бы с их помощью отомстить  Карлосу
Работа подвигалась медленно, но он не сдавался.
     - Успех, неудача, я, признаться, не понимаю, что вы  обозначаете  этими
словами, и никогда не могла понять, - наконец не стерпела я.
     - Конечно, не могли, - сказал он. - И в этом ваша беда.
     - Вам бы надо простить Карлоса... - сказала я.
     - Вы же знаете, что я никого ни в чем не виню,  -  совершенно  искренне
сказал Бетанкур.
     Пока Карлос здоровался со мной,  все  поднялись  из-за  стола  и  через
разные двери потекли из комнаты. Карлос говорил о Хустино и его невзгодах  с
насмешливой жалостью.
     - Чего еще ожидать, когда заводят шашни в кругу семьи?
     - Не  будем  об  этом  сейчас,  -  оборвал  его  Бетанкур.  И  гнусаво,
дребезжаще хихикнул.
     - Если не сейчас, так когда же? - сказал Карлос,  он  вышел  вместе  со
мной. -  Я  сложу  corrido  {народную  балладу  (исп.).}  о  Хустино  и  его
сестренке. - И он чуть не шепотом запел, подражая уличным певцам, сочиняющим
баллады на заказ, - точь-в-точь тем же голосом, с теми же жестами:

                          Ах, бедняжка Розалита
                          Ветрена, и потому
                          Сердце пылкое разбила
                          Ты братишке своему.

                          Ах, бедняжка Розалита,
                          Вот лежит она, прошита
                          Сразу пулями двумя...
                          Так что, юные сестрицы,
                          Не давайте братцам злиться,
                          Не сводите их с ума.

     - Одной пулей, - Бетанкур погрозил Карлосу длинным толстым  пальцем,  -
одной!
     - Хорошо, пусть одной! - засмеялся Карлос.  -  Какой  придира,  однако!
Спокойной ночи!
     Кеннерли и Карлос рано ушли к себе.  Дон  Хенаро  весь  вечер  играл  в
бильярд со Степановым и неизменно оказывался в проигрыше. Дон Хенаро отлично
играл на бильярде, но Степанов был чемпион, неоднократно  брал  всевозможные
призы, так что потерпеть от него поражение было не постыдно.
     В продуваемом сквозняками  зале  верхнего  этажа,  переоборудованном  в
гостиную, Андреев, отключив приставку, пел русские  песни,  а  в  перерывах,
припоминая,  какие  еще  песни  он  знает,  пробегал  руками   по   клавишам
фортепиано. Мы с доньей Хулией слушали его. Он пел для нас,  но  в  основном
для себя, с той же  намеренной  отключенностью  от  окружающего,  с  той  же
нарочитой отрешенностью, которые побуждали его все это утро рассказывать нам
о России.
     Мы засиделись допоздна. Встретившись глазами со мной или  с  Андреевым,
донья Хулия не забывала улыбнуться, частенько  прикрыв  рот  рукой,  зевала,
китайский мопс посапывал, развались на ее коленях.
     - Вы не устали? - спросила я ее. - Мы не слишком поздно засиделись?
     - Нет, нет, пусть поет. Терпеть  не  могу  ложиться  рано.  Если  можно
посидеть попозже, я никогда не иду спать. И вы не уходите!
     В половине  первого  Успенский  призвал  к  себе  Андреева,  призвал  и
Степанова. Он не находил себе места, его лихорадило,  тянуло  разговаривать.
Андреев сказал:
     - Я уже послал за доктором Волком.  Лучше  захватить  болезнь  в  самом
начале.
     Мы с доньей Хулией заглянули в бильярдную на первом  этаже  -  там  дон
Хенаро пытался уравнять счет со Степановым. В окнах торчали головы индейцев;
перегнувшись через подоконники, они молча наблюдали за игрой,  их  громадные
соломенные шляпы сползали им на нос.
     - Значит, ты сегодня не едешь в Мехико? - спросила мужа донья Хулия.
     - С какой стати мне туда ехать? - не поднимая на нее глаз, ни с того ни
с сего ответил он вопросом на вопрос.
     - Да так, мне подумалось - вдруг ты поедешь, - сказала донья  Хулия.  -
Спокойной ночи, Степанов, - сказала она,  черные  глаза  ее  мерцали  из-под
удлиненных серебристо-голубыми тенями век.
     - Спокойной ночи,  Хулита,  -  сказал  Степанов,  его  открытая  улыбка
северянина могла означать что угодно и не означать решительно ничего.  Когда
Степанов не улыбался, его выразительное, энергичное лицо суровело.  Улыбался
он с обманчивой наивностью, как мальчишка. Но кем-кем, а наивным он никак не
был; и сейчас он веселился над нелепой фигуркой,  будто  забредшей  сюда  из
кукольной театра, необидно, как веселятся только в  добрых  книжках.  Уходя,
донья Хулия искоса метнула  на  него  сверкающий  взгляд  заимствованный  из
арсенала голливудских femmes fatales {роковых женщин (франц.).}. Степанов не
отрывал глаз от своего кия, словно  изучал  его  в  микроскоп.  Дон  Хенаро,
бросив: "Спокойной ночи", в злобе кинулся вон из комнаты на скотный двор.
     Мы с доньей Хулией прошли через ее спальню,  вытянутую  узкую  комнату,
между  бильярдной  и  бродильной.  Здесь  пенились  шелк  и  пух,   сверкали
нестерпимым блеском свежеполированное дерево и огромные  зеркала,  рябило  в
глазах от  всяческих  безделушек  -  коробок  конфет,  французских  кукол  в
кринолинах и пудреных париках. В нос шибал запах духов, его перебивал другой
запах, еще тяжелее  первого.  Из  бродильни  непрестанно  доносились  глухие
крики, грохот бочек, скатывающихся с деревянных помостей на тележку, стоящую
на рельсах, проложенных у дверного проема. Я не могла  отделаться  от  этого
запаха с самого своего приезда, но здесь он плотным туманом  поднимался  над
басовитым жужжанием мух - кислый и затхлый, как  от  заплесневевшего  молока
или протухшего мяса; шум и запах, сплелись в моем сознании  воедино,  и  оба
переплелись с прерывистым грохотом  бочек  и  протяжными,  певучими  криками
индейцев. Поднявшись по узкой лесенке, я оглянулась на донью Хулию.  Сморщив
носик, она смотрела мне вслед, прижав к лицу китайского мопса, его нос,  как
всегда, морщила брюзгливая гримаска.
     - Какая гадость это пульке! - сказала она. - Надеюсь, шум  не  помешает
вам спать.
     На моем балконе гулял резкий свежий  ветер  с  гор,  здесь  к  нему  не
примешивались ни парфюмерные ароматы, ни бродильный дух.
     - Двадцать одна! - тягуче,  мелодично  выводил  хор  индейцев  усталыми
взбудораженными голосами, и двадцать первая бочка свежего пульке  летела  по
каткам вниз, где двое индейцев подхватывали ее и загружали на тележку  прямо
под моим окном.
     Из окна по соседству  слышалось  негромкое  бормотанье  троих  русских.
Свиньи, похрюкивая, копошились в вязкой  грязи  около  источника;  хотя  уже
сгустились сумерки, там вовсю шла стирка. Женщины, стоя на коленях, хлестали
мокрым бельем по камням, болтая и  пересмеиваясь.  Похоже,  этой  ночью  все
женщины смеялись: далеко  за  полночь  от  хижин  пеонов,  тянувшихся  вдоль
скотного двора, доносились переливы громкого, заразительного  смеха.  Ослики
взревывали, плакались друг другу; повсюду царила неспокойная дрема, животные
били копытами, сопели, хрипели.  Внизу,  в  бродильне,  чей-то  голос  вдруг
пропел отрывок непотребной песни, прачки было замолкли, но тут же между ними
вновь пошли пересмешки. У арки  ворот,  ведущих  во  внутренний  двор  перед
гасиендой, поднялась суматоха: один из  породистых  вышколенных  псов  (куда
только подевалась его  важность),  не  на  шутку  взъярясь,  гнал  задастого
солдатика -  чтобы  не  шатался,  где  не  положено,  -  назад  к  казармам,
размещенным у крепостной стены, напротив индейских хижин. Солдатик  послушно
улепетывал, ковыляя и спотыкаясь, но не издавая ни звука; его тусклый фонарь
мотало из стороны в сторону. Посреди двора, словно тут  пролегала  невидимая
граница, пес застыл, проводил солдата взглядом и вернулся на свой  пост  под
аркой. Солдаты. присланные правительством охранять гасиенду от  партизанских
отрядов, били баклуши, наталкивая животы бобами за счет дона Хенаро. Он, как
и собаки, терпел их скрепя сердце.

     Меня усыпили протяжные, певучие голоса индейцев, ведущих подсчет бочкам
в бродильне, а на рассвете, летнем рассвете, разбудила их заунывная утренняя
песня, лязг железа, скрип кожи, топот  мулов,  которых  впрягали  в  телеги.
Кучера щелкали кнутами, покрикивали, и груженые телеги грохоча, уезжали одна
за другой навстречу поезду, который отвозил пульке в Мехико-сити.  Работники
отправлялись  поле,  гнали  перед  собой  осликов.  Они  тоже  покрикивал  и
поколачивали осликов палками, но не спеша, не суетясь. Да и  зачем  спешить:
впереди их ждала  работа,  усталость,  словом,  день  как  день.  Трехлетний
мальчонка, семенил рядом  с  отцом,  погонял  ослика-отъемыша,  на  мохнатой
спинке которого громоздились два бочонка. Два маленьких существа, каждое  на
свой манер, подражали старшим. Мальчонка покрикивал на ослика и  поколачивал
его, ослик плелся ползком и при каждом ударе прядал ушами.
     - Господи ты боже мой, - часом позже сказал за кофе  Кеннерли,  отогнал
тучу мух и нетвердой рукой налил себе кофе. - Разве вы не помните...  Я  всю
ночь глаз не мог сомкнуть, у меня никак не выходило из головы, да  вспомните
же - упрашивал он Степанова - тот, прикрыв рукой свой кофе от мух, докуривал
сигарету, - эпизод, что мы снимали две недели назад, там еще  Хустино  играл
парня, который нечаянно застрелил девушку, пытался бежать,  за  ним  послали
погоню, и Висенте в ней участвовал. Точь-в-точь то же  самое  повторилось  с
теми же людьми на самом деле. И представьте, какая нелепость, - обратился он
ко мне, - нам придется переснимать этот эпизод: он неважно получился, а  тут
он повторился на самом деле, и никто даже не позаботился его  снять!  О  чем
они только думают! Представьте,  как  бы  было  здорово  -  девушка  крупным
планом, мертвая по-настоящему, и по лицу Хустино, когда Висенте  двинул  его
прикладом, течет самая настоящая кровь, и хоть бы кто, господи ты боже  мой!
хоть бы кто об этом позаботился! Как с приезда сюда у нас не заладилось, так
и пошло-поехало - то одно, то другое... А  теперь  объясните  мне,  что  вам
помешало?
     Он впился в Степанова злобным взглядом. Степанов отнял руку  от  чашки,
разогнал мух, тучей вившихся над ней, и выпил кофе.
     - Свет, наверно, был плохой, - сказал он. Широко раскрыл глаза -  кинул
взгляд на Кеннерли - и тут же  их  закрыл,  так,  будто  запечатлел  его  на
пленке, а запечатлев, счел, что сюжет исчерпан.
     - Дело ваше, конечно, - обиделся  Кеннерли,  -  а  только  история  эта
повторилась, повторилась не по нашей вине, так почему бы вам ее не  снять  -
зачем ей пропадать впустую?
     - Снять мы всегда успеем, - сказал Степанов, -  вот  вернется  Хустино,
будет подходящий свет, тогда и снимем. Свет, - обратился он ко  мне,  -  наш
злейший враг. Здесь хороший свет бывает раз в пять дней, а то и реже.
     - А вы представьте, нет, представьте-ка, - накинулся на него  Кеннерли,
- бедный парень возвратится, и ему снова-здорово придется  проделывать  все,
что он уже дважды проделал, первый раз на съемочной площадке,  второй  -  на
самом деле. - Он со смаком повторил последнее слово. - Подумайте,  каково-то
ему будет. Тут и рехнуться недолго.
     - Вернется он, тогда и будем решать, - сказал Степанов. Во дворе  пяток
мальчишек-индейцев  в  рваных  белых  балахонах,  сквозь   прорехи   которых
проглядывали их глянцево-смуглые тела, седлали лошадей,  набрасывали  на  их
спины роскошные замшевые седла, шитые серебром и  перламутром.  К  источнику
снова тянулись женщины. Свиньи копошились  в  дорогих  их  сердцу  лужах,  в
бродильне дневная смена в  полном  молчании  заливала  обтянутые  сыромятной
кожей чаны свежим соком. Карлос  Монтанья  тоже  вышел  спозаранку  подышать
свежим утренним воздухом и сейчас вовсю потешался,  глядя,  как  трое  псов,
подняв из лужи долговязую свинью, гонят ее к сараю.  Свинья  враскачку,  как
игрушечная лошадка, неслась к загону, зная, что там ее  не  достать,  собаки
делали вид, что вот-вот тяпнут ее за ногу, чтобы не сбавляла  темп.  Карлос,
держась за бока, покатывался от хохота, мальчишки вторили ему.
     Испанец-надсмотрщик - в картине он  играл  роль  злодея  (их  там  было
немало) - вышел в тугих новых бриджах  из  такой  же,  как  седла,  расшитой
серебром замши, сел, ссутулясь, на скамью неподалеку от выходящей на главный
скотный двор арки. И просидел так весь день напролет -  он  сидел  здесь  не
один год, и одному богу известно, сколько еще  просидит.  На  его  вытянутом
ехидном лице типичного испанца с севера была  написана  убийственная  скука.
Низко натянув козырек английской кепки на близко посаженные глаза, он сидел,
ссутулясь, и так ни разу и не полюбопытствовал, что развеселило Карлоса.  Мы
с Андреевым помахали Карлосу, и он поспешил к  нам.  Его  все  еще  разбирал
смех. Теперь он смеялся не над свиньей, а над надсмотрщиком -  у  того  было
сорок пар фасонистых брюк, какие носят charros {помещичья полиция  (исп.).},
но, по его мнению, для съемок ни одни из них не годились, и  он  за  большие
деньги заказал портному новые брюки, но тот сшил такие тугие, что он еле-еле
в них влез, - те самые, в которые вырядился сегодня.  Он  рассчитывал,  что,
если носить их каждый день, они растянутся.  Горю  его  не  было  предела  -
похоже, он одними брюками и жил.
     - Он не знает, что с собой делать,  кроме  как  нацеплять  каждый  день
новые брюки пофасонистей и просиживать  с  утра  до  вечера  на  скамейке  в
надежде - вдруг что-нибудь, хоть что-нибудь произойдет.
     - Мне-то казалось, - сказала я, - что за последние недели и так слишком
много всего произошло...  Ну,  если  не  за  последние  недели,  так  уж  за
последние дни, во всяком случае.
     - Ну нет, - сказал Карлос, - этого им надолго  не  хватит.  Им  подавай
настоящую заваруху, вроде последнего налета партизан. Тогда на башни втащили
пулеметы, мужчинам выдали по винтовке и пистолету - погуляли всласть.  Налет
отбили, а пули, что остались, выпустили в воздух -  знай  наших!  Так  и  то
назавтра они уже заскучали.  Все  надеялись,  что  налет  повторится.  Никак
нельзя было им втолковать, что хорошего, мол, понемножку.
     - Они что, и впрямь так не любят партизан? - спросила я.
     - Да нет, просто они не  любят  скучать,  -  сказал  Карлос.  Осторожно
ступая, мы прошли через бродильню - на глинобитном полу  здесь  стояли  лужи
сока; с праздным любопытством, молча, будто проглотили язык,  смотрели,  как
тонут в вонючей жидкости, переливающейся через края провисших мохнатых шкур,
натянутых на деревянные рамы, мухи. Maria Santisima {Святая  Мария  (исп.).}
чинно стояла в крашенной синей масляной  краской  нише,  увитой  засиженными
мухами гирляндами бумажных цветов; негасимая лампада  теплилась  у  ее  ног.
Стены  покрывала  выцветшая  фресковая  роспись,  она  рассказывала,  откуда
взялось пульке; легенда гласит, что юная индеанка нашла божественный напиток
и принесла его правителю, за что правитель  наградил  ее  по-царски,  а  бог
после смерти приблизили к себе. Древняя легенда, возможно, древнейшая,  явно
связанная и с поклонением плодородию, женскому и земному, и с  ужасом  перед
ним же.
     Бетанкур, остановившись на пороге, храбро втянул носом воздух. Взглядом
знатока окинул стены.
     - Отличный образчик, - сказал он, с улыбкой оглядывая фреску, -  просто
замечательный... Чем они старее, тем  они,  естественно,  лучше.  Достоверно
известно, - сказал он, - что испанцы нашли в пулькериях, построенных еще  до
завоевания, настенные росписи... И всегда на них  изображается  один  сюжет:
история пульке. Так с тех  пор  оно  тут  продолжается.  Ничего  никогда  не
кончается, - сказал он помахивая красивой тонкой рукой, - все  продолжается,
и продолжаясь, постепенно теряет свой прежний облик.
     - По-моему, это тоже своего рода конец, - сказал Карлос.
     -  Разве  что  по-твоему,  -   с   высоты   своего   величия   Бетанкур
снисходительно улыбнулся старому другу, который тоже постепенно  терял  свой
прежний облик.
     В одиннадцатом часу появился дон Хенаро, он ехал в деревню,  хотел  еще
раз повидать судью. Свет нас сегодня не баловал: солнце то ярко светило,  то
пряталось  за  облаками  и  донья  Хулия,  Андреев,  Степанов,  Карлос  и  я
отправились гулять по крышам гасиенды,  откуда  открывался  вид  на  гору  и
необозримые пространства пестрых, как лоскутно одеяло, полей. Степанов  -  у
него был с собой портативны фотоаппарат - снял нас здесь вместе с  собаками.
Где только он нас  не  снимал:  и  на  ступеньках  лестницы  с  осленком,  и
индейскими ребятишками, и у источника, и на самой дальней,  длинным  уступом
огибающей гору площадке старого сада, той  самой,  куда  удалился  дед  дона
Хенаро, и перед закрытой часовней (Карлос изображал там  набожного  толстяка
священника), и в патио в самом конце той площадки, где сохранились развалины
каменной купальни, оставшиеся еще  от  старых  монастырских  построек,  и  в
пулькерии.
     Всем нам порядком надоело сниматься, и мы перегнулись через  парапет  и
стали смотреть, как дон Хенаро собирается  в  путь...  Он  вмиг  скатился  с
лестницы - индейские мальчишки, пропуская его, посыпались в разные  стороны,
- вскочил на арабскую кобылу, слуга, державший  ее  под  уздцы,  тут  же  их
отпустил, сел на коня, и дон Хенаро вихрем понесся со скотного двора,  а  за
ним, метрах в пяти, тяжело скакал его слуга.  Псы,  свиньи,  ослы,  женщины,
младенцы, ребятишки, цыплята - все бросились перед ним врассыпную; солдатики
распахнули тяжелые ворота, и хозяин и слуга на бешеной скорости вылетели  со
двора и скрылись в ложбине - дорога тут резко шла вниз.
     - Без денег судья не отпустит Хустино, я это знаю, и все это  знают.  И
Хенаро это знает не хуже меня. Но он все равно  не  отступается,  -  журчала
донья Хулия, в ее ровном голоске слышалось безразличие.
     - Все-таки небольшая вероятность есть, - сказал Карлос. - Если  Веларде
даст распоряжение, вы сами убедитесь, Хустино вылетит из тюрьмы - вот так! -
и, щелкнув пальцами, выстрелил воображаемой горошиной.
     - Правда ваша, но какой куш придется отвалить Веларде! - сказала  донья
Хулия. - Ужасная досада, съемки так хорошо пошли, и на тебе... - Она скосила
глаза на Степанова.
     - Момент, еще момент, не двигайтесь!  -  попросил  он,  навел  аппарат,
нажал кнопку и тут же отвернулся и наставил объектив на какого-то человека в
нижнем патио. Висенте - сверху  его  грязная  белесо-серая  фигура  на  фоне
грязной изжелта-серой стены казалась приплюснутой к земле, -  нахлобучив  на
глаза шляпу и скрестив руки на груди, стоял, к двигаясь  с  места.  Простоял
так довольно долго, уставившись перед собой в одну точку,  потом  решительно
направился к воротам, но, не дойдя до них, остановился и снова  уставился  в
одну  точку,  арка  ворот,  как  рама,   окаймлял   его   фигуру.   Степанов
сфотографировал его еще раз.
     - Не понимаю, почему он помешал Хустино убежать пусть бы  тот  хотя  бы
попытался... как-никак они дружили. Чего я не понимаю,  так  это  почему  он
погнался за ним? - спросила я Андреева - он шел поодаль от всех.
     - В отместку, - сказал Андреев.  -  Посудите  сами,  друг  так  коварно
предал тебя, да еще с женщиной, да еще сестрой - легко ли! Не  мудрено,  что
Висенте остервенился. Наверно, не помнил себя... Теперь, я думаю, он  и  сам
раскаивается...
     Через два часа дон Хенаро со слугой  вернулись;  они  ехали  шагом,  но
перед самой гасиендой подхлестнули лошадей  и  промчались  на  скотный  двор
таким же бешеным галопом как и умчались отсюда.  Прислуга,  пробудившись  от
спячки, засуетилась, забегала взад-вперед, вверх-вниз по лестницам живность,
как и прежде, пустилась от них наутек.  Трое  индейских  мальчишек  кинулись
ловить кобылу за уздцы, но Висенте опередил  всех.  Кобыла  мотала  головой,
норов вырваться, и Висенте плясал и скакал вместе с ней,  не  сводя  глаз  с
дона Хенаро, но тот легко, как акробат, спрыгнул на землю и  ушел  в  дом  -
лицо его было совершенно непроницаемо.
     Ничего не изменилось. Судья, как и прежде, требовал  две  тысячи  песо,
иначе он не соглашался выпустить Хустино. Наверняка именно такого  ответа  и
ж