а дне ее глаз, цвета морской воды, была видна душа, прозрачная и чистая,
как слеза ребенка.
     Потом, двое послушниц приводили слепую мать игумению, высокую и тяжелую
{19} старуху, неподвижные глаза которой напоминали мне глаза покойника.
     Я не долго слушал церковное пение, умиляясь каждым словом, обращенным к
Богу, пока мой добрый друг карлик не  спускался на  землю  с колокольни и не
уводил меня  в лес дышать сосной. Мы  уходили с ним в глухие места, где жили
одни лишь птицы. Он был с ними в особой дружбе и узнавал по голосу, чего они
хотят.
     --  Почему   ты  позволяешь  называть  себя  уродом?  --  спрашивал  я,
огорченный за него.
     -- Я  к своему уродству привык, -- отвечал равнодушно  карлик. -- Когда
бы  меня  прозвали красавцем, то  было бы для меня обидно. А  зачем человеку
красота? Это все люди придумали, а перед Богом все равны.
     Я всегда  удивлялся спокойствию и смирению этого  незаметного человека,
который ни  к кому  не  питал обиды,  никогда  не жаловался  и носил в своем
маленьком сердце большую любовь ко всем.
     "Легко ему..." -- думал  я про себя, и  старался подражать  ему в своих
отношениях к людям.
     Дома заставал  я матушку  за молитвой, а  на  столе всё  было  для меня
готово. Где  доставала  она в  то  время  яйца, сливки, мед, сало со  ржаным
хлебом, оставалось  для меня тайной. Она незаметно  садилась  подле  меня со
своими четками, стараясь угадать мои желания, и спрашивала:
     -- Хорошо тебе?  Если  что мучает  тебя --  скажи, не утаивай, и станет
тебе легче...
     Я отвечал, волнуясь: {20}
     -- Матушка, мне так хорошо у тебя, что хочу плакать. Твоя доброта лечит
меня.
     И это было правдой.  К концу лета я  настолько поздоровел и  повеселел,
что жизнь моя была уже в не опасности. Что делалось тогда с матушкой Марией!
Как хорошела она от радости, что вылечила меня молитвой.
     -- Дитя  мое,  --  говорила она, --  вот  видишь теперь,  что когда  мы
здоровы духом, тогда здорово и  наше тело. Не лекарства лечат душевные боли,
которые происходят от наших собственных ошибок и заблуждений.
     -- Не верь большевистской лжи, -- продолжала она, увлекаясь и волнуясь,
--  будто только в  здоровом  теле  пребывает  здоровый дух. Знала я  одного
сильного  человека, который руками  мог вырвать  из земли дерево с корнем, а
ведь  на том самом дереве удавился от душевной боли... -- и,  на этом  месте
своего рассказа, она заплакала, и поспешила с молитвой к образам.

        V

     Но, вдруг, тихая  жизнь  монастыря была  нарушена  внезапным  событием,
произошедшим  на  моих  глазах  в  одно  раннее  утро.  К деревянным воротам
подъехал вооруженный отряд.
     --  Отворяй  ворота! --  кричал  не  слезая  с  коня человек с огромной
звездой на картузе.
     -- Здесь тебе не заезжий двор, -- отвечал степенно сторож.
     --  Эй ты, старый  колдун! Веди сюда игумению, у нас к ней дело есть!..
{21}
     Но сторож продолжал стоять на своем.
     -- Не велено, -- говорил он,  -- тревожить мать игумению в час молитвы.
Проезжай мимо...
     -- Тебе, старик, видно  жизнь надоела. Поторопись,  пока  твоя нога еще
носит тебя! -- и погрозил сторожу ручной гранатой.
     Оробевший  старик  не   стал  больше  возражать  ему.  Едва  управляясь
деревянной  ногой, он поскакал по дороге  к церкви, где шла служба, и борода
его уносилась за ним, все  больше  напоминая белое облако. С трудом переводя
дыхание, он вбежал за  клирос не перекрестив лба, и стал упрашивать игумению
усмирить разбойников.
     -- Изгони дьявола крестным  знамением, и не  мешай молитве, -- ответила
строго игумения, и продолжала призывать монахинь к усердию.
     Тем временем, человек со звездой не унимался.
     --  Веди сюда подлую  старуху, -- кричал он на  старика.  -- У нас  нет
времени ждать пока кончит она свое бормотание...
     Но игумения не явилась к нему и после службы; те же послушницы увели её
в келию, где она бросилась на колени перед Распятием.
     Напрасно сторож слезно просил за неё, говоря:
     -- Оставьте её, она слепая, и ноги у неё не ходят. Пожалейте старуху...
     Но   его  никто  не  слушал.  Ворота  уже  были  раскрыты   настежь,  и
монастырский двор, по  {22} котором так безшумно ступали всегда монашки, где
слышен  был только  шелест листьев и слабые голоса залетных птиц, наполнился
теперь грязной бранью и топотом копыт. Притаившись  у окна я видел, как двое
молодцов,  похожих на  цыган,  одетых грязно и  бедно, вели к воротам слепую
игумению. Она не сопротивлялась насилию, и с  каким то  больным состраданием
смотрела  на этих  оборвышей своими невидящими глазами, точно видела она их.
Все присмирели при  ней, и сам старшина снял  перед ней шапку со звездой,  и
сказал смущенно:
     -- Матушка! Мы привезли тебе приказ правительства сдать монастырь,  и в
двадцать  четыре часа выселить отсюда монашек, которым  ничего не  разрешено
брать с собой, кроме икон и священных книг.
     -- Кто  ты? -- ответила спокойно игумения. -- Я  не знаю тебя, сын мой.
Если ты послан  дьяволом, то как могу я подчиниться тебе, служа  Богу. Нашей
вере не чинили  препятствий даже татары, когда держали в неволе православный
народ...
     --  Матушка,  --  прервал  её старшина,  становясь  смелым  и  дерзким.
Прекрати  свою старческую  болтовню  и  не  теряй  времени.  Объяви монашкам
выселиться, да попроворней, а не то, я пошлю к ним своих людей.
     В это время, незаметно для всех, карлик-звонарь взбежал на колокольню и
стал звонить в большие колокола, как при пожаре, сзывая народ. Мужики и бабы
бросали работу, и кто с чем был, с тем и бежал к монастырю. {23}
     -- Эй ты,  урод! -- закричал старшина решительно, и выхватил маузер  из
за пояса. -- Прекрати трезвон, а не то, быть тебе мертвым через минуту...
     Но  тот не слышал угроз. Душа карлика ликовала,  потому что никогда еще
не был он так близко к Богу. Я бросился из комнаты спасать своего друга,  не
думая в это время о своих слабых  силах, но было поздно: раздался выстрел, и
маленькое тело карлика свалилось с колокольни на  землю. Тихий стон пронесся
по  двору и замер. Никто  не  тронулся с  места,  когда карлик,  похожий  на
ребенка, лежал с открытыми,  но уже не  живыми  глазами, обращёнными к небу,
истекая  кровью.  А где  была  его  добрая душа?  Разве могла убить  её пуля
преступника!
     Слезы отчаяния мешали мне видеть, как пала на колени мать игумения, как
громко молилась  она  за  убийцу,  смутившегося вдруг,  как  из  всех  келий
выходили монахини, присоединяясь к молитве,  которая казалось открывала всем
вечную тайну.

        VI

     В  это время,  сторож-калека, с необычайной  для него живостью бегал на
одной ноге от келии  к келии, упрашивая монахинь тащить своё добро к забору,
у  задней кладбищенской стены, где  добрые мужики из соседних  сёл подбирали
всё и прятали у себя в избах. Белые узлы, тяжелые сундуки, кованные железом,
какие-то  древние  шкатулки  и  ящики  то  и  дело летели  через  забор. Всё
зашевелилось, {24} как пламя большого пожара, как будто  на  самом деле  шла
война, и  мирные жители бегут от наступающего отовсюду врага.  А по дороге к
монастырю шел уже пеший отряд красноармейцев, чтобы усмирить  мужиков и баб,
собиравшихся   большими  толпами,  готовых  с  лопатами  и  вилами  защищать
монастырь.
     Когда к вечеру собрались мы с матушкой Марией на станцию, солдаты буйно
веселились. Они  вырывали из могил  кресты и ходили  с ними по монастырскому
двору  процессией, распевая  похабные песни. Они удерживали молодых монашек,
приглашая их  выйти  замуж и  строить социализм.  Другие,  без  слов, тащили
монахинь  в  темноту, и жалобные крики  несчастных доносились из-за  каждого
куста.
     Трудно было  и  нам  вырваться из этой  толпы разгулявшейся черни;  они
хватали матушку за полы и лезли целоваться.
     --  Красавица,  куда бежишь? Довольно  пожила  с Богом, а теперь с нами
поживи...
     -- Звери!...-- кричал я,  царапая и кусая чьи-то потные волосатые руки.
-- За что вы мучаете этих слабых, беззащитных женщин!..
     Пока  я призывал преступников к милосердию, вызывая в них веселый смех,
незаметно для меня исчезла из виду матушка Мария.
     "Где  она?", --  подумал я с  ужасом, и бросился искать  её. Но  в  это
время,  из  темноты  послышался  её   призывающий  голос,   полный  детского
страдания, и я бросился к кустам. Но она уже шла ко мне навстречу, шатаясь и
вся потрепанная. {25}
     -- Бежим!.. -- говорила она, а сама стояла  неподвижно,  как мать перед
могилой своего ребенка.
     -- Бежим!.. -- повторила  она, не двигаясь  с  места.  --  Разве  ты не
видишь, что за нами гонятся?..
     С усилием я вывел ее за ворота, и  мы пустились  бежать, спотыкаясь  на
кочках и падая в ложбины.
     --  Их  тысячи,  а  нас  только  двое...  --  повторяла   она  с  такой
заразительной тревогой,  что я начинал  уже  этому верить.  Как, вдруг,  она
остановилась   среди   дороги,  повернулась  к  пустому   полю,  и  залилась
неудержимым смехом, напоминавшим рыдание.
     -- Опомнись, матушка... -- просил я. -- Уже скоро станция...
     Но вместо ответа, она  подобрала  рясу и пустилась в веселый пляс. Руки
её носились по сторонам, они  что-то просили,  кого-то звали, хотели сказать
что-то самое главное.
     "Боже мой!" -- вскрикнул я, не владея собой, -- "Она сошла с ума!".

        VII

     Не  помню,  как доехали,  мы до Харькова,  как встретили нас дома и что
было после того со мной. Не скоро узнал я, что матушку Марию поместили в дом
для душевно-больных, который  стоит  на Холодной  горе  и зовется "Сабуровой
дачей". {26}


Весенняя посевная

        I

     Все  незаметно преобразилось. Еще  недавно  деревья дрожали  раздетые и
нигде не было видно черной земли. Люди  прятались во всякую тряпку, надевали
на себя все, что есть, и по этой странной одежде нельзя было отличить мужика
от бабы, старых  от молодых.  Все в равной мере страдали от морозов и трудно
сказать, в чем больше терпели люди нужду: в дровах или в  хлебе. А теперь --
вся  земля  открылась  вдруг, голые ветки зашевелились  и отовсюду  побежала
живая вода. Между избами, и дальше к колодцу уже протоптали веселые дорожки,
но их скоро размывало дождем,  и девки ходили по слякоти босыми. На проезжих
дорогах еще стояла распутица,  но  в колхозах  уже  спешно составляли списки
полевых бригад,  разлучая мужиков с бабами,  матерей  с  грудными  детьми, и
гнали  их в поле  перевыполнять  нормы.  Уже  из  города  приезжали  бригады
бездельников на охоту за людьми,  которые всегда в чём-нибудь виноваты перед
советской властью.  Село  пустеет,  и только  тяжело больные  и  старики,  у
которых  дни  сочтены, кряхтят  и стонут в заброшенных избах. Многие больные
просятся в  {27}  поле,  чтобы  заработать  трудодень  и  быть равноправными
едоками в своем колхозе.
     В такое время отправился я с агрономом земотдела в Смелу, богатую когда
то  сахарной  свеклой.  По  дороге  мы  часто  встречали сахарные  заводы  с
торчащими вытяжными трубами, давно бездействующими без свеклы. Другие, слабо
дымились,  указывая на  угасающую в них жизнь. Все теперь  заняты были здесь
севом свеклы, и уже многие пострадали из-за нее напрасно.
     Утро было влажное и мы зябли.  Агроном бережно и  не торопясь скручивал
на холоде папиросу, внимательно заправлял ее в мундштук и, подбирая с кожуха
крошки, вкусно затягивался дымом. Не поднимая глаз, он сказал ни  к  кому не
обращаясь:
     -- Почему он везет нас по этой дороге? В такую распутицу и на грунтовой
дороге легко потонуть, а здесь тем более...
     Повозившись с папиросой, он заговорил снова:
     --  Не езда, а  мучение.  Так, пожалуй, и к  вечеру не  доедем до села.
Сколько ни едем, а всё ещё кроме хвоста кобылы ничего не видно...
     Слабая лошадь, вся в  болячках, с трудом вытаскивала нас всех из густой
грязи, и часто подолгу останавливалась передохнуть.
     -- Она у тебя спит, -- дразнил агроном возницу.
     -- Не кормленная, -- отвечал тот, не поворачивая лица.
     Лошадь тяжело  дышала  и  слышно было, как что-то ворочалось  у  нее  в
груди. Поношенная {28} сбруя с поблекшими украшениями сползла на брюхо, бока
безобразно выдавались из худого тела, шея вытянулась и все ребра были видны.
     -- Что же нам делать! --  продолжал агроном не унимаясь. -- Ждать здесь
засухи, или самим впрягаться в телегу? Где ты подобрал такую калеку?
     -- Она не кормленная, -- повторил мужик, и  для виду стал пугать лошадь
кнутом. Лошадь напряглась, вытащила нас из лужи, и опять стала.
     Тогда мужик рассерчал -- он рванул вожжи  и заиграл кнутом. Удары кнута
ложились рубцами на больном теле и животное нервно вздрагивало.
     -- Ты её не кнутом, а лаской... -- посоветовал агроном, добрея при виде
страданий животного.
     Но возницей  уже  овладел азарт, и страстно прикрикивая и присвистывая,
он  хлестал кобылу по тем  местам, где было ей всего больнее. Она рвалась из
оглобель, некрасиво взбрасывая задние ноги. Наконец, после больших усилий ей
удалось сдвинуть телегу с места, и она неловко побежала, задыхаясь. Но очень
скоро ноги её снова подкосились, и разрывая на себе сбрую она тяжело упала в
жидкую дорожную грязь.  Агроном бросился тянуть её за хвост  с такой  силой,
точно намеревался вырвать его из живого тела, а в это время мужик бил кобылу
кнутом по морде и под брюхо, и рвал удилами посиневшую губу. Лошадь стонала.
Она смотрела на нас смущенно  и  виновато,  как  смотрит провинившийся  {29}
работник на  своего хозяина. В её умных и покорных глазах не было ни упрека,
ни жалобы,  ни просьбы, а  только  смущение, какое испытывают  всегда слабые
перед  сильными.  Она  хотела  подняться  и  побежать, чтобы  выполнить свою
последнюю службу, и опять упала.
     -- Сдыхает, бедняга... -- произнес агроном, и отпустил хвост.
     Лошадь металась. Она  силилась поднять морду с мокрой земли, но, в  это
время,  бледные  десны  ее  открылись  и из  ноздрей  вырвалась  белая  пена
окрашенная кровью.
     Возница вдруг заволновался; он бросил кнут и стал освобождать лошадь от
оглобель и  упряжи.  По его неловким движениям  было видно,  что  он чего-то
боится. Он  суетился  напрасно,  потому что  забота  его  уже не была  нужна
издыхающей кобыле.  И  чем больше  начинал понимать  он свое  бессилие,  тем
больше росла его тревога, и ему стало страшно.
     --  Мне  за неё  отвечать!  --  закричал он  странным,  точно не  своим
голосом,  и  оторопел. Напуганный этой мыслью  он  всё  ещё  боялся потерять
надежду спасти лошадь, и снова взялся за кнут.
     -- Что ты делаешь! -- закричал на него агроном. -- Ведь она мертвая!
     Но  он не  хотел поверить  этому,  не хотел привыкнуть  к этой  опасной
мысли, не хотел  признать, что всё кончено, и ещё  с  большей силой принялся
стегать кнутом уже мертвую кобылу.
     Кругом нас  собирались  сумерки,  земля  чернела,  и  запоздавшие птицы
торопливо искали  {30}  свою потерянную  ветку. А нам  некуда было деться на
ночь.  Сиротливо и  неподвижно  стояла  среди  дороги  телега  с  опущенными
оглоблями, никому  ненужная. Нас выручила  тогда встречная подвода,  которая
доставила нас в ближайшее село.

        II

     Высадившись  у сельсовета  мы  увидели на голом  дворе  молодую  девку,
которая скакнула через весь двор босыми ногами, и мигом воротилась к нам.
     --  Кого   вам   надо?  --  сказала  девка,  утирая  пальцами  нос.  --
Председателя? Он наверно с картошкой занят, у нас посевная картошка погорела
в яме. Я схожу за ним... -- и исчезла.
     Скоро пришел сторож в тулупе, поставил на скамью чадящую лампу и ничего
не  сказав, скрылся. Потом  несмело  вошел  в  избу  мужик  с длинной  шеей,
длинными руками и в длинной, не по росту, рубахе.
     --  Мы к вам по пути, у нас на дороге лошадь  пала,  -- сказал агроном,
приняв мужика за председателя.
     --  Это  ничего,  -- ответил  мужик  сдержано,  -- теперь  много  коней
подыхает...
     ----  Ты нас накорми чем есть, мы со вчерашнего дня голодные, -- сказал
агроном.
     --  Это ничего, --  снова  повторил  мужик  сдержанно, видимо  ничем не
интересуясь, -- теперь много голодных повсюду, а сытых мало...
     -- Чего ты притворяешься! -- возмутился агроном, и стал упрекать мужика
за плохое {31}  обращение. В это время  дверь  шумно отворилась  и в комнату
ворвался энергичный  человек в  кепке,  похожий  на рабочего  от  станка. Он
накричал на мужика и стал гнать его из избы плохими словами.
     -- Я к вам за картошкой... -- робко произнес мужик.
     -- За какой картошкой?
     -- За гнилой картошкой, которая в яме погорела...
     Председатель посмотрел на нас и смутился.
     -- Она ведь все равно погорела, -- продолжал тем временем  мужик, -- ее
все равно сажать  нельзя, а для  мужика она корм. Распорядись, чтоб картошку
ту не давали скотине, а мужикам. Бабы за нее дерутся...
     -- Вот видите, -- обратился к  нам  председатель, -- здесь у  нас такое
несчастье  приключилось с посевной картошкой, задохлась в яме, а этот  дурак
радуется.
     Он  с  трудом прогнал  мужика,  и  стараясь  быть никем не  услышанным,
упрашивал нас не задерживаться долго в селе, потому что если  нас убьют,  то
ему придется отвечать.

        III

     Утром нас увезли в Смелу  на  сахарный  завод. Мужики  нам  завидовали,
точно мы  ехали на курорт.  Там люди жили сытнее и удобнее, получали хорошие
пайки,  в выходные  дни мылись мылом  в общественной бане,  стариков и детей
брили на голо, чтобы не вшивели, и клопов там тоже было меньше. {32}
     Нас   встретил   помощник   директора,   беспартийный   специалист   по
сахароварению. Прежде  работал он на  заводе мастером, потом стал  хозяином,
приобрел семью и сбережения. Большевики сбережения забрали, семью оставили и
велели ему  работать  на  заводе за жалование. Был он  человеком  полезным и
нужным, и его терпели, хотя  к социализму он не высказывал пристрастия. Судя
по  его  привычкам  к  сытной еде и  семейной жизни,  он не был  сторонником
социализма в одной стране, тем более во многих странах.
     -- Да, это очень печально, очень печально... -- повторял он без всякого
чувства, выслушивая наш рассказ про сдохшую кобылу.
     -- Что  лошадь! -- продолжал он, провожая нас к себе домой. -- На  селе
теперь  и живых мужиков мало осталось. К нам пригоняют теперь на время  сева
из города счетоводов и машинисток... Жалко смотреть,  как они  обращаются  с
землей.
     Он  привел нас в столовую,  где  на  видном  месте  стоял под скатертью
большой  стол  и  много  лишних  стульев,   тяжелый  буфет  подпирал  стену,
грамофонный столик с раскрытыми крыльями  для  пластинок  теснился в  темном
углу, а для человека не было здесь места.
     -- Вы садитесь к столу, я вас хорошо накормлю, -- сказал он  весело,  и
пошел звать жену и дочь. Но очень скоро он вернулся сконфуженный.
     -- Напрасно я им сказал о вас. Теперь наверно все зеркала перебьют пока
оденутся.  Они ведь тоже  несчастные -- всегда со  скотиной,  а человека  не
видят. {33} -- Но не успел он сказать всего, что хотел,  как в комнату вошла
женщина, не старая еще, но уже померкшая, принуждавшая  себя смеяться. И эта
гримаса делала некрасивым  ее красивое  лицо. Она видимо горела  нетерпением
скорее рассказать  нам  о  самой себе  как можно больше,  выставляя  себя  с
выгодной стороны.
     --  Как приятно встретить интеллигентных людей, -- говорила она упавшим
голосом.--  Я раньше  тоже была  интеллигентная  и  все  принимали  меня  за
дворянку, а  теперь меня все  принимают  за  доярку...  --  и она с  усилием
засмеялась.
     -- Вы  не  подумайте, что  я отсталый человек  с предрассудками; у меня
дочь  комсомолка.  Но я  все  же не могу понять, почему  теперь нигде нельзя
услышать хорошего  слова. Поверьте мне, я скучаю не по людям, а  по  хорошим
словам. Откуда берется у людей  столько сквернословия и  ругательства, и как
это носят они  такую  грязну