ьным немецким акцентом: "Добро пожаловать" -  и  улыбнулась,
показав почерневшие зубы.
     - А это моя дочка Хэтси, она проводит вас в вашу комнату. - Хэтси взяла
меня, словно малого ребенка, за руку. Я последовала за ней  по  крутой,  как
трап, лестнице, и вот мы уже  в  мансарде,  в  комнате  Луизы,  под  крутыми
скатами крыши. Да, дранка и в самом деле пестрела разноцветными  пятнами.  И
бульварные  романы  были  сложены  в  углу.  В  кои-то  веки  рассказ  Луизы
соответствовал действительности, все казалось знакомым,  и  я  почувствовала
себя по-домашнему.
     - Мама говорит, мы могли бы дать вам комнату получше, но она  написала,
что вам понравится эта, - сказала Хэтси, мягко и неясно произнося слова.
     Я заверила - конечно же, мне нравится. Тут  Хэтси  спустилась  вниз  по
крутой лестнице, и поднялся ее брат - он будто влезал  на  дерево:  сундучок
был у него на голове, а чемодан - в правой руке, я так и не  поняла,  почему
сундучок не обрушился вниз - ведь на левую руку парнишка опирался. Я  хотела
предложить  ему  помощь,  но  побоялась  его  обидеть,  заметив,   с   какой
щеголеватой легкостью он бросал багаж на станции - сильный мужчина показывал
свой  номер  перед  слабосильными  зрителями.  Парнишка  поставил   ношу   и
выпрямился, повел плечами - он лишь слегка задохнулся. Я поблагодарила  его;
он сдвинул шапку на затылок, а потом вернул ее на место - что я  приняла  за
своего рода вежливый ответ - и затопал вниз. Когда через несколько  минут  я
выглянула в окно, он уже шел через  поле  с  зажженным  фонарем  и  стальным
капканом в руках.
     Я  стала  переделывать  свое  письмо  к  Луизе:  "Мне  начинает   здесь
нравиться. Не совсем понимаю почему, но я прихожу  в  себя.  Может  быть,  я
смогу рассказать тебе потом..."
     Звуки немецкой речи под окнами были мне приятны, потому  что  речь  эта
была обращена не ко мне и не предполагала  ответа.  Мои  познания  немецкого
ограничивались тогда пятью маленькими убийственно  сентиментальными  песнями
Гейне,  которые  я  знала  наизусть;  но  это  был  совершенно  иной   язык,
нижненемецкий, испорченный  тремя  поколениями,  прожившими  на  чужбине.  В
десятке миль отсюда, там, где Техас и Луизиана сливаются воедино  в  гниющей
топи болот, подпочвенный пласт которых, разлагаясь,  питает  корни  сосен  и
кедров, двести лет прожила в изгнании колония французских эмигрантов; они не
сохранили в неприкосновенности весь свой обиход, но каким-то чудом  остались
верны главному: они упрямо говорили на своем старом французском языке, столь
же чуждом современному французскому, сколь и английскому. Я провела там одно
прекрасное долгое лето,  познакомилась  со  многими  такими  вот  семьями  и
сейчас, слушая другой язык, тоже не ведомый  никому  на  свете,  кроме  этой
маленькой сельской общины, вспомнила их и поняла, что  снова  попала  в  дом
вечных изгнанников. Это были  основательные,  практичные,  упрямые  немецкие
земледельцы, и куда бы ни забросила их судьба, они глубоко вонзали  в  землю
свои мотыги и прочно укоренялись, потому что жизнь  и  земля  были  для  них
единым, нерасторжимым целым; но никогда, ни  при  каких  обстоятельствах  не
смешивали они свою национальность с местом, где поселились.
     Мне нравились их густые теплые голоса, и было так приятно не  понимать,
что они говорят. Я люблю  эту  тишину,  она  несет  свободу  от  постоянного
давления чужих умов, мнений и чувств, покой, возможность на воле собраться с
мыслями, вернуться к собственной сути, а это ведь всякий  раз  откровение  -
понять, что за существо в конечном счете мною правит и за меня решает,  даже
если кто-нибудь - хоть бы и я - мнит, будто решает сам; мало-помалу оно, это
существо, отбросит все, кроме того единственного, без чего я не могу жить, и
тогда заявит: "Я - все, что у  тебя  осталось,  возьми  меня".  На  время  я
прислушалась к приглушенным  звукам  незнакомого  языка  -  он  был  музыкой
безмолвия; подобно крику лягушек или шуму ветра, он мог тронуть, задеть,  но
не ранить.
     Когда дерево катальпы под моим окном распустится, оно  закроет  вид  на
службы и дальше - на ширь полей,  заметила  я.  А  расцветши,  ветви  станут
заглядывать в  мое  окно.  Но  сейчас  они  как  тонкий  экран,  за  которым
пятнистые, рыжие с белым, телята беззаботно топчутся  около  потемневших  от
непогоды навесов. Бурые поля скоро опять зазеленеют; промытые  дождями  овцы
стали пепельно-серыми. Вся прелесть пейзажа была сейчас в  просторе  долины,
волнами откатывающейся к опушке леса. Как на всем,  что  не  любо,  на  эгой
затерявшейся вдали от моря земле лежала печать заброшенности;  зима  в  этой
части юга -  предсмертная  мука,  не  то  что  северный  смертельный  сон  -
предвестник  непременного  воскресения.  А  на  моем  юге,  в  моей  любимой
незабвенной стороне, стоит земле чуть  пошевелиться  после  долгой  болезни,
открыть глаза между двумя вздохами  -  между  ночью  и  днем,  -  и  природа
возрождается весенним взрывом, весной  и  летом  сразу,  цветами  и  плодами
одновременно под сводом сверкающих синих небес.
     Свежий ветер снова предвещал к вечеру тихий ровный дождик. Голоса внизу
исчезли и опять возникли, теперь они доносились то со двора, то  со  стороны
служб. По тропинке к коровнику тяжело ступала мамаша Мюллер, Хэтси бежала за
нею следом. Старуха несла молочные бидоны с железными запорами на деревянном
коромысле, перекинутом через плечо, дочь - в каждой руке по ведру. Стоило им
отодвинуть кедровые брусья, как коровы, пригибаясь к земле, толпою  ринулись
с поля, а телята, жадно открывая рот, поскакали каждый к своей матке.  Потом
началась баталия: голодных, но уже получивших свою  скудную  долю  детенышей
оттаскивали от материнского вымени. Старуха щедро  раздавала  им  шлепки,  а
Хэтси тянула телят за веревки, и ноги ее разъезжались в грязи, коровы мычали
и грозно размахивали рогами, телята же орали как непослушные  дети.  Длинные
золотистые косы Хэтси мотались по плечам, ее смех весело звенел над сердитым
мычанием коров и хриплыми окриками старухи.
     Снизу, от кухонного крыльца, доносился плеск воды, скрип насоса, мерные
мужские шаги. Я сидела у окна и смотрела, как медленно наползает темнота и в
доме постепенно зажигаются огни. У лампы в моей комнате  на  резервуаре  для
керосина была ручка, словно  у  чашки.  На  стене  висел  фонарь  с  матовым
стеклом. Кто-то под самой моей  лестницей  звал  меня,  и  я,  глянув  вниз,
увидела смуглое лицо молодой  женщины  с  льняными  волосами;  она  была  на
сносях; цветущий годовалый мальчуган пристроился  у  нее  на  боку;  женщина
придерживала его одной рукой,  другую  же  подняла  над  головой,  и  фонарь
освещал их лица.
     - Ужин готов, - сказала она и подождала, пока я спущусь.
     В большой квадратной комнате все семейство собралось за длинным столом,
покрытым простой скатертью в красную клетку; на обоих концах его  сгрудились
деревянные тарелки, доверху наполненные дымящейся  пищей.  Калека  служанка,
прихрамывая, расставляла кувшины с молоком. Голова ее пригнулась так  низко,
что лица почти не было видно, и все  тело  было  как-то  странно,  до  ужаса
изуродовано - врожденная болезнь, подумала я, хотя она выглядела  крепкой  и
выносливой. Ее узловатые руки непрерывно дрожали, голова тряслась под  стать
неугомонным локтям. Она поспешно ковыляла вокруг стола, разбрасывая тарелки,
увертываясь от всех, кто стоял на ее пути; никто не посторонился, не дал  ей
дорогу, не заговорил с ней, никто даже  не  взглянул  ей  вслед,  когда  она
скрылась на кухне.
     Затем мужчины шагнули к своим стульям. Папаша Мюллер  занял  патриаршее
место во главе стола, мамаша Мюллер вырисовывалась  за  ним  темной  глыбой.
Мужчины помоложе сидели с одной стороны, за женатыми, прислуживая им, стояли
жены, ибо время, прожитое тремя поколениями на этой земле,  не  пробудило  в
женщинах самосознания, не изменило древних обычаев.  Два  зятя  и  три  сына
прежде чем приступить к еде, опустили закатанные рукава. Только что  вымытые
лица их блестели, расстегнутые воротнички рубашек намокли.
     Мамаша Мюллер указала на меня,  затем  обвела  рукой  всех  домочадцев,
быстро называя их имена. Я была чужой и гостьей, и потому меня  посадили  на
мужской стороне стола, а  незамужняя  Хэтси,  чье  настоящее  имя  оказалось
Хульда, была посажена на детской стороне и приглядывала за  ребятишками,  не
давая им шалить. Детям было от двух до десяти лет, и их было пятеро  -  если
не считать того, что за отцовым стулом оседлал бок матери, -  и  эти  пятеро
принадлежали двум замужним дочерям. Дети ели с волчьим аппетитом,  поглощали
все подряд, то и дело тянулись к сахарнице - им все хотелось подсластить;  в
полном упоении от еды, они не обращали никакого внимания на  Хэтси,  которая
воевала с ними, пожалуй, не менее энергично, чем с телятами, и почти  ничего
не ела. Лет семнадцати, слишком худая, с  бледными  губами,  Хэтси  казалась
даже хрупкой - может быть, из-за волос цвета сливочного масла,  блестящих  и
будто в полоску -  прядка  посветлее,  прядка  потемнее,  -  типичных  волос
немецкой  крестьянки.  Но  была  у  нее  мюллеровская  широкая  кость  и  та
чудовищная энергия, та животная сила, которая словно бы присутствовала здесь
во плоти; глядя на скуластое  лицо  папаши  Мюллера,  на  его  светло-серые,
глубоко посаженные желчные глаза,  было  легко  проследить  за  этим  столом
семейное сходство; и становилось ясно, что ни один из  детей  бедной  мамаши
Мюллер не удался в нее - нет здесь ни одного  черноглазого,  отпрыска  южной
Германии. Да, она родила их - но и только;  они  принадлежат  отцу.  Даже  у
смуглой беременной Гретхен, явной любимицы семьи, с  повадками  балованного,
лукаво-улыбчивого ребенка и видом довольного, ленивого  молодого  животного,
постоянно готового зевнуть, - даже у нее волосы были цвета топленого  молока
и все те же раскосые глаза. Сейчас она  стояла,  привалив  ребенка  к  стулу
своего мужа, и время от  времени  левой  рукой  доставала  через  его  плечо
тарелки и заново наполняла ее.
     Старшая дочь, Аннетье, носила своего новорожденного младенца на  плече,
и он преспокойно пускал слюни за ее спиной, пока она накладывала мужу еду из
разных тарелок и мисок. Порой взгляды супругов встречались, и тогда лица  их
озаряла мягкая улыбка, а в глазах светилось скрытое тепло -  знак  долгой  и
верной дружбы.
     Папаша Мюллер не допускал и мысли, что  его  замужние  и  женатые  дети
могут покинуть дом. Женись, выходи замуж - пожалуйста; но разве это причина,
чтобы отнять у него сына или дочь? У него всегда найдется работа и кров  для
зятя, а со временем - и для  невесток.  Аннетье,  наклонившись  над  головой
мужа, объяснила мне через  стол,  что  к  дому  с  северо-восточной  стороны
сделали пристройку для Хэтси: она будет жить там, когда выйдет замуж.  Хэтси
очень мило порозовела и уткнулась носом в тарелку,  потом  отважно  вскинула
голову и сказала: "Jah, jah {Да, да, (искаж. нем.).}, замуж, уже скоро!" Все
засмеялись, кроме мамаши Мюллер, которая заметила  по-немецки,  что  девушки
никогда не ценят отчего дома - нет, им  подавай  мужей.  Казалось,  ее  укор
никого не обидел, и Гретхен сказала: очень приятно, что  я  буду  у  них  на
свадьбе. Тут Аннетье вспомнила и сказала по-английски,  обращаясь  ко  всему
столу, что лютеранский пастор посоветовал ей чаще бывать в церкви и посылать
детей в воскресную школу, - а бог за это благословит ее  пятого  ребенка.  Я
снова пересчитала, и правда: с неродившимся ребенком Гретхен всего за столом
детей до десяти лет оказалось восемь; несомненно, кому-то  в  этой  компании
понадобится благословение. Папаша Мюллер произнес короткую речь, обращаясь к
своей дочери на немецком языке, потом повернулся ко мне и сказал:
     - Я говорю - сойти с ума ходить в церковь и платить  священнику  добрый
деньги за его чепуха. Пускай он мне платит за то, что я пойти слушать, тогда
я ходить. - И глаза его с внезапной  свирепостью  сверкнули  над  квадратной
рыжей с проседью бородой, которая росла от самых скул. - Он,  видно,  думает
так: мое время ничего не стоит? Ну ладно! Пускай сам мне платить!
     Мамаша Мюллер неодобрительно фыркнула и зашаркала ногами.
     _ Ах, ты фее такое гофоришь, гофоришь. Фот когда-нибудь пастор  слушает
и станет сильно сердитый. Что будем делать, если откажется крестить детей?
     - Дай ему хороший деньги, он будет крестить, - крикнул папаша Мюллер. -
Фот уфидишь.
     - Ну, ферно, так и есть, - согласилась мамаша Мюллер. - Только лучше он
не слышать!
     Тут разразился шквал немецкой речи, ручки ножей застучали по  столу.  Я
уж и не пыталась разобрать слова, только наблюдала за лицами. Это  выглядело
жарким боем, но в чем-то они соглашались. Они были  едины  в  своем  родовом
скептицизме, как и во всем прочем.  И  меня  вдруг  осенило,  что  все  они,
включая зятьев, - один человек, только в разных  обличьях.  Калека  служанка
внесла еще еду, собрала тарелки и, прихрамывая, выбежала вон; мне  казалось,
в этом доме она - единственная цельная личность. Ведь и я сама  чувствовала,
что расчленена на множество кусков, я оставляла или теряла  частицы  себя  в
каждом месте, куда приезжала, в каждой жизни, с  которой  соприкоснулась,  а
тем более со смертью каждого близкого,  уносившего  в  могилу  толику  моего
существа. А вот служанка - эта была цельной, она существовала сама по себе.

     Я с легкостью пристроилась где-то  на  обочине  мюллеровского  обихода.
День Мюллеров начинался очень рано, завтракали при желтоватом свете лампы, и
серый влажный  ветер  по-весеннему  мягко  веял  в  открытые  окна.  Мужчины
проглатывали последнюю чашку дымящегося кофе уже стоя  в  шляпах,  запрягали
лошадей и на заре выезжали в  поле.  Аннетье,  перекинув  толстого  младенца
через плечо, ухитрялась одной рукой подмести  комнату  или  убрать  постель;
день не успевал еще заняться, а она, бывало, уже со всем по дому  управилась
и идет во двор ухаживать за курами и поросятами. Но то и дело возвращается с
корзиной только что вылупившихся цыплят - жалких комочков  мокрого  пуха,  -
кладет их на стол у себя в спальне и  весь  первый  день  их  жизни  с  ними
нянчится. Мамаша Мюллер гигантской  горой  передвигалась  по  дому,  отдавая
распоряжения направо и налево;  папаша  Мюллер,  оглаживая  бороду,  зажигал
трубку  и  отправлялся  в  город,  а  вдогонку  ему  неслись  напутствия   и
наставления мамаши Мюллер касательно домашних нужд. Он будто и не слышал их,
во  всяком  случае,  не  подавал  виду,  но  когда  через  несколько   часов
возвращался, выяснялось,  что  все  поручения  и  распоряжения  выполнены  в
точности.
     Я стелила постель, убирала мансарду, и тут оказывалось, что делать  мне
совершенно нечего, и тогда, чувствуя свою полную бесполезность, я скрывалась
от этой вдохновенной суеты и шла на прогулку. Но  покой,  почти  мистическая
неподвижность мышления этого семейства  при  напряженной  физической  работе
мало-помалу передавались мне, и я с молчаливой  благодарностью  чувствовала,
как скрытые болезненные узлы моего  сознания  начинают  расслабляться.  Было
легче дышать, я могла даже поплакать. Впрочем, через несколько дней мне  уже
и не хотелось плакать.
     Как-то утром я увидела,  что  Хэтси  вскапывает  огород,  и  предложила
помочь ей засеять грядки; Хэтси согласилась.  Каждое  утро  мы  работали  на
огороде по нескольку часов и я, согнувши спину, жарилась на  солнце  до  тех
пор, пока не начинала приятно кружиться голова. Дни я уже  не  считала,  они
были все на одно лицо, только с приходом весны менялись краски да земля  под
ногами становилась прочнее - это выпирали наружу набухшие сплетения корней.
     Дети, такие шумные за столом, во дворе вели себя смирно, с головой уйдя
в игры. Вечно они месили глину и лепили караваи и  пирожки,  проделывали  со
своими истрепанными  куклами  и  изодранными  тряпичными  зверями  все,  что
положено в жизни. Кормили их, укладывали спать, потом будили кормили  снова,
приобщали к домашней работе и стряпали вместе с ними новые караваи из глины;
или впрягались в свои тележки и галопом неслись за дом,  под  сень  каштана.
Тогда дерево становилось "Турнферайном" {Турнферайн -  гимнастический  союз,
гимнастическое общество (нем.).}, а они снова превращались  в  людей:  важно
семенили в танце, запрокидывая воображаемые  кружки,  пили  пиво.  И  вдруг,
чудом снова обернувшись лошадьми, впрягались  в  тележки  и  неслись  домой.
Когда их звали к столу или спать, они шли так же послушно, как  их  куклы  и
тряпичные звери. А матери опекали их с бессознательной терпеливой нежностью.
С истовой преданностью кошек своим котятам.
     Иногда я брала предпоследнего - двухлетнего - младенца Аннетье и  везла
его в коляске через сад, ветви которого покрылись бледно-зелеными  побегами,
и немного дальше по проулку. Потом я  сворачивала  на  другую,  более  узкую
аллейку, где было меньше колдобин,  и  мы  медленно  двигались  между  двумя
рядами тутовых деревьев,  с  которых  уже  свисало  что-то  вроде  волосатых
зеленых гусениц. Ребенок сидел, укутанный во фланель и  пестрый  ситец,  его
раскосые голубые глаза сияли из-под чепца, а лучезарная улыбка  обнаруживала
два нижних зуба. Иногда другие дети тихо шли за нами. Когда  я  поворачивала
назад, они тоже послушно поворачивали, и  мы  возвращались  к  дому  так  же
степенно, как пускались в путь.
     Узкая аллейка, оказалось, вела к реке, и мне  нравилось  гулять  здесь.
Почти каждый день я шла по опушке голого леса,  жадно  высматривая  признаки
весны. Как ни малы, как ни постепенны были перемены,  а  все  же  однажды  я
заметила, что ветви ивы и ежевичные побеги разом покрылись мелкими  зелеными
точечками; за одну ночь - или мне так показалось? - они стали другого цвета,
и я знала, что назавтра вся долина, и лес, и берег реки  мгновенно  оперятся
золотом и зеленью, струящейся под весенним ветерком.
     Так оно и случилось. В тот день я задержалась на речке до темноты и шла
домой по болотам; совы  и  козодои  кричали  у  меня  над  головой  странным
нестройным хором, и где-то далеко-далеко им отвечало смутное  эхо.  *В  саду
все деревья  расцвели  светлячками.  Я  остановилась  и,  пораженная,  долго
любовалась ими, потом медленно двинулась  дальше  -  ничего  прекраснее  мне
никогда не приходилось видеть. Деревья только  что  зацвели,  и  под  тонким
покровом ночи на неподвижных ветвях  гроздья  цветов  дрожали  в  беззвучном
танце слегка раскачивающегося света,  кружились  воздушно,  как  листья  под
легким ветерком, и размеренно, как вода в фонтане.  Каждое  дерево  расцвело
этими живыми пульсирующими огоньками, неверными и холодными, точно  пузырьки
на воде. Когда я открывала  калитку,  руки  мои  тоже  светились  отблесками
фосфорического сияния. Я обернулась - золотистое мерцание не исчезло, это не
был сон.
     В столовой Хэтси на коленях мыла тяжелой тряпкой пол.  Она  всегда  его
мыла поздно вечером, чтобы мужчины своими тяжелыми сапогами не  наследили  и
утром пол был безукоризненно чистым. Повернув ко мне молодое, оцепеневшее от
усталости лицо, она громко позвала: - Оттилия! Оттилия!  -  и  не  успела  я
открыть рот, как она сказала: - Оттилия покормит  вас  ужином.  Все  готово,
ждет вас. - Я попыталась возразить, что не голодна,  но  она  настаивала:  -
Нужно есть. Немного раньше, немного позже - не беда. - Она села на  корточки
и, подняв голову, глянула за окно, в сад. Улыбнулась,  помолчала  и  сказала
весело: - Вот и весна пришла. У нас каждую  весну  так  бывает.  -  И  снова
нагнулась, окуная тряпку в большое ведро с водой.
     Калека служанка, едва не падая на скользком полу, принесла мне  тарелку
чечевицы с сосисками и рубленую красную капусту. Все было горячее,  вкусное,
и  я  взглянула  на  нее  с  искренней  благодарностью  -   оказывается,   я
проголодалась. Так, значит, ее зовут Оттилия? Я сказала: - Спа