анцах, взволнованные  на
свадьбах, здесь, на родинах, они обнаружили вкус к веселым  непристойностям.
За кофе и пивом разговор стал погрубее, добродушные гортанные звуки  утонули
во чреве смеха; этим честным, работящим женам и мамашам на  несколько  часов
жизнь показалась игривой грубоватой шуткой, вот они  и  радовались.  Ребенок
вопил и сосал грудь, как новорожденный телок; вошла мужская половина родни -
взглянуть на младенца - и добавила свою порцию веселых скабрезностей.
     Ненастье  до  срока  разогнало  гостей   по   домам.   Небо   исчертили
дымно-черные и серые полосы тумана, клочковатые, как сажа в  трубе.  Тусклым
багрянцем зарделись опушки лесов, горизонт медленно покраснел, потом поблек,
и по всему небосводу прокатилось угрожающее ворчание грома. Мюллеры поспешно
натягивали  резиновые  сапоги  и  клеенчатые   комбинезоны,   перекликались,
составляя план действий. Из-за холма появился младший Мюллер с Куно,  собака
помогала ему загонять овец в овчарню. Куно лаял, овцы блеяли  на  все  лады,
выпряженные из плугов лошади  ржали,  прижимая  уши,  метались  на  привязи.
Отчаянно мычали коровы; им вторили телята. Люди высыпали на улицу, смешались
с животными - чтобы окружить их, успокоить и загнать в хлев. Мамаша Мюллер в
полудюжине нижних юбок, подоткнутых на бедрах и сунутых  в  высокие  сапоги,
вышагивала за всеми к  скотному  двору,  когда  громада  несущихся  облаков,
расколотая ударом молнии, разверзлась из конца в конец и ливень обрушился на
дом, как волна на корабль. Ветер выбил стекла, и потоки воды хлынули в  дом.
Казалось, балки не выдержали нагрузки и стены вогнуло внутрь, но дом устоял.
Детей собрали в спальне, в глубине дома, под крылом Гретхен.
     - Ну, идите ко мне сюда,  на  кровать,  -  говорила  она,  -  и  будьте
умниками.
     Она сидела, закутавшись в шаль, и кормила  грудью  младенца.  Появилась
Аннетье и тоже оставила своего младенца Гретхен;  потом  вышла  на  крыльцо,
ухватилась  одной  рукой  за  перила,  опустила  другую  в  свирепый  поток,
доходивший уже до порога, и вытащила тонущего ягненка. Я последовала за ней.
Из-за раскатов грома мы не слышали друг друга, но вместе отнесли несчастного
ягненка в переднюю под лестницу, вытерли намокшую шерсть  тряпьем,  откачали
его и, наконец, положили на подогнутые ножки.  Аннетье  была  в  восторге  и
радостно повторяла: "Посмотрите, он жив, жив!"
     Но тут раздались громкие мужские голоса,  стук  в  кухонную  дверь,  мы
бросили ягненка и побежали открывать.  Ввалились  мужчины,  и  среди  них  -
мамаша Мюллер, она несла на коромысле молочные ведра. Вода лилась ручьями  с
ее многочисленных юбок, капала с черной клеенчатой косынки, резиновые сапоги
под тяжестью заткнутых в них нижних юбок собрались гармошкой. Папаша  Мюллер
стоял рядом, с его бороды, с клеенчатой одежды тоже стекала вода;  они  были
похожи на искривленные, разбитые молнией вековые деревья, а потемневшие лица
их казались такими старыми и усталыми, что  было  ясно:  эта  усталость  уже
навсегда; не отдохнуть до конца своих дней.
     - Пойди переоденься! Ты что, захворать хочешь? -  заорал  вдруг  папаша
Мюллер.
     - Ладно, - отмахнулась она, сняла коромысла и поставила на пол ведра  с
молоком. - Пойди сам переоденься. Я принесу тебе сухие носки. - Один  из  ее
сыновей рассказал  мне,  что  она  втащила  новорожденного  телка  вверх  по
лестнице на сеновал и надежно  отгородила  его  тюками.  Потом  поставила  в
стойла коров и, хотя вода продолжала подниматься, подоила их.  Будто  ничего
не замечала. - Хэтси, -  позвала  она,  -  поди  помоги  мне  с  молоком.  -
Маленькая бледная Хэтси, босая - потому что как  раз  в  это  время  снимала
мокрые ботинки, - прибежала, пепельные косы прыгают по  плечам.  Ее  молодой
муж, явно робевший перед тещей, шел следом.
     - Давай я! - Он попытался помочь любимой жене поднять тяжелые  молочные
ведра.
     -  Нет!  -  прикрикнула  мамаша  Мюллер,  да  так,  что  бедняга  прямо
подскочил. - Не трогай. Молоко - не мужское дело. - Он попятился  и  застыл,
глядя, как Хэтси переливает молоко в кастрюли;  с  его  сапог  текла  грязь.
Мамаша Мюллер пошла было за мужем, но в дверях обернулась и спросила: -  Где
Оттилия? - Никто не знал, никто ее не видел. - Найдите ее, -  велела  мамаша
Мюллер уходя. - Скажите, что мы хотим сейчас ужинать.
     Хэтси поманила мужа, они на цыпочках подошли к комнате Оттилии  и  тихо
приоткрыли дверь. Отсвет кухонной лампы упал  на  одинокую  фигуру  Оттилии,
примостившуюся на краю кровати. Хэтси широко распахнула дверь, впустив яркий
свет, и пронзительно, словно глухому, крикнула: - Оттилия! Время ужинать! Мы
голодные! - И молодая чета отправилась поглядеть, как себя чувствует ягненок
Аннетье. Потом Аннетье, Хэтси и я, вооружась метлами, стали выметать грязную
воду с осколками стекла из передней и столовой.
     Буря  постепенно  стихла,  но  ливень   не   прекращался.   За   ужином
разговаривали о том, что погибло много скота и надо купить  новый.  И  сеять
надо заново, все  пропало.  Усталые  и  промокшие,  Мюллеры  все  же  ели  с
аппетитом, не спеша, чтобы набраться сил  и  завтра  с  рассвета  снова  все
чинить и налаживать.
     К утру барабанная дробь по крыше почти прекратилась; из своего  окна  я
видела коричневатую гладь воды, медленно отступавшую  к  долине.  У  скотных
дворов прогнулись крыши, и они напоминали палатки;  утонувший  скот  всплыл,
прибился к изгородям. За завтраком мамаша Мюллер стонала: - Ох, до  чего  же
болит голова! И вот здесь тоже. - Она ударила себя по груди.  -  Везде.  Ah,
Gott {О боже (нем ).}, я заболела. - Щеки у нее  пылали,  тяжело  дыша,  она
встала из-за стола и кликнула Хэтси и Аннетье помочь ей подоить коров.
     Они вернулись очень скоро, путаясь в прилипших к коленям юбках;  сестры
поддерживали мать - у нее отнялся язык, и она едва держалась  на  ногах.  Ее
уложили в постель, она лежала  неподвижная,  багровая.  Наступило  смятение,
никто не знал, что делать. Они  укутали  ее  стегаными  одеялами  -  она  их
сбросила. Предложили ей кофе, холодной воды, пива - она отвернулась.  Пришли
сыновья, встали у ее постели и присоединились к причитаниям:  -  Mutterchen,
Mutti, Mutti {Мамочка, мама, мама (нем.).}, как тебе помочь? Скажи, чего  ты
хочешь? - Но она не могла сказать.  До  врача  было  двенадцать  миль  -  не
доехать: все мосты и изгороди сметены, дороги размыты.  В  панике  семейство
сгрудилось в комнате, все надеялись, что больная придет в себя и скажет, как
ей помочь. Вошел папаша Мюллер, встал у постели на колени, взял руки жены  в
свои, заговорил с нею  необыкновенно  ласково,  а  когда  она  не  ответила,
разразился громкими рыданиями, и крупные слезы покатились по  его  щекам.  -
Ah, Gott, - повторял он. - Сотни тысяч толларов в банке! - Сам не  свой,  он
свирепо оглядел свое семейство и говорил  на  этом  испорченном  английском,
будто позабыл свой родной язык. - И скажите, скажите мне, сачем они?
     Это испугало молодых Мюллеров, и они все разом, наперебой, закричали, в
безмерном отчаянии они взывали к матери, умоляли  ее.  Вопли  горя  и  ужаса
наполнили комнату. И среди всей этой сумятицы мамаша Мюллер скончалась.

     В  полдень  дождь  перестал,  солнце  латунным  диском  выкатилось   на
беспощадно яркое небо. Вода, густая от грязи, двигалась к реке, и холм стоял
полыселый, бурый, изгороди на нем  полегли  плетьми,  персиковые  деревца  с
облетевшим цветом кренились, чуть держась за землю корнями. Леса, в каком-то
неистовом взрыве, извергли сразу крупную листву,  густую,  как  в  джунглях,
блестящую, жгучую - сплошную массу яркой зелени, отливавшей синевой.
     Семейство совсем притихло, я долго вслушивалась, чтобы понять, есть  ли
хоть кто-нибудь дома. Все, даже малые дети, ходили на  цыпочках  и  говорили
шепотом. С полудня до вечера в сарае раздавались однообразные удары  молотка
и скулеж пилы. Когда стемнело, мужчины внесли  сверкающий  гроб  из  свежего
соснового дерева с веревочными ручками и поставили его в прихожей. Он  стоял
на полу около часа, и все через него переступали. Потом на пороге  появились
Аннетье и Хэтси  (они  обмывали  и  одевали  тело)  и  подали  знак:  "Можно
вносить".
     Мамаша Мюллер в полном убранстве  -  черном  шелковом  платье  с  белым
кружевным воротничком и кружевном чепце - пролежала в гостиной всю ночь. Муж
сидел подле нее в плюшевом кресле и не сводил глаз с ее  лица  -  лицо  было
задумчивое, кроткое, далекое. Временами папаша Мюллер  тихо  плакал,  утирая
лицо и голову большим носовым платком. Иногда дочери приносили ему кофе.  Он
так и уснул здесь под утро.
     На кухне тоже почти всю ночь горел  свет;  тяжело,  неуклюже  двигалась
Оттилия, и жужжание кофейной мельницы да запах пекущегося хлеба сопровождали
ее шумную возню. Ко мне в комнату пришла Хэтси.
     - Там кофе и пирог. Вы бы покушали.  -  Она  заплакала  и  отвернулась,
комкая в руке кусок пирога.
     Мы ели стоя, в полном молчании. Оттилия принесла только  что  сваренный
кофе, ее затуманенные глаза смотрели в одну точку, и, как всегда, она словно
бы бессмысленно суетилась, пролила себе на руки кофе, но, видно,  ничего  не
почувствовала.
     Целый день Мюллеры ждали; потом младший сын отправился  за  лютеранским
пастором, и вместе с ними пришел кое-кто из соседей. К полудню  прибыло  еще
много народу - все в грязи, взмыленные лошади с трудом переводили  дух.  При
появлении  каждого  гостя  Мюллеры  с  детской  непосредственностью  сызнова
заливались слезами. Лица их намокли, размякли от слез; казалось, они немного
успокоились. Слезы облегчали душу, а тут можно было поплакать вволю,  никому
ничего не объясняя, ни  перед  кем  не  оправдываясь.  Слезы  были  для  них
роскошью, но слезы лечили. Все, что накопилось на сердце  у  каждого,  самую
сокровенную печаль можно было тайком выплакать в этом общем  горе;  разделяя
его, они утешали друг друга. Еще какое-то время они будут  навещать  могилу,
вспоминая мать, а потом жизнь возьмет свое, войдет  в  иную  колею,  но  все
останется по-прежнему. Ведь даже сейчас живым приходится думать о завтрашнем
дне, о том,  что  необходимо  построить  заново,  посадить,  починить,  даже
сейчас, сегодня они будут торопиться с похорон домой, чтобы  подоить  коров,
накормить кур, а потом снова и снова поплакать, и так несколько  дней,  пока
слезы наконец не исцелят их.
     В тот день я впервые постигла - не смерть, но страх смерти. Когда  гроб
поставили на похоронные дроги и  уже  готова  была  тронуться  процессия,  я
поднялась в свою комнату и легла. Лежа на  кровати  и  глядя  в  потолок,  я
слышала и чувствовала всем существом зловещий порядок и  многозначительность
каждого движения и звука  внизу:  скрип  упряжи,  стук  копыт,  визг  колес,
приглушенные печальные голоса, и мне показалось, что  от  страха  моя  кровь
будто ослабляет свой ток, а сознание с особенной ясностью  воспринимает  все
эти грозные приметы. Но по мере того как уходила со двора процессия,  уходил
и мой ужас. Звуки отступали, я лежала  в  изнеможении,  охваченная  какой-то
дремотой, - мне стало легче, я ни о чем не думала, ничего не чувствовала.
     Сквозь забытье я слышала, как  воет  собака,  казалось  это  сон,  и  я
силилась проснуться. Мне чудилось,  будто  Куно  попал  в  капкан;  потом  я
подумала, что это не сон, он правда в капкане и надо проснуться, ведь, кроме
меня некому его освободить. Я окончательно проснулась от плача,  налетевшего
на меня вихрем, и поняла, что воет вовсе не собака. Сбежала вниз и заглянула
в комнату Гретхен. Она свернулась калачиком вокруг своего ребенка, и оба они
спали. Я кинулась на кухню.
     Оттилия сидела на своем сломанном табурете, сунув ноги в топку погасшей
печки. Руки со скрюченными пальцами беспомощно  повисли,  голова  втянута  в
плечи; она  выла  без  слез,  выворачивая  шею,  и  все  тело  ее  судорожно
дергалось. Увидев меня, она ринулась ко мне, прижалась головой к моей груди,
и руки ее метнулись вперед. Она дрожала, что-то лопотала,  выла  и  неистово
размахивала руками, указывая на открытое окно, где  за  ободранными  ветвями
сада по проулку в строгом порядке двигалась похоронная процессия. Я взяла ее
руку - под грубой тканью рукава мышцы были неестественно сведены, напряжены,
- вывела на крыльцо и посадила на ступеньки; она сидела и мотала головой.
     Во дворе у сарая стояли только сломанный рессорный фургон  да  косматая
лошаденка, которая привезла меня со станции.  Упряжь  по-прежнему  была  для
меня тайной, но кое-как я ухитрилась соединить ее с лошадью и  фургоном,  не
слишком надежно, но соединила; потом я тянула, толкала Оттилию,  кричала  на
нее, пока, наконец, не взгромоздила  на  сиденье  и  не  взялась  за  вожжи.
Лошадка бежала ленивой рысцой, и ее  мотало  из  стороны  в  сторону,  точно
маслобойку,  колеса  вращались  по  эллипсу,  и  так,  враскачку,  чванливым
шутовским ходом, кренясь на один бок, мы  все  же  двигались  по  дороге.  Я
неотрывно  следила  за  веселым  кривлянием  колес,  уповая  на  лучшее.  Мы
скатывались в выбоины, где застоялась зеленая тина, проваливались в  канавы,
потому что от мостков не осталось и следа. Вот бывший тракт; я встала, чтобы
посмотреть, удастся ли  нагнать  похоронную  процессию;  да,  вон  она,  еле
тащится вверх по взгорку  -  гудящая  вереница  черных  жуков,  беспорядочно
ползущих по комьям глины.
     Оттилия замолчала, согнулась в три  погибели  и  соскользнула  на  край
сиденья. Свободной рукой я обхватила ее широкое туловище, пальцы мои  попали
между одеждой и худым телом и ощутили высохшую корявую плоть.  Этот  обломок
живого существа был женщиной! Я на ощупь почувствовала что она реальна,  она
тоже принадлежит к роду человеческому, и это так потрясло меня, что  собачий
вой, столь же отчаянный, каким исходила она, поднялся во мне, но не вырвался
наружу, а замер, остался  внутри,  -  он  будет  преследовать  меня  всегда.
Оттилия скосила глаза, вглядываясь в меня, и я тоже  внимательно  посмотрела
на нее. Узлы морщин на ее лице как-то нелепо переместились, она  приглушенно
взвизгнула и вдруг засмеялась - будто залаяла, - но это был явный смех:  она
радостно  хлопала  в  ладоши,  растягивала  в  улыбке  рот  и  подняла  свои
страдальческие глаза к небу. Голова  ее  кивала  и  моталась  из  стороны  в
сторону под стать шутовскому вихлянию  нашего  шаткого  фургона.  Жаркое  ли
солнце, согревшее ей спину, или  ясный  воздух,  или  веселое  бессмысленное
приплясывание колес, или яркая с зеленоватым отливом синева неба, - не  знаю
что, но что-то развеселило ее. И она была счастлива, и радовалась, и гукала,
и  раскачивалась  из  стороны  в  сторону,  наклонялась  ко  мне,   неистово
размахивала руками, точно хотела показать, какие видит чудеса.
     Я остановила лошадку, вгляделась в лицо Оттилии и задумалась: в чем  же
моя ошибка? Ирония судьбы заключалась в том, что я ничего не  могла  сделать
для Оттилии и потому не могла - как мне эгоистически хотелось - освободиться
от нее;  Оттилия  была  для  меня  недосягаема,  как,  впрочем,  для  любого
человека; и все же разве я не подошла к ней ближе, чем к кому бы то ни было,
не попыталась перекинуть мост, отвергнуть расстояние, нас разделявшее,  или,
вернее, расстояние, отделявшее ее от меня? Ну что ж, вот  мы  и  сравнялись,
жизнь обеих нас одурачила, мы вместе бежали от смерти. И вместе  ускользнули
от нее - по крайней мере еще на один день. Нам повезло - смерть дала нам еще
вздохнуть, и мы  отпразднуем  эту  передышку  глотком  весеннего  воздуха  и
свободы в этот славный солнечный день.
     Почувствовав остановку, Оттилия беспокойно заерзала. Я натянула  вожжи,
лошадка тронулась, и  мы  пересекли  канавку  там,  где  от  большой  дороги
отделялся узкий проселок. Солнце плавно клонилось к закату; я прикинула:  мы
успеем проехаться по тутовой аллейке до реки и вернуться домой  раньше,  чем
все  возвратятся  с  похорон.  У  Оттилии  вполне  хватит   времени,   чтобы
приготовить ужин. Им не надо и знать, что она отлучалась.