  Что  ж  ты  так?--  спросил  у  хромого  Пухов про это,
любивший картинки с видами таинственной природы.
    -- В  голове  от  забот  кляп  сидел!--  отвечал  хромой.--
Плывешь  по морю, глядишь на разные чучелы и богатые державы,--
а скучно!
    Голод до того заострил разум у простого народа, что он полз
по всему  миру,  ища  пропитания  и  перехитрив   законы   всех
государств.   Как   по   своему   уезду,  путешествовали  тогда
безыменные люди по земному шару и нигде  не  обнаружили  ничего
поразительного.
    Кто  странствовал  только  по  России,  тому  не  оказывали
почтения и особо не расспрашивали. Это было так же  легко,  как
пьяному  ходить  в  своей хате. Силы были тогда могучие в любом
человеке, никакой рожон не считался обидой. Никто не  жаловался
на  власть или на свое мучение -- каждый ко всему притерпелся и
вполне обжился.
    ----
    На больших станциях поезд стоял по суткам, а  на  маленьких
--  по  трое.  Мужики-мешочники  уходили  в степь, косили чужую
траву, чтобы мастерство не потерять, и возвращались на станцию,
а поезд стоял и стоял, как приклеенный. Паровоз  долго  не  мог
скипятить  воду,  а  скипятивши,  дрова  пожигал  и  снова ждал
топлива. Но тогда вода в котле остывала.
    Пухов загорюнился. В такие остановки  он  ходил  по  траве,
ложился  на  живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву,
из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или  еще
от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда
и куда ехал и кто он такой.
    Время   кругом  него  стояло,  как  светопреставление,  где
шевелилась людская живность и  грузно  ползли  объемистые  виды
природы.  А  надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой
грусти.
    Хорошо, что люди  ничего  тогда  не  чуяли,  а  жили  всему
напротив.
    В  Царицыне  Пухов  не  слез  --  там  дождь  шел и вьюжило
какой-то гололедицей. Кроме того, над  Волгой  шелестели  дикие
ветры,  и  все  пространство  над  домами  угнеталось  злобой и
скукой.
    Вышел на привокзальный рынок  Пухов  --  воблы  сменять  на
запасные  кальсоны,  и  плохо  ему  стало. Где-то пели петухи в
четыре часа пополудни,-- один мастеровой спорил с  торговкой  о
точности безмена, а другой тянул волынку на ливенской гармонии,
сидя  на  брошенной  шпале.  В глубине города кто-то стрелял, и
неизвестные люди ехали на телегах.
    -- Где тут заводы подводные лодки делают?--  спросил  Пухов
гармониста-мастерового.
    --  А ты кто такой?-- поглядел на него мастеровой и спустил
воздух из музыки.
    -- Охотник из Беловежской пущи!--  нечаянно  заявил  Пухов,
вспомнив какое-то старинное чтение.
    -- Знаю!-- сказал мастеровой и заиграл унылую, но нахальную
песню.--  Вали прямо, потом вкось, выйдешь на буераки, свернешь
на кузницу -- там и спроси французский завод!
    -- Ладно! Дальше я без тебя знаю!--  поблагодарил  Пухов  и
побрел без всякого усердия.
    Шел  он  часа  три,  на  город не смотрел и чувствовал свою
усталую, сырую кровь.
    Какие-то люди  ездили  и  ходили,--  вероятно,  по  важному
революционному  делу.  Пухов  не сосредоточивался на них, а шел
молча, изредка соображая, что Шариков -- это сволочь:  заставил
трудиться по ненужному делу.
    Около конторы французского завода Пухов остановил какого-то
механика, евшего на ходу белую булку.
    -- Вот -- видишь!-- подал ему Пухов мандат Шарикова.
    Тот  взял  документ  и  вник  в  него.  Читал он его долго,
вдумчиво и ни слова не говоря. Пухов начал зябнуть, трепеща  на
воздухе  оскуделым  телом. А механик все читал и читал -- не то
он был неграмотный, не то очень интересующийся человек.
    На заводе, за  высоким  старым  забором,  стояло  заунывное
молчание  --  там жило давно остывшее железо, съедаемое ленивой
ржавчиной.
    День скрывался в серой ветреной ночи. Город мерцал  редкими
огнями, мешавшимися со звездами на высоком берегу. Густой ветер
шумела   как   вода,   и  Пухов  почувствовал  себя  безродным,
заблудившимся человеком.
    Механик или тот, кто он был, прочитал весь  мандат  и  даже
осмотрел его с тыльной стороны, но там была голая чистота.
    --  Ну,  как?--  спросил  Пухов и поглядел на небо.-- Когда
цеха управятся с заказом?
    Механик помазал языком мандат и приложил его  к  забору,  а
сам пошел вдоль местоположения завода к себе на квартиру.
    Пухов  посмотрел на бумажку на заборе и, чтобы не сорвал ее
ветер, надел на шляпку высунувшегося гвоздя.
    Обратно  на  вокзал  Пухов  дошел  скоро.  Ночной  ветер  и
какая-то  дождливая  мелюзга  доконали  его  самочувствие, и он
обрадовался дыму паровоза, как домашнему  очагу,  а  вокзальный
зал показался ему милой родиной.
    В  полночь тронулся поездной состав неизвестного маршрута и
назначения.
    Осенний холодный дождь порол землю, и страшно было за  пути
сообщения.
    --  Куда  он  едет?-- спросил Пухов людей, когда уже влез в
вагон.
    -- А мы знаем -- куда?-- сомнительно произнес кроткий голос
невидного человека.-- Едет, и мы с ним.

     5

    Всю ночь шел поезд,-- гремя, мучаясь и напуская  кошмары  в
костяные головы забывшихся людей.
    На  глухих стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и
Пухов думал о тоскливой жизни  этого  ветра  и  жалел  его.  Он
соображал  еще  о  мельницах-ветрянках,  о  пустых  деревенских
сараях, где сейчас сквозит  буря,  и  об  общей  беспризорности
огромной порожней земли.
    Поезд   трогался   куда-то   дальше.   От  его  хода  Пухов
успокаивался и  засыпал,  ощущая  теплоту  в  ровно  работающем
сердце.
    Паровоз подолгу гудел на полном ходу, пугая темноту и прося
о безопасности.  Выпущенный  звук  долго  метался  по равнинам,
водоразделам и ущельям и ломался оврагами  на  другой  страшный
голос.
    -- Пухов!-- тихо и гулко послышалось Пухову во сне.
    Он сразу проснулся и сказал:
    -- А?
    Весь  вагон  сопел  в  глубоком  сне,  а под полом бушевали
колеса на большой скорости.
    -- Ты чего?-- вновь спросил Пухов тихим голосом,  но  знал,
что нет никого.
    Давно  забытое  горе  невнятно забормотало в его сердце и в
сознании -- и, прижукнувшись, Пухов застонал, стараясь поскорее
утихнуть и забыться, потому что  не  было  надежды  ни  на  чье
участие.   Так  он  томился  долгие  часы  и  не  интересовался
несущимся мимо вагона пространством. Разжигая в себе  отчаяние,
он устал и пришел к своему утешению во сне.
    Спал   Пухов  долго  --  до  полного  разгара  дня.  Солнце
подсушило  осенние  кочки  и  сияло  горящим  золотом,   ровной
радостью и звенело высоким напряженным тоном.
    По  полю  изредка  и вразброд стояли худые смирные деревья.
Они рассеянно помахивали  ветками,  бесстыдно  оголенные  перед
смертью,-- чтобы зря не пропадала их одежда.
    В   эти   последние  дни  перед  снегом  вся  живая  зелень
поверхности  земли  была  поставлена   под   расстрел   холода,
заморозков  и  длинной  ночной  тьмы.  Но  -- предварительно --
скупая  природа  раздевала   растения   и   разносила   ветрами
замерзшие, полуживые семена.
    Листья  утрамбовывались  дождями  в  почву  и прели там для
удобрения, туда же укладывались  для  сохранности  семена.  Так
жизнь  скупо  и  прочно  заготовляет  впрок. От таких событий у
очевидца Пухова  слюни  на  губах  показывались,  что  означало
удовольствие.
    Ездоки поездного состава неизвестного назначения проснулись
на заре  --  от  холода  и потому, что прекратились сновидения.
Пухов  против  всех  опоздал  и  вскочил  тогда,  когда  начала
стрелять отлежанная нога.
    Так  как  еды  у  него не было, то он закурил и уставился в
пустую позднюю природу. Там  ликовал  прохладный  свет  низкого
солнца  и  беззащитно  трепетали  придорожные кусты от плотного
восточного утренника. Но дали на резком горизонте  были  чисты,
прозрачны   и  привлекательны.  Хотелось  соскочить  с  поезда,
прощупать ногами землю и полежать на ее верном теле.
    Пухов удовлетворился своим созерцанием и  крепко  выразился
обо всем:
    -- Гуманно!
    --  Сосна  пошла!--  сказал  какой-то сведущий старичок, не
евший три дня.-- Должно, грунт тут песчаный!
    -- А какая это губерния?-- спросил у него Пухов.
    -- А кто ж ее знает -- какая! Так, какая-нибудь,--  ответил
равнодушно старичок.
    -- А тогда куда ж ты едешь?-- рассерчал на него Пухов.
    --  В  одно  место  с  тобой!--  сказал  старичок.-- Вместе
вчерась сели -- вместе и доедем.
    -- А ты не обознался -- ты погляди на  меня!--  обратил  на
себя внимание Пухов.
    --  Зачем  обознаться?  Ты  тут один рябой -- у других кожа
гладкая!-- разъяснил старичок и стал расчесывать какую-то  зуду
на пояснице.
    -- А ты лаковый, что ль?-- обиделся Пухов.
    --  Я  не  лаковый,  мое  лицо нормальное!-- определил себя
старичок и для поощрения погладил бурую щетину на своих щеках.
    Пухов пристально оглядел старика в целом и плюнул рикошетом
наружу, не обращая на него дальнейшего внимания.
    Вдруг загремел мост,-- и в вагон потянуло свежей  проточной
водой.
    -- Что это за река, ты не знаешь, как называется?-- спросил
Пухов одного черного мужика, похожего на колдуна.
    --    Нам   неизвестно,--   ответил   мужик.--   Как-нибудь
называется!
    Пухов вздохнул от голодного горя и после заметил,  что  это
--  родина.  Речка  называется  Сухой  Шошей, а деревня в сухой
балке  --  Ясной  Мечою;  там  жили  староверы,  под  названием
яйценосцы.  От  родины  сразу  понесло  дымным  запахом хлеба и
нежной вонью остывающих трав.
    Пухов погустел голосом и объявил от сердечной доброты:
    -- Это  город  Похаринск!  Вон  агрономический  институт  и
кирпичный завод! За ночь мы верст четыреста угомонили!
    -- А тут -- не знаешь, товарищ,-- меняют аль нет?-- спросил
чуть дышавший старичок, хотя у него не было чего менять.
    --  Здесь,  отец,  не променяешь -- у рабочих скулья жевать
разучились! А рабочих тут  пропасть!--  сообщил  Пухов  и  стал
подтягивать   ремешок  на  животе,  как  бы  увязывая  себя  за
отсутствием багажа.
    Старый серый вокзал стоял таким же, как и в детстве Пухова,
когда он тянул его на кругосветное  путешествие.  Пахло  углем,
жженой   нефтью   и  тем  запахом  таинственного  и  тревожного
пространства, какой всегда бывает на вокзалах.
    Народ, обратившийся в нищих, лежал на асфальтовом перроне и
с надеждой глядел на прибывший порожняк.
    В депо сопели дремавшие паровозы,  а  на  путях  беспокойно
трепалась  маневровая кукушка, собирая вагоны в стада для угона
в неизвестные края.
    Пухов шел медленно по залам  вокзала  и  с  давним  детским
любопытством  и  каким-то  грустным  удовольствием читал старые
объявления-рекламы, еще довоенного выпуска:

            ПАРОВЫЕ МОЛОТИЛКИ "МАК-КОРМИК".
            ЛОКОМОБИЛИ ВОЛЬФА С ПАРОПЕРЕГРЕВАТЕЛЕМ.
            КОЛБАСНАЯ ДИЦ.
            ВОЛЖСКОЕ ПАРОХОДСТВО "САМОЛЕТ".
            ЛОДОЧНЫЕ МОТОРЫ "ИОХИМ И Ко".
            ВЕЛОСИПЕДЫ ПЕЖО.
            БЕЗОПАСНЫЕ ДОРОЖНЫЕ БРИТВЫ ГЕЙЛЬМАН и С -- я,--
    и много еще хороших объявлений.

    Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил  на  вокзал
читать  объявления  --  и  с  завистью и тоской провожал поезда
дальнего следования, но сам никуда не ездил. Тогда как-то чисто
жилось ему, но позднее ничего не повторилось.
    Сойдя со ступенек вокзала на городскую улицу, Пухов  набрал
светлого  воздуха  в  свое  пустое  голодное  тело  и  исчез за
угольным домом.
    Прибывший поезд оставил в Похаринске много людей. И  каждый
тронулся в чужое место -- погибать и спасаться.

     6

    -- Зворычный! Петя!-- глухо позвал слесарь Иконников.
    -- Ты что?-- спросил Зворычный и остановился.
    -- Можно -- я доски возьму?
    -- Какие доски?
    -- Вон те -- шесть шелевок!-- тихо сказал Иконников.
    Дело  было  в  колесном  цехе  Похаринских  железнодорожных
мастерских. Погребенный под  пылью  и  железной  стружкой,  цех
молчал.   Редкие   бригады   возились   у  токарных  станков  и
гидравлических прессов, налаживая их точить колесные бандажи  и
надевать  оси.  Старая грязь и копоть висела на балках махрами,
пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на
механизмах.
    Около   мастерских   росли   купыри   и   лопухи,    теперь
одеревеневшие  от  старости.  На всем пространстве двора лежали
изувеченные неимоверной работой паровозы.  Дикие  горы  железа,
однако,   не   походили  на  природу,  а  говорили  о  погибшем
техническом искусстве. Тонкая арматура, точные  части  ведущего
механизма   указывали  на  напряжение  и  энергию,  трепетавшие
когда-то  в  этих  верных  машинах.  Эшелоны   царской   войны,
железнодорожную   гражданскую  войну,  степную  скачку  срочных
продовольственных маршрутов -- все видели и вынесли паровозы, а
теперь  залегли  в  смертном  обмороке  в  деревенские   травы,
неуместные рядом с машиной.
    -- А на что тебе доски?-- спросил Зворычный Иконникова.
    -- Гроб сделать -- сын помер!..-- ответил Иконников.
    -- Большой сын?
    -- Семнадцать лет!
    -- Что с ним?
    -- От тифа!
    Иконников  отвернулся  и  худой  старой  рукой закрыл лицо.
Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно,  жалко  и
неловко.  Вот -- человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а
теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.
    -- Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал!-- шептал  про
себя Иконников, почти не плача.
    ----
    Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.
    Контора была далеко -- около электрической силовой станции.
Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля
ногами.
    -- Скоро пресс наладишь?-- спросил его комиссар мастерских.
    --   Завтра   к   вечеру  попробуем!--  равнодушно  доложил
Зворычный.
    -- Как, слесаря не волнуются?-- поинтересовался комиссар.
    -- Ничего. Двое с обеда ушли --  кровь  из  носа  пошла  от
слабости.  Надо  какие-нибудь  завтраки, что ль, наладить, а то
дома у каждого детишки -- им все отдает, а сам голодный  падает
на работе!..
    --  Ни  черта  нету,  Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме --
красноармейцам паек  урезали...  Я  сам  знаю,  что  надо  хоть
что-нибудь сделать!
    Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное загаженное
окно и ничего там не увидел.
    --  Сегодня  ячейка,  Афонин! Ты знаешь?-- сказал Зворычный
комиссару.
    -- Знаю!-- ответил комиссар.-- Ты в электрическом  цехе  не
был?
    -- Нет!