о
привести! О картине ведь тоже нельзя забывать, в  конце-то  концов...  Потом
донья Хулия  пригрозила  убить  Лолиту  -  перерезать  ей  горло,  заколоть,
отравить... Тогда дон Хенаро  попросту  удрал,  оставив  все  в  подвешенном
состоянии. Он уехал в столицу и отсиживался там два дня.
     Когда он вернулся, он первым делом увидел своих жену и любовницу -  они
разгуливали по верхней, вырубленной в горе, площадке сада обнявшись,  съемки
меж тем были приостановлены: Лолита не желала расстаться с доньей  Хулией  и
идти работать.
     Дон  Хенаро,  хотя  скорость  была  его   коньком,   при   виде   такой
скоропалительной перемены попросту оторопел.  Он  сносил  скандалы,  которые
закатывала ему жена, считая, что права и привилегии жены священны. Первое же
право  жены  -  ревновать  мужа  к  любовнице  и  угрожать  убить  ее.  Свои
прерогативы имелись и у Лолиты. До его  отъезда  все  разыгрывалось  как  по
нотам. То, что происходило сейчас, было ни на что не похоже. Разлучить  жену
и любовницу он не мог. Все утро они: китаянка в киношном  исполнении  (донье
Хулии приглянулся китайский костюм работы одного голливудского художника)  и
чопорно элегантная дама,  одетая  по  моде  1898  года,  -  разгуливали  под
деревьями и щебетали, нежно сплетя руки и сблизив головки.  Они  не  внимали
призывам ощетинившихся мужчин: Успенский требовал, чтобы  Лолита  немедленно
шла сниматься, дон Хенаро  передавал  через  мальчишку-индейца,  что  хозяин
вернулся и хочет видеть донью Хулию по делу чрезвычайной важности.
     Женщины по-прежнему расхаживали по площадке или посиживали у источника,
перешептывались и, нимало не стесняясь, нежничали  у  всех  на  виду.  Когда
Лолита наконец спустилась вниз и заняла свое место  на  съемочной  площадке,
донья Хулия расположилась  неподалеку  и,  хотя  солнце  било  ей  в  глаза,
наводила перед зеркальцем красоту, сияя улыбкой Лолите, стоило  их  взглядам
пересечься, чем очень мешала съемкам. Когда ее попросили отсесть,  чтобы  не
попасть в кадр,  она  разобиделась,  отодвинулась  на  метр,  не  больше,  и
сказала:
     - Пусть меня тоже снимут в этом эпизоде вместе с Лолитой.
     В низком грудном голосе Лолиты, когда она  говорила  с  доньей  Хулией,
звучали воркующие  нотки.  Она  томно  бросала  на  донью  Хулию  загадочные
взгляды, а садясь на лошадь, до того забылась,  что  перекинула  ногу  через
седло, чего ни одна дама в 1898 году никогда себе не позволила  бы...  Донья
Хулия ластилась к дону Хенаро, а он, не зная, как подобает вести себя мужу в
таких обстоятельствах, сделал  вид,  будто  приревновал  жену  к  Бетанкуру,
одному из мексиканских консультантов Успенского, и  закатил  ей  неслыханный
скандал.
     Мы снова перебирали кадры, некоторые посмотрели по два раза. На  полях,
среди  агав,  индеец  в  своих  немыслимых  отрепьях;  в   господском   доме
по-театральному пышно разодетые люди, за ними, на  стене,  смутно  виднеется
большая  хромолитография  Порфирио  Диаса  {Диас  Порфирио   (1830-1915)   -
президент Мексики. В 1884 г. установил диктаторский режим,  был  свергнут  в
ходе  мексиканской  революции  1910-1917  гг.  (Здесь  и  далее   примечания
переводчиков).} в безвкусной раме.
     - Портрет должен показать, что на самом деле это происходило во времена
Диаса, -  сказал  Андреев,  -  а  вот  это,  -  и  он  постучал  по  кадрам,
изображавшим индейцев, - сметено революцией. Такие условия нам поставили,  -
и хоть бы улыбка, хоть бы взгляд в мою сторону, - но несмотря ни на что,  мы
снимаем уже третью часть нашей картины.
     Интересно, как им это удалось, подумала я. В Калифорнии  они  числились
политически неблагонадежными, и подозрение это перекочевало за ними и  сюда.
Нелепые слухи опережали их. Говорили, что они снимают фильм  по  приглашению
правительства. Говорили, что они снимают  фильм  отнюдь  не  по  приглашению
правительства,  а,  напротив,  по  заказу  коммунистов   и   тому   подобных
сомнительных  организаций.  Мексиканское  правительство  платит  им  большие
деньги; Москва платит мексиканскому правительству за право снимать фильм;  у
Москвы еще не было такого опасного агента,  как  Успенский;  Москва  вот-вот
отречется от Успенского; Успенскому вряд ли разрешат вернуться в Россию.  На
поверку он вовсе не коммунист, а  немецкий  шпион.  Американские  коммунисты
оплачивают   фильм,   мексиканская   антиправительственная   партия   втайне
симпатизирует России и втихомолку отвалила русским огромный куш за картину с
целью скомпрометировать правительство. У правительственных  чиновников,  как
видно, голова пошла  кругом.  Они  соглашались  со  всеми  сразу.  Делегация
чиновников встретила русских прямо у трапа  парохода  и  препроводила  их  в
тюрьму. В тюрьме было  душно  и  противно.  Успенский,  Андреев  и  Степанов
беспокоились, не пострадает ли их  аппаратура  -  ее  подвергли  строжайшему
таможенному досмотру. Кеннерли беспокоился, не пострадает ли его  репутация.
Ему  было  слишком  хорошо  известно,  какими  безупречно  чистыми  методами
обделывает свои делишки взысканный богом Голливуд, и он трепетал при  мысли,
чем это может для него обернуться. Насколько он мог судить,  до  отъезда  из
Калифорнии все переговоры велись через него. Сейчас он уже ни в чем  не  был
уверен. Слух, что Успенский не член партии, а  один  из  троих  и  вовсе  не
русский,  распустил  сам  Кеннерли.  Он  надеялся,   что   это   как-то   их
реабилитирует в общем мнении. После безумной ночи в  тюрьму  явилась  другая
группа чиновников, более представительная,  чем  первая,  и,  расплываясь  в
улыбках и рассыпаясь в извинениях, вернула им свободу. И тут  кто-то  пустил
слух, что русских посадили в тюрьму с чисто рекламными целями.
     Тем не  менее  правительственные  чиновники  решили  не  рисковать.  Не
упускать же случай снять фильм о  славной  истории  Мексики,  ее  унижениях,
страданиях и венчающем их торжестве, которое стало возможным лишь  благодаря
победе последней революции, и русских совершенно изолировали, окружив  целым
штатом профессиональных пропагандистов, предоставленных в их распоряжение на
время визита. Десятки услужливых наблюдателей - искусствоведов,  фотографов,
одаренных литераторов  и  туристских  гидов  -  роем  роились  вокруг,  дабы
направить их куда надо, показать им все что ни  на  есть  самое  прекрасное,
значительное, характерное в жизни и душе народа;  если  же  камере  все-таки
встречалось нечто  далеко  не  прекрасное,  на  этот  случай  имелся  весьма
сведущий и зоркий цензорский совет, чьим долгом было следить за  тем,  чтобы
эти скандальные сведения не проникли за пределы монтажной.
     - Я не рассчитывал  встретить  здесь  такую  преданность  искусству,  -
сказал Андреев.
     Кеннерли вздрогнул, что-то пробормотал, открыл глаза и снова закрыл их.
Голова его резко мотнулась.
     - Осторожно. Он проснется, - шепнула я. Притихнув,  мы  вглядывались  в
Кеннерли.
     - Вряд ли, - сказал Андреев. - Все до крайности сложно и,  чем  дальше,
тем больше запутывается.
     Мы немного посидели молча, Андреев все так же  изучающе  вглядывался  в
Кеннерли.
     - В зоопарке он был бы довольно мил, - сказал Андреев беззлобно.  -  Но
возить его без клетки - сущее  наказание.  -  И,  помолчав,  продолжал  свой
рассказ о России.
     На последней перед гасиендой остановке  в  поезд  сел  молодой  индеец,
исполнявший в фильме главную роль: он разыскивал нас. Он влетел в вагон, как
на сцену, следом  за  ним  ввалилась  целая  свита  поклонников,  оборванных
заморышей, счастливых возможностью погреться в лучах его славы. Если  бы  он
только снимался в кино, их обожание было бы ему уже обеспечено, но его и без
того почитали в деревне - он был боксер, и притом хороший боксер. Бой  быков
несколько  устарел,  последним  криком  моды  был  бокс,   и   по-настоящему
честолюбивый молодой человек спортивного склада, если господь не обделил его
силой, шел не в тореадоры, а в боксеры.  Двоякая  слава  придавала  парнишке
замечательный апломб, и он, насупившись, уверенно подошел к нам как  бывалый
путешественник, которому не впервой разыскивать друзей по поездам.
     Однако долго хранить серьезность ему не удалось. Его лицо,  от  высоких
скул до квадратного подбородка, от крупных вывернутых губ до низкого лба, на
котором застыло выражение  нарочитой  свирепости,  какую  нередко  видишь  у
профессиональных  боксеров,  расплылось  в  обаятельной  улыбке,  выдававшей
простодушное волнение. Он радовался, что снова  видит  Андреева,  но  прежде
всего он радовался тому, что принес интересные новости и первый сообщит их!
     Ну и заваруха поднялась сегодня утром на гасиенде! Он не мог дождаться,
пока мы кончим пожимать руки, так ему не терпелось выложить новости.
     - Хустино, помните Хустино? - так вот он убил свою сестру. Застрелил ее
и сбежал в горы. Висенте - знаете, какой он из себя? -  вскочил  на  лошадь,
погнался за ним и приволок назад. Теперь Хустино сидит в тюрьме, в той самой
деревне, где сейчас наш поезд.
     Желаемого эффекта он достиг - ошеломленные, мы закидали его  вопросами.
Да, сегодня утром и убил, часов в десять... Нет, они не ругались, никто ни о
чем таком не слыхал. Нет, Хустино ни с кем не ссорился. Никто не видел,  как
он ее застрелил. Утром он был веселый, работал, снимался в массовке.
     Ни Андреев, ни Кеннерли не говорили по-испански. Парнишка же говорил на
наречии, которое и я разбирала с трудом, но суть его слов я все же уловила и
постаралась  побыстрее  перевести.  Кеннерли  подскочил,  глаза  его  бешено
выкатились: - В массовке? Вот те на! Мы разорены!
     - Разорены? Почему?
     - Ее семья подаст на нас в суд, потребует возмещения убытков.
     Парнишка попросил объяснить ему, что это значит.
     - Таков закон! Таков закон! - стенал Кеннерли. - Им причитаются  деньги
за потерю дочери. Обвинить нас в этом ничего не стоит.
     У парнишки голова и вовсе пошла кругом.
     - Он говорит, что ничего не понимает,  -  перевела  я  Кеннерли.  -  Он
говорит, никто ни о чем подобном здесь не слышал. Он говорит, Хустино был  у
себя дома, когда это случилось, и тут никого, даже Хустино, нельзя винить.
     - Ах, вот как! - сказал Кеннерли. - Понимаю.  Ладно,  пусть  расскажет,
что было дальше. Раз он убил ее не на съемках, остальное пустяки.
     Он вмиг успокоился и сел.
     - Да, да, садитесь, - мягко сказал Андреев, ядовито глянув на Кеннерли.
Парнишка перехватил взгляд  Андреева,  явственно  перевернул  его  в  уме  -
очевидно, заподозрил, что он адресован ему,  и  застыл  на  месте,  переводя
взгляд с  одного  на  другого;  его  глубоко  посаженные  глаза  поугрюмели,
насторожились.
     - Да, да, садитесь и не забивайте им  головы  нелепостями,  от  которых
всем одна морока, - сказал Андреев. Протянув руку, он подтолкнул парнишку  к
подлокотнику кресла. Остальные ребята скучились у двери.
     - Расскажите, что было дальше, - велел  Андреев.  Чуть  погодя  паренек
отошел, у него развязался язык:
     - В полдень Хустино пошел домой обедать. Сестра его молола кукурузу  на
лепешки, а он стоял поодаль и  переводил  время  -  подбрасывал  пистолет  в
воздух и ловил его. Пистолет выстрелил, пуля прошла у нее вот  тут...  -  он
тронул грудь у сердца. - Она замертво повалилась прямо на жернов. Тут же  со
всех сторон сбежался народ.  Хустино  как  увидел,  что  натворил,  пустился
бежать. Он  несся  огромными  скачками  как  полоумный,  пистолет  бросил  и
прямиком через поля агав подался в горы. Висенте,  дружок  его,  вскочил  на
лошадь и ну за ним, грозил винтовкой, кричал: "Стой,  стрелять  буду!"  -  а
Хустино ему: "Стреляй, нашел чем пугать!" Только стрелять Висенте,  конечно,
не стрелял, а как догнал Хустино, двинул  его  прикладом  по  голове,  кинул
через седло и привез в деревню. Тут Хустино сразу посадили в тюрьму, но  дон
Хенаро уже в деревне -  старается  его  вызволить.  Ведь  Хустино  застрелил
сестру нечаянно.
     -  Снова  все  затягивается,  буквально  все!  -  сказал  Кеннерли.   -
Потерянное попусту время - вот что это значит.
     - Но этим дело не кончилось, -  сказал  парнишка.  Он  многозначительно
улыбнулся, понизил голос и таинственно,  заговорщически  сказал:  -  Актриса
тоже тю-тю. Вернулась в столицу. Уж три дня как.
     - Поссорилась с доньей Хулией? - спросил Андреев.
     - Нет, - сказал парнишка. - Совсем  не  с  доньей  Хулией,  а  с  доном
Хенаро.
     Все трое дружно захохотали, а Андреев обратился ко мне:
     - Да вы же знаете эту безобразницу из Великолепного театра.
     - А все потому, что дон  Хенаро  отлучился  когда  не  надо,  -  сказал
парнишка  еще  более  таинственно,  чем  раньше.  Кеннерли  свирепо  напыжил
подбородок, только что  не  состроил  рожу  -  так  ему  хотелось  заставить
Андреева и мальчишку  замолчать.  Андреев  нахально  ответил  ему  взглядом,
исполненным глубокой невинности. Парнишка  заметил  взгляд  Андреева,  снова
погрузился в молчание и принял горделивую позу - подбоченился  и  даже  чуть
отвернул от нас лицо. Едва поезд притормозил, как  он  вскочил  и  опрометью
кинулся вон.
     Когда мы наконец попрыгали с  высокой  подножки,  он  уже  стоял  около
запряженной мулом тележки и здоровался с двумя  индейцами,  приехавшими  нас
встречать. Его юные прихвостни,  помахав  нам  шляпами,  пустились  напрямик
домой полями агав.
     Кеннерли развернул бурную деятельность -  сунув  индейцам  наши  сумки,
чтобы Они уложили их в видавшей виды тележке,  рассадил  всех  как  следует,
меня поместил между собой и Андреевым, назойливо подтыкал мою юбку,  дабы  и
краем подола я не коснулась заразных иноземцев напротив.
     Мелкорослый мул упирался острыми копытцами в камни, в  дорожную  траву,
мыкался-мыкался, пока не набрел на шпалу, и, решив, что на худой конец и она
сойдет,  взял  ровную  щеголеватую  рысь,   колокольчики   на   его   хомуте
позвякивали, как бубен.
     И так, тесно стиснутые, усевшись по  трое  в  ряд  друг  против  друга,
запихнув сумки под скамейки и роняя солому из  подстилок,  мы  понеслись  от
станции вскачь. Кучер время от времени поворачивался к мулу и, щелканув  его
поводьями по крупу, кидал: - Невезучая семья. У них уже вторая  дочь  гибнет
от братней руки. Мать с горя едва не отдала богу  душу,  а  Хустино,  такого
хорошего парня, посадили в тюрьму.
     Рослый здоровяк рядом  с  кучером,  в  полосатых  бриджах  и  в  шляпе,
завязанной под подбородком тесьмой с красными кисточками на концах, вставил,
что теперь Хустино, господь спаси его и помилуй, не  выпутаться.  Интересно,
где он ухитрился раздобыть пистолет? Не иначе как свистнул  на  съемках.  По
правде сказать, трогать оружие ему было не след, и тут  он  допустил  первую
промашку. Он-то думал сразу вернуть  пистолет  на  место,  да  сами  знаете,
мальчишку на семнадцатом году хлебом не корми, а дай побаловаться оружием. И
у кого повернется язык его винить... Девчонке двадцатый год  пошел.  Ее  уже
отвезли хоронить в  деревню.  Столько  шуму,  не  приведи  господь,  а  пока
девчонка была жива, до нее никому не было дела. Сам дон Хенаро, как положено
обычаем, пришел скрестить ей руки на груди, закрыть глаза и зажечь около нее
свечу.
     Все идет путем, говорили  они  благоговейно,  и  в  глазах  их  плясали
плотоядные  огоньки.   Когда   твой   знакомый   становится   героем   такой
драматической истории, испытываешь разом и жалость и возбуждение.  Но  мы-то
остались в живых и, позвякивая  колокольцами,  катили  вдаль  под  бездонным
небом сквозь желтеющие поля цветущей  горчицы,  и  колючие  агавы,  мельтеша
перед глазами, складывались в узоры - прямые линии превращались в углы, углы
в ромбы, потом в обратном порядке,  -  и  так  километр  за  километром  они
тянулись вдаль, вплоть до давящей громады гор.
     - Но  разве  среди  реквизита  мог  оказаться  заряженный  пистолет?  -
огорошила я вопросом здоровяка в шляпе с красными кисточками.
     Он открыл  рот  для  ответа  и  сразу  закрыл.  Наступила  тишина.  Все
замолчали. И тут неловко стало мне: я заметила, что они переглянулись.
     На лица индейцев возвратилось  настороженное,  недоверчивое  выражение.
Воцарилось тягостное молчание.
     Андреев, который отважно пробовал свои силы в испанском, сказал: "Пусть
я не могу говорить, но петь-то я могу", и на русский манер громко,  разудало
завел: "Ay, Sandunga, Sandunga, Mama por Dios" {Ох и веселье у нас,  мамаша,
ей-богу (исп.).}.  Индейцы  радостно  загалдели,  так  им  понравилось,  как
выворачивает знакомые слова его непривычный  язык.  Андреев  засмеялся.  Его
смех расположил их к нему. Молодой  боксер  грянул  русскую  песню,  в  свою
очередь дав Андрееву повод посмеяться.
     Тут уж все, даже Кеннерли, разом  грохнули,  обрадовавшись  возможности
посмеяться вместе. Глаза смотрели в глаза из-под прикрытия сведенных век,  а
мелкорослый мул, напружив ноги, без понуканий перешел в галоп.
     Через дорогу метнулся крупный кролик, за ним гнались тощие, оголодавшие
псы. Казалось, сердце его вот-вот разорвется,  глаза  хрустальными  шариками
торчали из орбит.
     - Давай-давай, кролик! - подгоняла я.
     - Давай-давай, собаки! - подзадоривал рослый индеец в шляпе с  красными
тесемками - в нем проснулся азарт. Он повернулся ко мне, глаза его сверкали:
- Вы на кого поставите, сеньорита?
     Тут  перед  нами  выросла  гасиенда  -  монастырь,  обнесенная   стеной
крепость, тускло-рыжая и медно-красная, -  она  высилась  у  подножья  горы.
Старуха, замотанная шалью, отворила массивные  двустворчатые  ворота,  и  мы
въехали на главный скотный двор. В той части дома, что ближе к нам, во  всех
верхних окнах горел  свет.  На  одном  балконе  стоял  Степанов,  на  другом
Бетанкур,  на  третий  на  минуту  выскочил  прославленный  Успенский  -  он
размахивал руками. Они приветствовали нас, не успев даже толком  разглядеть,
кто приехал, - так их обрадовало, что кто-то из своих вернулся из  города  и
хоть отчасти нарушится  однообразие  этого  затянувшегося  дня,  непоправимо
разбитого несчастным случаем. Стройные лошади с крутыми лоснящимися крупами,
длинными волнистыми гривами и хвостами стояли в патио под  седлом.  Крупные,
вышколенные псы дорогих пород вышли нам навстречу  и  вальяжно  проследовали
вместе с нами по широким ступеням пологой лестницы.
     В зале было холодно. Лампа под круглым абажуром, свисавшая  с  потолка,
почти не рассеивала мрак. Дверные проемы в стиле порфирианской готики - этот
период гражданской архитектуры нарекли в честь Порфирио  Диаса  -  в  облаке
тисненных  золотом  обоев  уходили  ввысь  над  чащей  малиновых,   красных,
оранжевых плюшевых кресел с  пружинными  сиденьями,  увешанными  бахромой  и
кистями. Такие покои, предназначенные для малых приемов,  вносили  некоторое
разнообразие  в  унылые   ряды   промозглых,   мрачных   комнат,   десятками
выстроившихся вдоль крытых галерей, которые окаймляли патио, сады и  загоны.
В одном углу  стояла  пианола  светлого  дерева  -  ничем  не  накрытая.  Мы
столпились около нее и, сдвинув головы, беседовали  о  погибшей  девушке,  о
невзгодах Хустино; голоса наши  звучали  глухо  -  так  действовала  на  нас
несусветная, неистребимая скука, разлитая в здешнем воздухе.
     Кеннерли все волновался, не подадут ли на нас в суд. - Здесь ни  о  чем
подобном и не слыхали, - заверил его Бетанкур. - А потом, при чем тут мы?
     Русские рассуждали, как быть дальше. Мало того,  что  девушка  погибла,
так еще они с братом снимались  в  картине.  У  брата  была  заметная  роль,
значит, съемки, придется приостановить, пока он не вернется,  а  если  он  и
вообще не вернется, тогда придется переснимать все.
     Бетанкур  -  по  рождению  мексиканец,   по   происхождению   смешанных
испано-французских кровей, по воспитанию француз - всей  душой  стремился  к
изысканности  и  отрешенности,  но  этот  его  идеал  находился   в   вечном
противоборстве со  своеобразным