нью. Он боялся  русских, у  которых  нет  теперь Бога, --  как
говорили все соседи в его деревне, -- и которые поклоняются теперь сатане.
     -- Не всё правда  в твоих словах, -- возражал я, стараясь убедить его в
том, что мы  тоже  люди и  происходим от людей. Общий язык незаметно сблизил
нас,  и  пастуху  видимо  стало  нас  жалко.  Он  отогнал  собак,  жаждавших
растерзать  нас,  чтобы  доказать  ревностную   службу  своему   хозяину,  и
устыдившись  {109}  должно-быть своего  равнодушия к  несчастью  людей, стал
угощать нас жареным горохом.
     -- Кушайте... -- говорил он добрея и посоветовал нам пойти вдоль левого
берега  небольшой  реки,  спадавшей  с гор,  которая  приведет нас  к черной
палатке Рамазана,  сына  его  дяди,  женатого  на племянице  брата его отца.
Повидимому, он очень гордился своим родством с Рамазаном, и  давал  знать об
этом при каждом удобном случае.
     Мы пошли по его совету искать заветную палатку Рамазана, но не пройдя и
ста  шагов,  вдруг  услышали  позади  себя  взволнованный   голос   пастуха,
догонявшего нас.
     -- Стойте! --  кричал он таким  голосом, точно  мы перед ним  в  чем-то
провинились.
     -- Зачем не сказали, что у вас нет хлеба?
     Он присел на камень, развернул пестрый платок из домотканного шелка, на
котором  были  изображены наложницы, танцующие в  раю, и подал  нам  пресную
лепешку в мелких ожогах, напоминавшую шкуру зверя.
     -- Это вам на дорогу, а я обойдусь... -- сказал он смущаясь, и вернулся
к своим овцам.

        II

     Уже издали мы  заметили  посланную нам  Богом палатку пастухов. Она вся
дымилась, как будто внутри ее  разгорался  большой пожар. Дым валил  из всех
отверстий и низко  стелился  по  земле,  подбираясь  к нам.  Мы бросились на
помощь, когда  навстречу нам  вылетели  изнутри полуголые дети, как цыплята,
{110} ослепшие от дыма. Они были настолько веселы и  так хорошо резвились на
солнце, что мысль о несчастьи рассеялась быстрее дыма.
     -- Что там у вас?
     -- Там? -- недоумевали дети.
     --  Там  женщины готовят  чай  мужчинам,  -- ответили  они  равнодушно,
протирая пальцами продымленные глаза.
     В  это  время, из палатки  вышел  большого роста курд с  подстриженными
усами и в модной  шапке "пехлеви",  с  козырьком. Он накричал на мелюзгу,  и
обратился к нам.
     -- Вы откуда?  -- спросил  курд, внимательно посмотрев на  нас большими
черными глазами со вспутанными ресницами.
     Это был  спокойный  и степенный  хозяин небольшого  стада овец, которые
паслись в горах.
     Осмотрев  нас с головы до  ног,  он как-то разом все понял, и не ожидая
ответа, с несвойственной его  натуре  живостью,  завел  нас  внутрь палатки,
наполненной  до верху едким дымом. В этом  дыму мы едва  различали одни лишь
силуэты женщин в ярких шароварах, с блестящим и звенящим украшением на груди
и на руках. Они готовили чай, разжигая большой костер  из  промокших за ночь
на дворе дров,  подвешивая к огню каменный  котелок с  водой.  Курд разогнал
детвору и приказал женщинам согреть для нас чай на углях, в виде исключения.
Одна из  женщин, прикрываясь ситцевым покрывалом, побежала к речке, и  очень
скоро  вернулась  с  жестяным бидоном из-под керосина,  наполненным до верху
водой.
     Вода быстро вскипала  на  горячих  углях, и мы  жадно  пили,  не  давая
настояться  чаю,  развлекая  {111}  должно-быть  всех  присутствующих  своей
жадностью. Чай и сахар составляют источник утонченного  наслаждения для этих
людей.  Они  пьют  медленно,  из маленьких  стаканчиков, напоминающих рюмки,
настаивая его  до черна, с плавающей сухой чаинкой на поверхности,  сладким,
как  сироп  по  утрам, и в прикуску вечером.  Они  обставляют обряд чаепития
такой  трогательной  заботой,  любовью  и  вниманием, как это  делают только
наркоманы-опиенисты,  приступая  к  курению  опиума.  Рюмка  чая  для  перса
означает  много  больше,  чем рюмка  водки  для нас,  или  стакан  вина  для
итальянца.  Легко  понять,  какими  невежественными  дикарями  показались мы
гостеприимным курдам, когда мы просили  наливать нам  чай в жестяные кружки,
из которых поят овец.
     Повидимому, жадность,  как  и  обжорство,  уродует человека, делает его
некрасивым  и   смешным.  Глядя  на  нашу  жадность,   женщины  и  ребятишки
разразились  веселым,  заразительным  смехом; они, видно,  долго  боролись с
собой, но  прорвавшийся смех уже  ни  чем  нельзя было  остановить.  Рамазан
запретил им смеяться -- все подчинились ему беспрекословно.
     -- Стыдно смеяться над несчастьем людей, -- сказал Рамазан строго.
     -- Русские живут теперь в проголодь, у них ничего нет... Все, что у них
есть, принадлежит не им, а государству. Овцы, например. Все овцы принадлежат
государству, коровы тоже... Малым детям,  и тем молока не дают вволю, а если
дитя плачет, просит еще молока -- ему уже не дают. Такой закон! А {112} если
на  праздник  Байрам  кто-нибудь  зарежет  барана, такого  могут заточить  в
тюрьму...
     Женщины совсем  примолкли,  слушая его  притаив дыхание,  и слепо  веря
каждому его слову. На их лицах появилось  сострадание и, вздыхая, они  снова
наливали нам чай, развязывали узелки с последними запасами хлеба  на неделю,
и упрашивали нас есть.
     Однако, пора  было  нам  отправляться  в  дальнейший путь, подальше  от
опасной  границы,  вглубь  страны.  Рамазан  не  сводил с  нас своих  умных,
озабоченных глаз, должно-быть  думая: "Вот  двое молодых, может быть  только
что  поженившихся людей; они хотят жить и  радоваться, а  за ними гонятся по
пятам, чтобы отнять у них жизнь и  радость". И он, видимо, хотел помочь нам.
Это желание было так сильно в нем, что  он не пожалел бы всего своего стада,
только бы спасти нас.
     --  Брат мой,  --  сказал  он по-персидски, отзывая  меня в сторону. --
Курды злы, они разбойники, и они  не  любят "неверных". Но если курд полюбит
человека, то  он  будет ему братом. Вот я полюбил вас.  Отныне мой дом будет
вашим  домом.  Идите  по-над  речкой, пока не встретите первое село  --  там
каждый  младенец знает Рамазана. Вы легко найдете мой дом,  и скажите, что я
прислал вас, и вас примут, как брата. Идите, не теряйте времени. К вечеру вы
наверно доберетесь до села, если захочет Бог...
     Солнце стояло уже высоко и было жарко. Мы шли по-над речкой, обгонявшей
нас, встречая на пути одних лишь прожорливых коров и овец, пожиравших траву,
и  нищие  птицы  {113} опускались  на землю за  подаянием.  Они были веселы,
радостны и беспечны.

        III

     Персидское село бывает трудно  отличить  от  персидского города.  Может
быть  в  селе больше фруктовых  деревьев, и из  каждого  двора несется запах
навоза и жалобный вопль осла. Базары в селе тоже  меньше, беднее и  грязнее.
На улицах села реже  можно встретить прохожего,  а тем более женщин, которые
ходят в гости к соседкам не по улицам, а по крышам  -- переступая с крыши на
крышу. За длинными и унылыми глиняными  заборами  прячутся такие же глиняные
дома с плоскими крышами, с глубокими погребами и с антресолями, с бассейнами
посреди  двора, в которых часто тонут  малые дети. Дом  перса наглухо закрыт
для посторонних. Внутрь дома могут проникнуть  только  близкие родственники,
дети и воры.
     Дом  Рамазана мы нашли по резьбе  на деревянных  воротах  --  она  была
похожа на тонкую вязь с  рисунком  ковра. Мы  постучали  медным  молоточком,
подвешенным  к раскрытой  пасти медного льва.  Послышались  женские  голоса,
очень оживленные, точно обрадовавшиеся чему-то.
     -- Чужой или свой?  -- спросил, наконец, очень приятный грудной женский
голос, все еще не открывая ворот.
     Я сказал по-персидски, как выучил меня Рамазан:
     -- Мой брат Рамазан велел мне с женой остановиться на ночь в его доме.
     -- Очень хорошо, очень хорошо... -- поспешно ответила женщина, снимая с
ворот  деревянную  {114} перекладину.  Внутри  было много  людей, все больше
женщины и дети. "Как много здесь во всех домах женщин, -- подумал я, -- а на
улицах их совсем не видно".
     Когда  ворота  открылись, все разбежались,  оставив нас  одних.  Погодя
вышел  к нам мальчик лет  девяти, одетый, как  взрослые,  в  пиджачную пару.
Вежливо поклонившись, он увел мою жену к  женщинам, а меня оставил в  пустой
комнате, покрытой дорогими коврами, и с  глубокими нишами  во  всех  стенах.
Принесли стеганное  одеяло  и  несколько пестрых  подушек, и пригласили меня
сесть на  них, снявши предварительно обувь.  Скоро комната стала наполняться
родственниками Рамазана в  том числе пожилыми женщинами с  плотно  закрытыми
покрывалом  лицами.  Вернулась с  ними  и  моя  жена, весьма  смущенная;  ее
рассматривали  курдянки  со всех сторон,  как  на  примерке, и  задавали  ей
всевозможные  нескромные  вопросы,  от  которых  могла  бы  покраснеть  даже
Клеопатра.
     В этот вечер в  доме Рамазана зажгли  все лампы,  стоявшие много лет  в
нишах  без  употребления,  для  красоты. На  полу  раскладывали  скатерть  с
узорами, приготавливаясь к ужину.  Было слышно,  как  за  стеной плакал, как
ребенок, молодой  барашек, у которого отнимали  жизнь,  чтобы  угостить  нас
жирным пилавом с жареным кебабом.
     Было совсем темно, когда вернулся домой сам Рамазан.  Женщины встречали
его с почетом,  называли господином,  предупреждали все  его желания,  и  не
смели  ослушаться. Это были большей частью родственницы его жены,  его мать,
сестры, может  быть дочери.  Все обступили {115} его, забрасывали вопросами,
перебивая друг друга, так что он  не успевал отвечать всем. Это было  похоже
на праздник; с нашим приходом, повидимому, всколыхнулась их  замершая жизнь.
По их лицам можно  было легко  угадать,  что  они благодарны  нам за то, что
своим побегом  развлекли их. Между тем,  Рамазан строго предупреждал женщин,
чтобы держали языки  за зубами, и никого из соседей не впускали в  дом, пока
мы здесь.
     Но все село, даже в соседних деревнях, уже знали о нас. У дома Рамазана
росла толпа  любопытных,  и просто зевак, желавших хотя бы только посмотреть
на  русских  беженцев.  Посредством  слухов, я  превращался  в  министра,  в
депутата  парламента,  в близкого друга  самого шаха, даже в  давно умершего
полководца времен русско-персидской войны.
     Такая известность не могла содействовать нашей  безопасности, и Рамазан
спешно послал мальчика за старостой, говоря:
     -- Пусть кедхода (староста) решит, как  для вас лучше. Никто не посмеет
причинить вам вред, если того не захочет Бог...
     "Кедхода" не  заставил  себя долго  ждать. Это был довольно старый,  но
хорошо выбритый  перс,  с  породистым носом,  большими  черными  глазами  на
выкате, и  мясистыми  ушами,  обросшими волосами, как  шерстью.  На нем была
жилетка с шестью карманами, полосатые сподние штаны, и стоптанные веревочные
туфли "гиве" с курносым носком, которые прикрывали только пальцы ног, отчего
он всегда сверкал своими голыми пятками. Поговорив с нами о здоровьи, на что
хорошо воспитанный {116}  перс  тратит по  меньшей мере пол часа,  "кедхода"
поинтересовался  нашим  имущественным  положением и деньгами, что  видно  не
доставило ему  удовольствия: пожиться было ему нечем. Он подозвал грамотного
мальчика, сидевшего без дела у двери, и сказал:
     -- Пиши!
     Обмакнув  камышевое перо  в черные  и липкие  чернила,  мальчуган  стал
рисовать на бумаге слова персидской скорописи, напоминавшей живопись. В этом
тонком и легком рисунке заключался рассказ о пойманных на границе русских, у
которых  не  обнаружено  ни  денег, ни  хлеба, ни  носильных вещей, а только
личные документы на русском языке, и фотографии близких родственников.
     Вынув  неспеша из жилетного кармана печатку, размером с арбузное зерно,
староста  послюнил бумагу  и  приложил  печатку  к  мокрому  месту.  С  этим
донесением он отправил мальчугана на ближайший пограничный пост.

        IV

     Этот пограничный городок, вылепленный из глины, с улицами без мостовой,
с водосточными  канавами  без  воды, с  худыми  деревьями  без  листьев, был
защищен  с  севера хребтами  Белой  и  Черной  горы,  которые  в  дальнейшем
принимают название Гиндукуша. Не многие знают о существовании этого городка,
едва  заметного на  земле,  но,  тем не  менее, он населен людьми, как везде
пристрастными   к   своим   привычкам,  понятиям   и   заблуждениям.   Среди
немногочисленного населения  города  заметно  выделяются солдаты пограничной
{117} стражи, полицейские  и жандармы, всегда враждующие между  собой, когда
дело касается захваченной  контрабанды. Реже  встречаются на  улицах люди  в
гражданском платье, одетые  почти всегда  не по  росту, в чрезмерно длинные,
или в чрезмерно короткие пиджаки, и в смятые от сна сподние штаны. На видном
месте, в  небольшой  тени, сидят  уличные  брадобреи; они  при  помощи куска
стали,  которым легче  убить,  чем зарезать,  превращают отсталых  персов  в
цивилизованных людей. Со  времени воцарения династии Пехлеви, когда небритых
стали таскать в  полицейский  участок,  значение  уличных  брадобреев  здесь
сильно возросло.
     Под  вечер,  из  глубины  дворов,  точно  из  глубины  души,  доносится
старинное заунывное  пение, под аккомпанимент  двухструнной балалайки. Но  с
наступлением темноты, все  вокруг  незаметно умирает.  Кое-где еще  слышатся
отдельные  голоса; прерывисто и жалобно, как дыхание больного, вскрикивает и
обрывается  песня курда. Обнаженные горы покрываются  последним румянцем,  и
тогда все камни бывают хорошо видны.
     Тем  временем, набожные персы неспеша  раскладывают на  дороге коврики,
приготавливаясь к вечерней молитве. С голыми ногами, они подходят с молитвой
к воде, и читают по-арабски:
     "О верующие! Когда становитесь на  молитву, омывайте  лице  ваше, и обе
руки ваши, и обтирайте ваши головы, а ноги до ладыжек. Всякий, кто тщательно
совершает омовение,  очищает  свое  тело от  всяких  грехов,  хотя  бы грехи
скрывались под ногтями пальцев..." {118}
     В такое время нас доставили  в казарму,  у закрытых ворот которой, сидя
на корточках,  дремал часовой.  По его ленивым движениям было видно, что  он
скучает, и  в то же время, очень  дорожит своим бездельем. Ему было  хорошо,
покойно, и он с удовольствием думал о том, что ему хорошо, и не хотел ни чем
нарушать свое  спокойствие. "Зачем  пришли эти  русские,  чего  им  надо? --
подумал он  с раздражением в сердце,  подымаясь  с  корточек. -- Эти русские
всегда желают того, чего никогда не бывает..."
     Он с сожалением посмотрел на нас, пропуская в ворота.
     Отведенное  для  нас  помещение  закрывалось  снаружи  висячим  замком.
Каменный  пол  был покрыт  цыновками, а в нише  стоял ручной фонарь.  Фонарь
коптел, попыхивал, как  перед смертью,  бумажные заплаты на  стекле начинали
гореть,  и воздух  радостно  врывался  во внутрь,  раздувая пламя. При свете
фонаря  были  видны  белые  стены,  исписанные  в  разных  местах  короткими
надписями, именами,  фамилиями побывавших  здесь до нас  людей, бежавших  из
России.  Некоторые  надписи смешили, вроде:  "Курица  не птица,  а Персия не
заграница!".  Другие,  были  бодрые,  наполненные  надеждой,  а  в некоторых
слышался стон наболевшей души.
     Я  ходил   от  надписи  к  надписи,  точно  от   человека  к  человеку,
разговаривая с ними, как с живыми людьми.
     -- Что  вы делаете? -- окликнул  меня в это время часовой, просовывая в
щель двери зажженную папиросу. -- Ведь уже утро! {119}

        V

     Начальник пограничного поста, несмотря на свой преклонный возраст  (ему
было уже под шестьдесят лет), был все еще в чине капитана, что его, впрочем,
нисколько не  огорчало. Напротив, в этом маленьком городке, где даже капралу
оказывают чрезмерные почести, начальник  поста чувствовал себя,  по  меньшей
мере, губернатором. Его здесь боялись, слушались с  первого слова, старались
ему угодить, заискивали перед ним,  и всячески одаривали его, хотя по своему
характеру,  был он человеком вполне смирным,  даже,  я  сказал бы,  добрым и
отзывчивым; он плакал, когда кого-нибудь жалел.
     Проснувшись в это утро от сладкого и безмятежного  сна, начальник поста
вынул теплые  ноги из стеганного одеяла, отыскал ими стоптанные, но все  еще
мягкие  ночные  туфли, закурил длинную  трубку,  и  надев  военный  китель с
позументами,  пошел  без  штанов  на  базарную  площадь  узнавать  новости и
посмотреть, как идет торговля. В ковровом ряду у него были близкие друзья, с
которыми он откровенно делился,  советовался  обо  всем и брал у них  взаймы
деньги.
     -- Много  нового, дорогой мой, много нового... -- говорил он усаживаясь
с  ногами  на ковре,  куда  сам  хозяин-трактирщик  уже  нес  ему поднос  со
стаканчиком  золотистого  чая,  куском  овечьего  сыра,  и  ломким,  еще  не
остывшим, хлебом-лавашем.
     -- Скоро, наверно, вся Россия перебежит в Иран; уже бегут знатные люди,
очень  важные,  а выглядят они,  как хаммалы (грузчики), {120}  хуже  нищих.
Солдаты говорят, что на них жалко смотреть...
     При  этих  словах, начальник поста готов уже был  расплакаться, но  его
прервал трактирщик, говоря:
     -- Ваше превосходительство  (так величали его здесь все), позвольте мне
угостить чаем новых беглецов. Они, несчастные, наверно сильно проголодались.
Ведь в России теперь люди всегда хотят кушать...
     --  Да, да...  -- обрадовался капитан,  --  ты  уж их  накорми,  пока я
распоряжусь насчет питания.  Они  все равно  на казенном довольствии, ты  не
беспокойся, за все получишь сполна...
     Скоро  с нашей двери был снят  замок, и  в  сопровождении  караульного,
трактирщик внес живительный чай с куском овечьего сыра  и  ломким, хрустящим
хлебом-лавашем. С  этого времени, к нам допускали только брадобрея, смирного
и  на редкость  молчаливого  старика,  и  трактирщика,  жгучего  брюнета,  с
бархатными  глазами  и  шелковой  бородкой,  для  ношения  которой  он  имел
специальное  разрешение. Это  был  недавно освобожденный  из тюрьмы армянин,
состоявший в свое  время на военной  службе в русской императорской армии, и
осужденный за прелюбодеяние (говорили, что он проник в гарем знатного перса)
на пятнадцать лет тюремного заключения.
     -- Почему так жестоко поступили с вами? -- спрашивал его я.
     --  Жестоко? -- удивлялся армянин.  -- А  все  здесь считают, что  меня
помиловали. В то  время  в Персии не было законов. Если кто  убил,  его тоже
убивали,  без суда.  Если  кто  украл  {121} --  ему на  месте  преступления
отрубали  топором  кисть руки, а  за  повторное воровство -- всю руку. Таких
безруких можно встретить не мало по всей Персии. И хотя многие  из них стали
честными  людьми, но им все равно  никто не доверяет.  Теперь Реза-шах завел
законы, учредил суды, выстроил хорошие  тюрьмы... -- продолжал он, отзываясь
с похвалой о новых временах. -- А прежде...
     И он стал  рассказывать, как  судили его семеро мулл в зеленых  чалмах,
при помощи корана  и  четок.  По  четкам  они определяли преступление,  а по
корану устанавливали наказание. Но он уверял нас, что его погубили не муллы,
не четки и  не коран,  а  черная кошка, перебежавшая дорогу, когда  жандармы
вели его на суд.
     -- В хорошее время пришли вы  в Иран, -- уверял нас трактирщик-армянин.
-- Теперь даже в тюрьме сидеть здесь не страшно. А прежде...
     Прежде,  рассказывал  он, персидские тюрьмы  не отличались  удобствами.
Арестантов держали в темных землянках на цепи, и при  них глиняный  кувшин с
водою.  Кормили  их,  время  от  времени,  одним  лишь хлебом,  и  случайным
подаянием сердобольных людей.  Не редко часовые забывали о  заключенных, тем
более если во время своего дежурства они занимались мелочной  торговлей, или
курили опиум.  Летом  стены тюрьмы пересыхали от зноя, и  тогда к арестантам
проникали через щели  сострадательные женщины,  которые приносили несчастным
милостыню и свою непродолжительную любовь. На зиму  стены снова заделывались
землей, но дожди размывали крыши, {122} и тогда заключенные могли видеть над
со