их пальцев и разжать их не мог.
   Его медленно и уверенно потянуло вверх, и все тот же спокойный голос
повторил:
   - Пальцы... Разожмите пальцы!
   - Не могу, - хрипло и виновато отозвался Вася. - Не подчиняются.
   - А-а, понятно, сейчас...
   Тут Вася почувствовал на себе чужие руки, вначале ему больно сдавили,
проминая, плечи и локти, затем опять плечи, и тотчас что-то словно
вонзилось в позвоночник. Пальцы сами собой разжались, отпуская деревце.
Вася глухо вскрикнул, в глаза плеснулась пронзительная чернота, пришел он
в себя уже наверху, на тропинке. Он сразу же увидел над собой смятое
радостью лицо Тани, светящиеся нежностью и любовью глаза. Вася прижмурился
и опять потерял сознание, и весь следующий день, уже окончательно придя в
себя и лежа в своей удобной постели, он, продолжая чувствовать под собой
сосущую бездонную пустоту, всякий раз тревожно вскидывался и окликал
Татьяну Романовну, с усилием поворачивая голову, он видел, что Татьяна
Романовна неотрывно, с каким-то новым, ранее незнакомым выражением смотрит
на него.
   - Что, Вася? Я здесь, - как эхо отзывалась Татьяна Романовна. - Что,
опять плохо?
   - Ничего, лучше, Таня, - успокаивал ее Вася. - ГТонемногу проходит.
Только внутри еще что-то дрожит. Знаешь, мелко-мелко так, с перерывами.
Да, Танюша, здорово нас вертануло! - запоздало спохватился он. - Ты
знаешь, Танюш, я тебе другое скажу, только не обижайся. Я ведь готов был
признать твою правоту в нашем разладе... что ж, думаю, жизнь одна, зачем
из себя пророка корчить? Ведь подругому и легче, и проще, конечно, думаю,
моя Татьяна Романовна права. Какого черта! Ведь я, если цель поставить,
могу не только паршивую лабораторию прибрать к рукам, а кое-что и
поинтереснее. Но знаешь, там точно кто-то вечный, неназываемый, кто все
про нас знает, точно в душу мне заглянул, наизнанку вывернул. И стало мне
невыносимо. Ах, дурак ты, дурак, думаю. Ведь помрешь и главного в жизни не
успеешь, того, что тебе определено, из всей тьмы-тьмущей выделено. Ведь
этого никто за тебя не сделает.
   Поделом тебе и наказание и муки! За слабость! За отступничество!
Подыхай!
   - Вася! - оборвала его Татьяна Романовна с измученным, осунувшимся
лицом. - Не смей, не кощунствуй! Что ты все на свои плечи тащишь? Моя
вина, мне и отвечать.
   Она мучилась рухнувшим равновесием, проваливалась, не находила опоры,
Вася понял и ободряюще улыбнулся ей.
   - Ага, испугалась, что мужа-то потеряешь! Живи, пока живется, Танюш. Не
терзай себя, не ешь поедом. - Жить-то, что ни говори, хорошо, - сказал
Вася, с наслаждением ощущая кожей чистую, скользко-накрахмаленную
простыню. - Пожалуй, пауза моя затянулась, все, безделье кончилось, я т а
м это понял, в ущелье, я опять способен думать...
   Да, да, не удивляйся, Танюш, - заторопился Вася, боясь, что Татьяна
Романовна перебьет его и он не сможет сказать того, что хотел. - Я еще
отца вспоминал... никогда не вспоминал, он умер в пятидесятом, осколок
сидел с войны, осколок нельзя было трогать. Правда, отец еще жил с час или
полтора...
   Тут Вася замолчал, и Татьяна Романовна, напряженно слушая его с
виноватыми, влажно блестевшими глазами, боялась шевельнуться.
   - Ну и что, что, Вася? - спустя какое-то время все-таки осторожно
напомнила Татьяна Романовна о своем присутствии.
   - Что? - очнулся Вася и с недоумением огляделся. - Ах, да, да,
представляешь, Танюш, отец задолго почувствовал приближение смерти...
только теперь я его понял! - Лицо Васи как бы осветилось изнутри
мучительной догадкой. - Я его видел вчера, когда повис как распятый...
брр! - неподдельно встряхнулся Вася. - Видел так ясно, как тебя вот
сейчас. Знаешь, т а м я почувствовал то, что всегда присутствует в нас и
чему мы, как правило, не верим. Я подумал, все, мой круг кончился, он
пришел за мной... он был живой, я бы мог дотронуться до него, если бы мог
освободить руки... Я его запах узнал, от него пахло, как в сильный зной от
перегревшегося камня или сгоревшего железа... До меня дошел этот запах
окалины, знаешь, Тапюш, словно я расстался с ним вчера. Но даже не это
главное!
   Васе необходимо было выговориться, и она терпеливо ждала.
   - Потрясающе другое! - продолжал Вася с таинственно-вопросительным
выражением в глазах, снова и снова переживая поразивший его момент. - Отец
повторил то, что сказал мне перед смертью... слово в слово... "Береги,
Васька, совесть, слышишь, береги совесть, - сказал он, - как бы тебе
самому плохо ни было!" И тут, Тапюш, я понял, что останусь жить... Иначе
зачем бы он приходил? - сказал Вася, оттеняя смысл своих слов и голосом, и
выражением лица. - Да, да, зачем бы ему было приходить, зачем-то это было
нужно, чтобы он приходил! Меня словно огнем прожгло насквозь. Он помог
мне. Вот почему я рук не отпустил.
   - У тебя жар, ты весь горишь... не волнуйся, все хорошо, все позади, -
осторожно напомнила Татьяна Романовна. - Вот выпей еще грушевого отвара, я
прямо в чайнике заварила.
   - Танюш, не покидай меня...
   - Что, что? - растерялась Татьяна Романовна.
   - Не покидай меня. Тебе тяжело со мной. Я что-то в жизни не смог.
Действительно, мог быть больший результат.
   Я не дал тебе счастья, все собирался, только собирался жить. Бежал,
бежал, а жизнь-то-тю-тю! - уже прошла.
   - Вася, перестань на себя наговаривать! Мне ничего не надо. Мне хорошо,
ты рядом, что еще нужно? - Татьяна Романовна старалась скрыть
замешательство перед непривычной, обезоруживающей откровенностью мужа,
неловко отворачивалась, но против воли набегали слезы, мешая говорить. -
Ты не знаешь, какой ты, Вася... Ты замечательный.
   Это я обыкновенная, но я ведь не виновата, что именно мне столько
отпущено. А если я что-нибудь и делаю не так, я потом понимаю,
раскаиваюсь. Было бы тебе хорошо и детям, а я что? Наша игра уже сделана,
Вася. Жизнь набело, Вася, не проживешь. А тут еще этот ужас. Вася, я спать
не могу, - шепотом пожаловалась она, - закрою глаза, и все перед глазами
кружится, и горы, и скалы, и деревья, никакой опоры под ногами, не за что
ухватиться, тянет вниз, как в воронку. Вася, страшно, хочу крикнуть, не
могу!
   - Клин надо клином вышибать, Танюш. Вот погоди. Немного оправлюсь,
приду в себя, и мы с тобой по тому карнизу обязательно пройдем.
   - С ума сошел! Побойся бога! Я этот ужас второй раз не переживу. Нет
уж, Вася, с горами тебе придется распрощаться. Нам нашей родной
среднерусской равнины теперь до конца жизни хватит. - Брови Татьяны
Романовны сошлись в одну линию, ее тонкое лицо сделалось почти угрожающим,
Вася прихватил ее руку, слабо сжал, она затихла, уткнувшись ему в плечо,
вот так всегда, шумит она, шумит, кипятится, вроде бы все вокруг нее
вертится, а стоит ему пальцем шевельнуть, и все по его желанию выходит, он
из нее всю жизнь веревки вьет, все этим кончается.
   Вася блаженно закрыл глаза, ему живо представился дом, Даша с Олегом,
скамейка у озера, Тимошка, Вася не мог знать того, что именно в эту ночь
Тимошка тоскливо метался до самого рассвета, время от времени тревожно
подхватывался, прислушиваясь, в доме было тихо, все спали на своих местах,
за стеной по-прежнему мирно шелестел дождь, и Тимошка пристыженно
укладывался обратно на свою подстилку. И только под утро дождь совсем
прекратился и выглянуло солнышко. Проснулась Семеновна, отворила настежь
все двери и окна, впуская резкий утренний воздух, обула Васины болотные
сапоги и, чуть не по пояс утонув в них, в хозяйском беспокойстве обошла
затопленный сад. Тимошка угрюмо следовал за ней и, доплетшись кое-как до
Васиной скамейки, одиноко торчащей над водой, вспрыгнул на нее и застыл
горестным изваянием. Семеновна призывно загремела миской, в ответ он лишь
слабо шевельнул хвостом и остался сидеть. Семеновна подумала, не заболел
ли он, но в делах отвлеклась и забылась. После затяжных дождей вода в
озере стала постепенно убывать, солнце вконец разморило землю, листва на
деревьях взялась зеленым, сочным глянцем, яблоки, вишни и огурцы тяжелели
на глазах, а в березах вокруг озера в больших количествах появились грибы
- тугие, крепенькие, с темно-бордовыми головками.
   Открывшая это чудо первой, Даша каждые десять минут бегала их измерять
Олеговой линейкой, и к вечеру, к огорчению кровно обиженной Даши, грибы
расти перестали.
   Солнце уже село, в воздухе держался розоватый перламутровый отсвет,
деревья молчали, и только глухо, где-то в глубине, дышала земля. Опасаясь
сырости, Семеновна уговорила детей идти в дом.
   На следующей неделе погода установилась на редкость тихая и
безветренная, дети заметно окрепли, бегали в одних трусиках по саду,
купались с Тимошкой в посвежевшем после дождей озере, загорали. Семеновна
же за повседневными делами иет-пет да и начинала испытывать непонятную
тревогу. Вася с Татьяной Романовной давно уже не звонили, и Семеновна
успокаивала себя мыслью о походах в горы с ночевками и кострами по
какой-нибудь уж совсем дикой местности, где нет почтового отделения.
   Во вторник, ближе к вечеру, Тимошка, задремавший было в комнате Олега,
неожиданно поднял голову, насторожился и глухо заворчал: в доме появился
чужой. Тимошка слышал, как Семеновна с ним оживленно разговаривала, но
Тимошку это не успокоило. Незадолго перед этим Олег поссорился с Дашей
из-за испорченной книжки и теперь запирал от нее свою комнату. Уходя на
волейбол, он нечаянно запер спящего Тимошку у себя в комнате, и Тимошка не
мог теперь выбраться наружу. Все больше побуждаемый беспокойством и
обидой, Тимошка начал грустно, с надрывом лаять, и он не ошибался в своем
нетерпении, в дверях веранды широко улыбался Полуянов, одним глазом глядя
на Семеновну, а другим на лестницу, ведущую наверх.
   - Как вы тут, Евгения Семеновна? - с чувством говорил в это время
Полуянов, и Тимошка в своем затворничестве, стараясь не пропустить ни
слова, даже убрал язык, чтобы он не мешал ему слушать. - Зашел вот
справиться, не нужно ли чего? Не стесняйтесь. Вы же знаете, мы с Васей и
Татьяной старые друзья. Я Васе обещал наведываться. А тут господь такой
ливень на нас опрокинул. Что-то и не припомню такого. Крыша не потекла?
Все в порядке?
   Не нуждаетесь ли в чем? Ребята здоровы?
   - Спасибо, спасибо, Яков Андреевич. Ребятишки здоровы, - ответила
Семеновна, с интересом присматриваясь к подвижному лицу гостя. - Дети
хорошие, слушаются, помогают во всем. Спасибо за внимание. Ничего не нужно.
   - Вот детишкам-сладкое, - сказал Полуянов, выкладывая из портфеля на
стол две коробки шоколадных конфет.
   - Совсем уж лишнее, - неуверенно отказалась Евгения Семеновна.
   - Да вы, Евгения Семеновна, не стесняйтесь, дайте знать, если в чем
нужда будет.
   - Спасибо. Вот молоко в магазин перестали возить изза дождей. А вам
возят?
   - Право, не знаю. Кажется, возят, - неуверенно предположил Полуянов и
опять сумрачным, тревожным глазом покосился на лестницу на второй этаж. -
Евгения Семеновна, вы детей не тревожьте, - понизил он голос. - От Василия
Александровича звонили на днях, там неприятность маленькая вышла... Вам
ничего не сообщали, не хотели тревожить, нет, нет, не пугайтесь, теперь
все в порядке. Вася руку немного повредил. Знаете, ведь горы... Теперь
действительно все в полном порядке. Они вот-вот должны вам сами позвонить,
о детях беспокоятся.
   - Вы правду скажите, Яков Андреевич, с Васей серьезное что-то было? - с
явным недоверием спросила Семеновна.
   - Куда уж серьезнее! Представляете, ливень в горах?
   И туда циклон пришел. А они не успели вернуться вовремя назад. Знаете,
горы, тропинки. Я всего этого не признаю.
   В кино красиво. Издали можно полюбоваться. Тащиться же в горы в Васином
теперешнем состоянии! Я Татьяну не понимаю. Можно ли так рисковать? -
Полуянов понизил голос к тревожно посмотрел в разные стороны. - Едва в
пропасть не сорвался. Слава богу, обошлось... Как раз два дня тому назад и
случилось.
   Уронив руки на стол, Семеновна села, ей припомнилось, это позапрошлой
ночью выл Тимошка. Она проснулась среди ночи и не сразу поняла, что это
воет Тимошка, послушав, она опять провалилась в сон. Ей сейчас почему-то
захотелось, чтобы Полуянов поскорее ушел.
   - Яков Андреевич, а вы ничего не утаили? Правда, обошлось?
   - Что вы, Евгения Семеновна, истинная правда. Как на духу! - отозвался
Полуянов, и глаза его побежали в разные стороны.
   Семеновна недоверчиво поджала губы, неуверенность Полуянова лишь
утвердила ее в своих подозрениях. "Басурман разноглазый, ничего-то у него
не выведаешь!"
   - Евгения Семеновна, у меня к вам просьба, - прервал се невеселые
размышления Полуянов. - В прошлый раз я свой блокнот у Василия
Александровича наверху забыл. Такой синий, с металлической застежкой... Я:
очень спешу. Он мне нужен, пожалуйста, поднимитесь, поищите его, Евгения
Семеновна.
   - А вы, Яков Андреевич, сами поднимитесь, - обрадовалась Семеновна
тому, что тягостный гость наконец уйдет и не надо будет поить его чаем. -
Видела я такой блокнот, пыль стирала, на маленьком столике в углу видела.
   - Если позволите.
   - Иди, иди, Яков Андреевич.
   Легко наступая на некрашеные половицы, так, что ни одна не скрипнула,
Полуянов поднялся наверх, распахнул дверь в кабинет и сразу увидел свой
блокнот. Но другой глаз его с порога устремился к большому, потемневшему
от времени письменному столу из мореного дуба, Дубовый стол неодолимо
притягивал Полуянова к себе. Почему-то пришел в голову старый спор с
Васей, собственно, вели они его всю жизнь, он никогда не оканчивался.
Полуянов, выдержанный, уравновешенный человек, хорошо владеющий своими
эмоциями, сердился сейчас на себя за задержку.
   "Забытый блокнот? Вот он. Бери его и уходи. Чего ты медлишь? Что ты
забыл в чужом кабинете?" Конечно, наедине с собой можно сознаться, ему так
и не удалось дотянуться до Васи, стать с ним вровень. Что-то не
срабатывает. Тоненькая ниточка, связывающая их со школьной скамьи, теперь
вот-вот оборвется, Вася Судаков, Василий Александрович не захочет работать
под началом Кобыша и его, Яшки Полуянова, в качестве первого зама. Они
всегда держали его за дурака, почти за шута. Бороться за власть-фу,
грязная работа! Пусть ее делают другие, серые, непризнанные...
   С Васей во главе лаборатории конечно же было бы привычнее и
перспективнее для пользы дела, чем с Кобышем. Вася, он ведь не считается,
он расточительно щедрый, а Кобыш такой же, как и сам он, Полуянов, будет
любой кусок изо рта выхватывать. От Кобыша не перепадет. Этого никогда не
накормить. Придется коренным образом перестраиваться. Скорее всего, именно
поэтому и потянуло сюда, в Озерную, сегодня. Сколько здесь переговорено,
сколько лет они шли с Васей в одной упряжке! Выходит, не на того ставил...
   Хочешь не хочешь, а приходится менять хозяина. Что проку в жалости.
Черт, тут еще это падение, как будто и само провидение отступилось от
Васи. Наверное, высший знак. Куда денешься. Жизнь есть жизнь, раньше
ставил на Судакова, теперь придется ставить на Кобыша, кое в чем
перестроиться, а-а-а, была бы шея... Подумать только, весь жизненный
расчет от какого-то примитивного куста зависит.
   Полуянов вдруг представил, как все его надежды и расчеты повисли над
пропастью, на каком-нибудь примитивном кизиловом кусте, и ему стало совсем
нехорошо. Каких людей теряешь, что говорить, тяжело, опять с неожиданной
горечью подумал он, правда, тут же его мысль совершила новый спасительный
поворот. А что, если в том же Васе ничего особенного и нет, и никогда не
было, и все это лишь пустое сотрясение воздуха, и никакого таланта?
Сорвался бы - нс концом. Вот ведь талант, а выбраться из прорыва не может.
   Или не хочет? Всю дальнейшую программу на привязи держит. Ах, Вася,
Вася, неразумный человек, дались тебе эти распроклятые горы!
   За своими мыслями, полный сомнений, Полуянов незаметным для себя
образом оказался у заветного стола и постучал о старое дерево костяшками
пальцев, словно хотел каким-то одному ему известным способом проткнуть в
самые потаенные ящики этого древнего сооружения на приземистых
шароподобных, массивных ножках, с отделкой из потемневшей с прозеленью
старинной бронзы. И когда, уже совершенно не в силах противиться чему-то
темному в себе, потрясшему все его существо ознобом пробуждения, он взялся
за бронзовую ручку, приглушенный звук где-то внизу, на нижнем этаже,
привлек его внимание. Успевший изныть от отчаяния и безысходности, пока
Семеновна разговаривала с Полуяновым, Тимошка решился выбраться из комнаты
Олега через открытое окно. Он вспрыгнул на подоконник и в секунду оказался
в пламенеющей россыпи гвоздик. Промчавшись мимо остолбеневшей Семеновны,
Тимошка по воле опасного раздражающего запаха взлетел наверх и захлебнулся
от безудержной, перехватившей дыхание ярости. Он увидел чудовищную
картину: у стола Васи, средоточия всего главного в доме, к чему в
отсутствие Васи и Татьяны Романовны под угрозой строжайшей кары не
разрешалось приближаться детям и где могла, кроме Васи, сидеть одна лишь
Татьяна Романовна, стоял чужой, ненавистный Тимошке человек. Мало того, он
даже открыл один из ящиков стола и что-то рассматривал там. Тимошка,
движимый непреодолимым чувством долга, с остервенением ринулся на
Полуянова и вцепился ему в штанину, кровь у него зажглась. Полуянов,
вскрикнув, подскочил, толкнул ящик стола, с треском вставший на место, и,
густо заливаясь краской, затравленно обернулся, - у Тимошки клокотало в
горле, глаза светились первобытной, нерассуждающей яростью, ему не было
никакого дела до тонких душевных переживаний Полуянова, перед ним был враг.
   - Пошел! Пошел! Пошел! - трагически зашипел Полуянов, одной рукой
придерживаясь за укушенное место, а другой загораживаясь от Тимошки.
Пятясь задом, он шаг за шагом отступал в направлении двери и, достигнув
наконец лестницы, неловко протопал вниз и немедленно стал прощаться,
Семеновна вызвалась проводить его до калитки.
   Увидев Тимошку, скатившегося следом за ним, Полуянов широко улыбнулся.
   - И не стыдно тебе? А еще благородный пудель. Стыдно своих не узнавать,
- обратился он с увещевательной речью к исходившему лаем Тимошке, всем
своим видом выказывая готовность не допускать впредь излишней
фамильярности и неуклонно продвигаясь к калитке.
   Перед самым носом негодующего Тимошки Полуянов плотно прикрыл калитку,
от недавнего дождя она отсырела и разбухла, и Тимошка, привычно ударив по
ней лапой, не смог ее открыть. Он снова защелся ожесточенным лаем,
отчаянно прося Семеновну открыть калитку.
   - На улицу хочешь, Тимошка? Рано нам еще с тобой за молоком. Потерпи.
Всего хорошего, Яков Андреевич. Спасибо, будем ждать вестей от наших.
   Тимошка, бешено крутя хвостом, не соглашаясь с доверительным тоном
Семеновны, продолжал лаять, но Полуянов уже был далеко за калиткой, в том
пространстве, где Тимошкины владения кончались. На прощание они успели
обменяться ненавидящими взглядами через штакетник, Полуянов при этом
приветственно помахал Тимошке рукой, а Тимошка в ответ угрожающе
непримиримо обнажил сильные желтоватые клыки и, чтобы не оставалось
никаких сомнений в его настроенности, проводил Полуянова до самого конца
забора и напоследок негодующе встал на задние лапы. Полуянов был уже
далеко со своей неверной, двусмысленно разбегающейся в разные стороны
улыбкой. Тимошка еще с полчаса ждал, никуда не отходя от калитки и охраняя
дом, и затем, до самого вечера, нет-нет да и возвращался к ней,
внимательно обнюхивая дорожку, чтобы убедиться, не прокрался ли человек с
запахом опасности и беды в дом снова.


                                     9

   И август незаметно подступил и еще незаметнее прошел, стали шлепаться
на землю созревшие яблоки, и еж Мишка с наступлением сумерек целыми ночами
упорно кормился.
   В излюбленных зарослях он давно подготовил себе зимнюю квартиру, седые
бакенбарды стали у него еще роскошнее, и Тимошка, однажды захватив его на
месте преступления, у большого краснобокого яблока со следами зубов,
пришел в неистовство от такого неслыханного нахальства. Еж Мишка,