дал Висенте. Весь день он просидел у  стены,  безвольно  уронив  голову  на
колени нахлобучив шляпу на глаза.  Полчаса  не  пройдет,  как  дурные  вести
дойдут до последнего работника на самом дальнем поле. За столом  дон  Хенаро
не проронил ни слова - он ел и пил в такой  спешке,  будто  боялся  упустить
последний поезд и сорвать путешествие, от которого зависит вся его жизнь.
     - Этого я не потерплю, - вырвалось у  него,  и  он  стукну  кулаком  по
столу, едва не разбив тарелку. - Знаете, что этот дурак  судья  мне  сказал?
Спросил, чего ради я так хлопочу из-за какого-то пеона. Не учите меня, о чем
мне хлопотать сказал я ему. А он мне: "Я слыхал, у вас снимают картину,  где
люди убивают друг друга". Так вот, мол, у него в тюрьме полным-полно  людей,
которых давно пора расстрелять, и он будет только рад, если мы  перестреляем
их на съемках. Он, мол,  никак  не  возьмет  в  толк,  зачем  убивать  людей
понарошку, когда сколько нам нужно  убить,  столько  он  нам  и  пришлет.  И
Хустино, он считает, тоже надо расстрелять. Пусть  только  попробует!  Но  и
двух тысяч песо ему от меня не дождаться!
     На закате, гоня перед собой ослов, возвратились работники  с  полей.  В
бродильне индейцы наполняли готовым пульке бочки, заливали  в  вонючие  чаны
свежий сок. И снова певучие, протяжные голоса считали бочки, и снова бочки с
грохотом летели вниз по каткам - наступала ночь. Белое пульке лилось рекой -
по всей Мексике индейцы будут глотать  это  мертвенно-бледное  пойло,  будут
пить из реки, чьи воды  несут  забвение  и  покой,  деньги  серебристо-белым
потоком потекут в правительственную казну, дон  Хенаро  и  другие  владельцы
гасиенд будут бушевать и чертыхаться, партизаны будут  совершать  налеты,  а
властолюбивые политики в столице будут воровать что  ни  попадет  под  руку,
чтобы купить себе такие же гасиенды. Все было предопределено.
     Мы провели вечер в бильярдной. Приехал доктор Волк, просидел целый  час
у постели Успенского - у него воспалилось  горло,  мог  начаться  тонзиллит.
Доктор Волк обещал его вылечить. А пока он играл на бильярде со Степановым и
с доном Хенаро. Доктор он был замечательный, самозабвенный, безотказный; сам
русский, он откровенно радовался тому, что может опять  побыть  с  русскими,
что ему достался не слишком тяжелый пациент и что он может еще и поиграть  в
бильярд, а он это очень любил. Когда  подошла  его  очередь,  он  с  широкой
улыбкой навис над столом, чуть не лег на зеленое сукно,  закрыл  один  глаз,
повертел кий,  прицелился  и  снова  повертел  кий.  И,  так  и  не  ударив,
распрямился,  улыбаясь,  зашел  с  другого   боку,   прицелился,   чуть   не
распластавшись на зеленом сукне, стукнул по шару, промахнулся - и все это не
переставая улыбаться. Потом бил Степанов.
     - Уму непостижимо, - сказал доктор Волк, в восторге тряся  головой.  Он
так сосредоточенно следил за Степановым, что у него даже слезы выступили  на
глазах. Андреев сидя на низком табурете, бренчал на  гитаре  и  тихо  напева
одну русскую песню за другой. Донья Хулия свернулась рядом с  ним  клубочком
на диване в своей черной пижаме, китайский мопс  обвил  ее  шею,  как  шарф.
Ожиревшая собака сопела, стенала и вращала  глазами,  млея  от  наслаждения.
Огромные псы, недоуменно наморщив лбы, обнюхивали ее. Мопс подвывал,  скулил
и норовил их цапнуть.
     - Они думают, он игрушечный, - радовалась донья Хулия.
     Карлос и Бетанкур устроились  за  небольшим  столиком  разложили  перед
собой ноты и эскизы костюмов. Они разговаривали  так,  словно  далеко  не  в
первый раз обсуждают давно наскучившую обоим тему.
     Я разучивала новую карточную игру  со  смуглым  худым  юнцом,  каким-то
помощником Бетанкура. Лощеный, с невероятно тонкой талией, он,  как  сообщил
мне, занимался фресковой живописью, только он работал в современной  манере,
как Ривера {Диего  Ривера  (1886-1957)  -  мексиканский  художник.  Один  из
создателей национальной школы  монументальной  живописи.},  но  не  в  таком
допотопном стиле, как тот. Я сейчас расписываю  дом  в  Гернаваке,  приезжай
посмотреть. Вы поймете, что я имею в виду. Зря вы  пошли  с  этой  карты,  -
добавил он, - теперь я пойду вот так, и  вы  окажетесь  в  проигрыше.  -  Он
собрал карты и перетасовал. Раньше режиссер маялся с Хустино, - сказал он, -
серьезные сцены играют, а Хустино все смешки, в сцене смерти он улыбался  во
весь рот, уйму пленки из-за него извели. Все говорят: вот вернется он, тогда
ему уж не придется напоминать: "Не смейся, Хустино, смерть дело нешуточное."
     Донья Хулия стянула  мопса  на  колени,  перевернула  спину,  принялась
тормошить.
     - Как только Хустино выпустят, он и думать позабудет о  сестре,  и  обо
всем прочем, - лопотала она, глядя на меня ласковыми пустыми глазами. -  Это
скоты. Они ничего не чувствуют. И потом, - добавила она, - как знать,  вдруг
он и вовсе не вернется.
     Этим  людям,  которых  свел  лишь  случай,  которым  не  о   чем   было
разговаривать, пришлось коротать время вместе, и они погрузились в  глубокое
молчание, чуть ли не в транс. Они попали в переплет, каждый из них  на  свой
лад находил забвение в деле, а сейчас делать было нечего.  Тревога  достигла
крайнего напряжения, когда чуть ли не на цыпочках  будто  в  церковь,  вошел
Кеннерли. Все обратились к нему так, словно в его лице им явилось  спасение.
Он громко возвестил:
     -  Мне  придется  сегодня  же  вечером  отправиться  в   Мехико.   Куча
неприятностей с картиной. Надо съездить и выяснить все на месте с цензорами.
Я только что туда звонил, и мне сказали, что поговаривают, будто  они  хотят
вырезать целую часть... ту самую, где нищие на празднике.
     Дон Хенаро отложил кий.
     - Я уезжаю сегодня вечером, присоединяйтесь ко мне! - сказал он.
     - Сегодня? - Донья Хулия обратила лицо к мужу, глаза пустила долу. -  А
зачем?
     - За Лолитой! - в сердцах бросил он. -  Надо  привезти  ее.  Три-четыре
сцены придется переснять.
     - Как я рада! - воскликнула донья Хулия и  зарылась  лицом  в  пушистую
шерсть мопсика. - Ой, как рада! Лолита приедет! Поезжай за ней поскорей! Сил
нет ждать.
     - На вашем месте, - не оборачиваясь, бросил Кеннерли Степанов, даже  не
пытаясь скрыть своего раздражения, - я бы не беспокоился  из-за  цензоров  -
пусть их делают что хотят.
     У Кеннерли даже челюсть отвалилась, дрожащим голосом я сказал:
     - Вот так так! Кому и беспокоиться, как не мне. Что же  нас  получится,
если никто ни о чем не  будет  заботиться?  Десятью  минутами  позже  мощный
автомобиль дона Хенаро, с ревом  промчавшись  мимо  бильярдной,  понесся  по
темной безлюдной дороге к столице.
     Поутру началось бегство в город, уезжали по одному кто на  поезде,  кто
на автомобиле.
     - Оставайтесь, - говорили мне все по очереди,  -  мы  завтра  вернемся.
Успенский поправится, съемки возобновятся.
     Донья Хулия нежилась в постели. Днем я зашла к ней проститься. Сонная и
томная, она свернулась клубочком, мопс прикорнул у нее на плече.
     - Завтра вернется Лолита, значит, скучище конец, - сказала она. - Будут
заново снимать самые хорошие сцены.
     Но остаться в этом мертвящем воздухе хотя бы до завтра было свыше  моих
сил.
     - Дней через десять наших мест не узнать, - сказал  индеец,  отвозивший
меня на станцию, - вот бы вам когда приехать. Сейчас тут невесело.  А  тогда
поспеет молодая кукуруза - то-то наедимся вдосталь!


ПЕРЕДЫШКА
                         Перевод Татьяны Ивановой.

     В те времена, по молодости лет, я не могла справиться со всеми  бедами,
которые на меня обрушились. Теперь уже неважно, что это были за беды  и  как
они  в  конце  концов  разрешились.  Но  тогда  мне  казалось   -   остается
единственный выход: бежать от них без оглядки, хотя все семейные заповеди  и
все мое воспитание непреложно учили, что бежит только трус. Какой вздор!  Им
бы лучше научить меня другой науке - отличать храбрость от удальства,  ее-то
как раз мне пришлось постигать самой. И я поняла конце концов, что, если мне
не изменит природный здравый смысл,  от  некоторых  опасностей  я  предпочту
удрать со всех ног при первом же сигнале  их  приближения.  Однако  история,
которую я сейчас вам расскажу, произошла до  того,  как  мне  открылась  вот
какая великая истина: мы не бежим от наших кровных бед, и лучше узнать,  чем
они грозят нам, как можно раньше; но не бежать от  всех  прочих  напастей  -
явная глупость.
     Я поведала  своей  подруге  Луизе,  бывшей  моей  однокашнице  и  почти
ровеснице, не о своих злосчастьях, а просто об одной заботе: я не знала, где
отдохнуть во время  весенних  каникул,  мне  хотелось  уехать  совсем  одной
подальше от города, туда, где все просто и мило  и,  конечно  же,  недорого;
только пусть Луиза никому не говорит,  где  я;  ей-то  я,  разумеется,  буду
иногда писать, если она захочет, да и если будет о чем. Луиза  сказала,  что
обожает получать письма, но терпеть не может отвечать на них; и знает,  куда
не надо поехать, и никому ничего не расскажет. Луиза  обладала  тогда  -  да
обладает и сейчас - удивительным даром:  самые  невероятные  люди,  места  и
события  приобретали  в  ее  устах   привлекательность.   Она   рассказывала
презабавные истории, но стоило вам случайно стать их свидетельницей,  и  они
вдруг оборачивались самой мрачной своей стороной. Как эта вот история.  Если
хотите, все было точно  так,  как  рассказывала  Луиза,  и,  однако,  совсем
по-другому.
     - Я знаю, куда тебе надо поехать, - сказала Луиза. - В глубине  Техаса,
в черноземном крае, живет патриархальная семья немецких фермеров; дом у  них
ведется по старинке, жить так постоянно было бы ужасно, а  вот  погостить  у
них очень приятно. Глава семейства - бородатый старец, сам господь бог; жена
его - матриарх в мужских башмаках;
     бесчисленные дочери, сыновья, зятья;  толстые  младенцы  копошатся  под
ногами; толстые щенки - моего  любимца,  черненького,  звали  Куно;  коровы,
телята, овцы, ягнята, козы, индюшки и цесарки бродят по зеленым нагорьям,  в
прудах - утки и гуси. Я была там летом, когда созрели персики и арбузы...
     - Но сейчас конец марта, - робко заметила я.
     - Весна приходит туда рано, - продолжала  Луиза.  -  Я  напишу  о  тебе
Мюллерам, а ты собирайся.
     - Так где же все-таки этот рай?
     - Почти на границе с  Луизианой,  -  сказала  Луиза.  -  Я  попрошу  их
поселить тебя в моей мансарде - там так прелестно! Большая комната под самой
крышей с крутыми скатами - до самого пола - по обеим  сторонам,  когда  идет
дождь, крыша чуть-чуть протекает, и поэтому  вся  дранка  на  ней  расписана
упоительными  черно-серо-зелеными  разводами,  а  в  углу  комнаты  -  груда
бульварных романов, "Герцогиня", Уйда, миссис Э. Д. Э.  Н.  Саутворт,  стихи
Эллы Уилер Уилкокс - как-то летом у них жила одна дама, большая любительница
почитать, она-то и оставила им свою библиотеку. Ах,  как  было  хорошо!  Все
вокруг такие здоровые и  веселые,  и  погода  стояла  превосходная...  А  ты
надолго?
     Об этом я еще не думала и потому сказала наобум:
     - На месяц.
     Несколько дней спустя маленький грязный  поезд  дополз  до  захолустной
станции и выбросил меня, словно  посылку,  на  мокрую  платформу,  начальник
которой,  едва  высунув  нос  наружу,  закрыл  комнату  для  пассажиров,  не
дождавшись, пока состав исчезнет за  поворотом.  Грузно  топая  ко  мне,  он
запихивал за щеку катыш табака, осведомился мимоходом: - Вы куда?
     - На ферму Мюллеров, - ответила я. Злой ветер пронизывал  насквозь  мое
тонкое пальто, и я жалась к своей поклаже.
     - Вас кто-нибудь встретит? - спросил он не останавливаясь.
     - Да обещали.
     - Хорошо. - Он взобрался на старенькую телегу, лошадь  тронула,  вихляя
задом, и он был таков.
     Я повернула набок свой сундучок, села на него - ветер  хлещет  в  лицо,
вокруг запустение, все тонет в грязи - и принялась за первое письмо Луизе. Я
собиралась ей прежде всего написать,  что,  если  ты  не  романы  сочиняешь,
нельзя давать волю своему пылкому воображению. В повседневной жизни,  хотела
написать я, надлежит придерживаться простых и ясных фактов. Потому что иначе
происходят такие вот недоразумения. Я вошла уже  во  вкус  своего  послания,
когда заметила крепкого парнишку лет  двенадцати,  пересекавшего  платформу.
Подойдя ко мне, он стащил с головы лохматую шапку и сгреб  ее  в  толстый  с
грязными костяшками кулак. От холода его круглые щеки, круглый - картошкой -
нос и круглый  подбородок  горели  здоровым  румянцем.  На  этом  совершенно
круглом лице, будто созданном с помощью циркуля, узкие,  длинные,  раскосые,
ясные, как голубая вода, глаза выглядели так неуместно, что казалось  -  две
силы противоборствовали, создавая его. Глаза были хороши, и все остальное не
имело значения. Синяя шерстяная блуза,  застегнутая  до  самого  подбородка,
обрывалась как-то внезапно у пояса, точно через полчаса он  окончательно  из
нее вырастет, а синие спортивные брюки  едва  доходили  до  лодыжек.  Старые
крестьянские башмаки были на несколько размеров  больше,  чем  нужно.  Одним
словом, было ясно, что одежка на нем  была  с  чужого  плеча.  Это  веселое,
невозмутимое явление возникло  ниоткуда  на  неприбранной  бурой  земле  под
мрачным клочковатым небом, и все мое  лицо,  уже  непослушное  от  холода  и
сырости, расплылось ему навстречу в радостной улыбке.
     Он чуть улыбнулся в ответ, но не поднял глаз, подошел ко мне и взял мой
багаж. Закинул сундучок себе на  голой  и  припустился  рысцой  по  неровной
платформе и вниз, по осклизлым от грязи ступеням, а мне  все  казалось,  что
ноша раздавит его, как муравья - камень. Сундучок он размашисто забросил  на
фургон сзади, взял чемодан и метнул его туда же, потом влез  сам  по  одному
переднему колесу, а я вскарабкалась по другому.
     Низкорослая лошаденка, косматая, точно медведь во время зимней  спячки,
нехотя двинулась рысью, мальчик нагнулся вперед, нахлобучил на глаза  шапку,
опустил поводья и погрузился в глубокое раздумье. Я изучала упряжь -  в  ней
все было загадочно. Она держалась в самых  неожиданных  точках  и  болталась
там, где как будто соединение было совершенно необходимо. В  опасных  местах
ее связали на скорую руку обрывками растрепанной веревки. В других, как  мне
представлялось, совершенно несущественных, - намертво  скрепили  проволокой.
Уздечка, чересчур длинная для приземистой  лошаденки,  когда  мы  тронулись,
видно, выскочила у нее изо рта  и  теперь  двигалась  сама  по  себе,  своим
аллюром.
     Наша повозка оказалась вышедшим в тираж образцом того, что - бог  весть
почему! - называлось рессорным фургоном. Никаких рессор  тут  не  было  и  в
помине, просто крытая платформа с  низкими  бортами  для  перевозки  всякого
добра; платформа настолько развалилась, что едва доходила до середины задних
колес, а с одной стороны просела так, что постоянно царапала железный  обод.
Сами же колеса, поскольку ступицы  в  них  не  были  прочно  закреплены,  не
вращались  однообразно,  как  им  полагается,  но  описывали  некое  подобие
эллипса, и мы продвигались вперед, вихляясь и раскачиваясь, точно развеселый
пьяница или утлая лодчонка на волнах бурного моря.
     Бурые  размокшие  поля  уходили  вспять  по  обеим  сторонам  проселка,
щетинясь подгнившей за зиму  стерней,  готовой  кануть  в  небытие  и  снова
обратиться в землю. Рядом по краю поля тянулись голые перелески. Сейчас  они
хороши были лишь тем, что предвещали весну, - мне претила  их  унылость,  но
было отрадно подумать, что где-то там, за ними, может открыться нечто  иное,
на самом деле прекрасное - прочерк реки, зажатой в  своих  берегах,  поля  в
первозданной наготе, уже вспаханные, готовые принять  в  себя  семя.  Дорога
круто повернула и на мгновение почти  исчезла,  теперь  мы  ехали  по  лесу.
Разглядев поближе корявые ветви, я поняла, что весна начинается как-то скупо
и нехотя: бледно-зеленые воронки листьев, усыпавшие новые  побеги,  казались
малюсенькими; снова  зарядил  ровный  дождик,  он  обволакивал  не  молочным
туманом, но дымкой, она сгущалась и оседала сплошной серой  пеленой  мелкого
дождя.
     Когда мы вынырнули из леса, мальчик распрямился и молча показал вперед.
Мы  подъезжали  к  ферме  по  кромке  ухоженного  персикового   сада,   чуть
подкрашенного молодой зеленью, но  ничто  не  скрывало  мучительно  мрачного
уродства самого фермерского дома. В техасской равнине, где невысокие взгорки
плавно переходят в ложбины, в "стране холмов", как называют ее фермеры,  дом
был поставлен на самой лысой макушке, словно бы люди  экономно  выбрали  для
своего пристанища место, совершенно непригодное для землепашества.  И  стоял
он там нагой, на виду у всего света незваным  гостем,  неприкаянным  чужаком
даже рядом со службами, толпящимися на его задворках, стоял, насупив  низкие
карнизы и будто окаменев от непогоды.
     Узкие окна  и  крутой  скат  крыши  привели  меня  в  уныние;  хотелось
повернуться и уехать назад. Притащиться в такую даль и ради чего?  -  думала
я; но и назад нельзя, потому что все же здесь не может быть тех мучений,  от
которых я бежала. Однако по мере того, как мы приближались  к  дому,  теперь
почти невидимому - только огонек светился  где-то  сзади,  должно  быть,  на
кухне, - настроение мое менялось, и я снова ощутила тепло  и  нежность  или,
скорее только предвестие, что я - кто знает? - снова смогу ощутить их.
     Фургон подкатил к воротам, и я стала слезать. Но едва я поставила  ногу
на землю, как гигантский черный пес  -  отвратительная  немецкая  овчарка  -
молча прыгнул на меня, и я так же молча  закрыла  лицо  руками  и  отпрянула
назад.
     - Куно, сидеть! - крикнул мальчик, кидаясь к нему. Двери  распахнулись,
и молоденькая рыжеволосая девушка сбежала с крыльца и схватила жуткого зверя
за шиворот.
     - Он не со зла, - сказала она серьезно. -  Что  с  него  взять  -  ведь
собака.
     Просто Луизин любимый щеночек Куно за  год  подрос,  подумала  я.  Куно
скулил, извиняясь, кланялся, рыл передней лапой землю, а девушка,  продолжая
держать его за шкирку, застенчиво и гордо говорила: - Я все учу его. У  него
всегда были дурные манеры, но я его учу.
     Видимо, я приехала перед самым началом вечерних работ. Все мюллеровские
домочадцы, мужчины и женщины, высыпали из дома, и каждый  шел  по  какому-то
неотложному делу. Девушка подвела меня к крыльцу и сказала: - Это  мой  брат
Ганс, - молодой человек приостановился, пожал мне руку и пошел дальше. - Это
мой брат Фриц, - сказала она, и Фриц взял мою руку в свою, тотчас выпустил и
тоже ушел. - Моя сестра Аннетье, - сказала  девушка,  и  молодая  женщина  с
ребенком, которого она небрежно, наподобие шарфа,  перекинула  через  плечо,
улыбнулась и протянула мне руку. Так я жала одну за другой руки,  молодые  и
старые, широкие и узкие,  мужские  и  женские,  но  все  это  были  твердые,
добропорядочные крестьянские руки, теплые и  сильные.  И  у  всех,  кто  мне
встретился, был тот же косой разрез светлых глаз и  волосы  цвета  ячменного
сахара  -  словно  все  они  были  братьями  и  сестрами,  хотя  мимо  меня,
поздоровавшись, прошли уже муж Аннетье и муж другой дочери. В тусклом  свете
просторной, с двумя дверями напротив друг друга, передней, пропахшей  мылом,
я увидела старую мамашу Мюллер, она тоже приостановилась, чтобы  пожать  мне
руку. Высокая, сильная  женщина,  повязанная  треугольной  шалью  из  черной
шерсти, из-под подоткнутых юбок виднелась коричневой  фланели  нижняя  юбка.
Светлые, прозрачные глаза молодежь унаследовала явно не  от  нее.  У  мамаши
Мюллер  глаза  были  черные,  наблюдательные,  пытливые,  волосы,  судя   по
выглядывавшей из-под шали пряди, черные с проседью,  смуглая,  изборожденная
морщинами кожа  задубела,  точно  кора,  и  шагала  мамаша  Мюллер  в  своих
резиновых башмаках размашистым шагом мужчины. На ходу пожав  мне  руку,  она
произнесла с сил