ю тяжесть у себя на сердце!  Точно  плохие слова
лучше, чем хорошие...
     Она, повидимому, находилась под свежим впечатлением и мучилась обидой.
     -- Вот моя  дочь  не похожа на  меня --  ей все  равно.  Ее,  например,
обижает нежность и ласка. "Какие  вы мещане!", возмущается она, когда я хочу
ее приласкать.
     -- Что ты на меня доносишь!  -- запротестовала девица входя в столовую.
Рыжие волосы на ней горели, высоко приподнятая грудь тяжело перемещалась при
каждом движении. Это была здоровая девица, полная неизрасходованных {34} еще
сил и желаний.  Она имела привычку прищуривать свои светлые глаза, как будто
присматриваясь к чему-то и, в тоже время, не прекращала говорить:
     -- Одни  родители относятся к своим маленьким детям, как к  большим,  а
другие -- к большим, как к маленьким. Мои родители всё ещё относятся ко мне,
как  к маленькой,  а мне  это противно. Я  всегда на  активной  работе среди
рабочих  и  мужиков,  и  привыкла  ко  всему.  Я  давно  заметила,  что  чем
обходительней человек и осторожней в выборе слов, тем он хитрей и подлей...
     Все  примолкли, никто не  решался  возражать. Наконец принесли тарелки,
хлеб  и  кипящий борщ в большом  котле. Хозяин дома  осторожно протягивает к
каждому горло бутылки и сам быстро пьянеет.
     -- Вот видите, -- говорит он едва слышно,  боязливо оглядываясь,  чтобы
не услышала дочь. --  Кормят нас  хорошо, а душа неспокойна. Живем мы здесь,
как под  арестом и никто меня  за человека не считает. Даже  моя собственная
дочь!  Но, все  же, хорошо, что она  в комсомоле и,  к  тому  же,  не  дурна
собой...
     Он нерешительно посмотрел на нее с любовью, и продолжал:
     -- Сам директор  проходу ей не дает. Я не против, пускай женится, может
быть  тогда  и  мне будет спокойнее. Я его  страшно боюсь.  Боже,  как я его
боюсь! Это не человек, а  злодей, он похож на дьявола. Но... пускай женится!
{35}

        IV

     На другой день  мы отправились смотреть свекловичные плантации, где уже
прошел трактор.  По нетронутой  плугом  меже  далеко бежала  зеленая  полоса
только-что родившейся травы; она была хорошо видна на черном поле. В  разных
местах возились у грядок  группы  живописных женщин  с  лопатами в руках. Их
было много; одетые по разному,  но все босые, они ловко разгребали  лопатами
грядки, а другие шли следом и бросали в раскрытую землю семена. Кто-то худой
в  солдатском картузе и в низких сапогах ходил  за  ними и считал  грядки. К
полудню он уже  знал,  кого привлечь за невыполненную норму. Он лениво ходил
между бабами, подгоняя каждую бранным словом. Увидев нас, человек  в картузе
заволновался и стал показывать усердие: он перегонял задние колонны наперед,
производя беспорядок, и за это ругал женщин.
     -- Дружнее!.. -- кричал он  во  все  горло,  чтобы мы  его  слышали,  и
принуждал их  петь  песни. Женщины  уныло затянули  знакомый  мотив с новыми
словами, но все по разному.
     --  Дружнее! --  кричал  человек в  картузе,  и  сам  хрипло  запел для
примера, выставляя на вид свой подвижной  кадык. Девки засмеялись,  но скоро
вошли в строй и голоса всех разом  слились в одну тонкую  и  быструю  струю,
которая  исчезала и опять  возникала, и  падала  где  то близко,  разбиваясь
брызгами  о землю. И тогда слышнее становились отдельные слова, чужие всем и
неправдоподобные. {36} Но они пели не слушая эти выдуманные слова, увлекаясь
музыкой своих голосов, прозрачных и чистых, как вода в колодце.
     -- Хорошо поют! -- сказал подоспевший к нам помощник директора.
     --  В  городе  таких  концертов  не услышите...  -- и  хотел рассказать
больше, но в это время что то случилось: женщины бросали лопаты и спешили  к
кому то на помощь.
     -- Чего они? -- спросил я с недоумением.
     --  Не  донесла,   несчастная...  --  произнес  с  огорчением  помощник
директора. -- Это  часто у нас с  бабами в рабочее время. Как только сев или
уборка, все они с брюхом ходят.
     Между тем, собравшиеся  возле роженицы женщины волновались и упрашивали
бригадира свести больную в больницу на тракторе.  Другие советовали привезти
доктора в поле,  и просили  бригадира выписать из  колхозного амбара солому,
чтобы не рожать ей на голой земле.
     -- Что  вы мелете, дуры! --  закричал на женщин  человек  в картузе,  и
обозлился. -- Трактор ведь не колхозный, а МТС, и он за свою  выработку тоже
отвечает. А солома теперь  не наша, и она есть фуражный корм, -- без  ордера
не отпустят.
     Пока здесь  спорили  и ругались,  роженица валялась на земле раскрытая.
Какая то  старуха на кривых ногах  и с вывернутыми  руками  подкладывала под
больную свою споднюю юбку и велела ей кричать сильней, чтобы выгнать плод, а
сама села ждать. {37}
     --  Так  нельзя,  --  сказал  помошник  директора,  отзывая  в  сторону
бригадира. --  Это просто  срам смотреть, как женщина рожает на виду у всех.
Человек не скотина, надо ее свезти в помещение.
     -- Вы  не беспокойтесь, бабы  у  нас  крепкие,  они  все стерпят...  --
возражал бригадир, и  стал жаловаться  на плохую работу и частые  простои, и
что нельзя в рабочее время позволять бабам рожать детей.
     -- Всему свое время, -- рассуждал он спокойно, не  притворяясь. -- Я не
против того,  чтобы бабы рожали -- пускай рожают, только не в рабочее время.
А  то ведь они этим посевной  план срывают. Они  бездельничать всегда  рады.
Смотрите, сколько  теперь пропало времени  даром. Одна  рожает, а вся работа
стоит,  -- и  вспохватившись, он бросил  нас, и быстро  шагая  через грядки,
пошел разгонять женщин по местам.
     -- Становитесь  в колонну! -- командовал  он на другом конце поля. -- Я
вас, сукины дети, быстро!..
     Толпа поредела, и теперь роженица  была отовсюду видна. Она не кричала.
Прикрытая тряпками  со следами свежей  крови,  женщина все так же неподвижно
лежала на голой земле и из глаз ее, как из раны, сочились слезы; она плакала
тихо, совсем беззвучно,  мелкими выстраданными  слезами,  прижимая  к  груди
мертвого ребенка. {38}


Голодная смерть

     Жизнь  меня баловала  впечатлениями. Многие  годы  я  не  разлучался  с
крестьянской  телегой, возившей меня  по  проселочным дорогам нашей  большой
страны, смущая народ.  Напуганные, с  дурными предчувствиями  встречали меня
повсюду крестьяне.  Они знали, что корреспонденты советских газет  никому не
привозят счастья.
     Сколько  не  старались  тогда  власти   примирить  деревню  с  городом,
поворачивали нас "лицом  к селу",  принуждали к "смычке" --  ничто  не могло
смягчить сердца крестьян, пострадавших  от социализма. Трудно  было полюбить
им  жителей  города, приезжавших  бригадами  обирать  деревню  до последнего
зерна.  Неловко и  стыдно  было  мне  ходить  среди  колхозников под охраной
сельского милиционера  и  слушать, как с наступлением темноты, в  сельсовете
начинали обсуждать, куда безопаснее поместить  корреспондента на ночь. Точно
жил я в чужой стране или завоеванной иностранцами. При каждой новой  встрече
с крестьянами  чувство  горькой обиды не давало мне покоя, и  я искал случая
вызвать к себе больше доверия у этих, всегда несчастных людей.
     Маленький бритый мужичек, весь в заплатах, вез  меня по плохой дороге в
село Скелетово {39} (на  Мелитопольщине), превращенное большевиками в колхоз
имени Октября.  Всю дорогу я объяснял упрямому мужику, что еду  я  по  делам
службы, а не по своей доброй воле, что я журналист и  никого не приговариваю
к расстрелу, но он во всем сомневался и ничему не верил.
     -- Пойми  же ты, наконец,  упрямая голова, --  говорил  я с досадой, --
ведь я на службе у государства,  как  и  ты, как  и  твоя  лошадь,  как  эта
подвода,   на   которой  мы   сейчас  сидим.  Что   мне  прикажет  партия  и
правительство, то я и делаю. Разве я для себя требую от вас сдавать по плану
хлеб,  мясо,  молоко, яйца?..  Разве ко  мне в амбар вывозят из вашего  села
зерно, или я на твоих трудоднях богатею? Молока твоего я не  пью, яиц даже в
большие праздники не ем, а хлеб  кушаю по  норме.  Чего же ты  на  меня косо
смотришь, точно я кровопийца, или жену у тебя украл?
     Он молчал, а сам чутко прислушивался к моим словам; он все еще не знал,
верить  мне или не верить. Во всем ему мерещился обман, а живая душа  искала
сочувственного слова и отзывалась на него при всяком случае.
     -- Вот ты молчишь,  -- продолжал  я, --  а сам наверно, думаешь, что  в
городе  всё  же жить легче. Все теперь  бегут из села  в город, как  будто в
другую страну.
     -- Бегут!..  -- подтвердил он  не  сразу и  задумался. Мысль  его  была
где-то далеко  -- не то  на  скотном дворе  среди чужой худобы, отощавшей за
зиму настолько, что добрый хозяин давно бы перевел ее на  мясо и кожу; не то
вспомнил  он  самого  себя, свою батрацкую  {40} жизнь, непосильные  нормы и
голодный  паек, каким кормят одних лишь арестантов, сравнил себя со скотиной
и стало ему себя жалко. Бог знает, о чем думал мужик,  никогда еще  сытно не
евший хлеба, не сменявший штанов уже много лет, и всегда носивший одну  и ту
же рубаху на голом теле.
     --  Сами  видите, --  произнес  он погодя не  смело,  -- нужда  на селе
большая, потому  и бегут... -- и стал осторожно рассказывать про непорядки и
голод,  от которого одинаково  страдает скотина  и человек; что никто теперь
деньгам не рад, потому что нельзя теперь за  деньги купить хлеба, и только в
казенной водке нигде нет недостатка.
     -- Мужик голую водку жрет, а потом шалит ночью на больших дорогах... --
и стал смущать меня рассказами об убийствах в ночное время.
     -- Плохое  время  выбрали мы для езды в этих местах... -- повторял он с
тревогой, и вдруг захихикал, забалагурил непонятное, точно леший.
     Его  тревога   быстро  передалась   мне,  и  я  перестал  уже  доверять
придорожным  деревьям,  походившим  на  разбойников,  и  от  каждого  куста,
притаившегося в темноте, ждал несчастья.
     Подвода шла,  как пьяная, спотыкаясь на кочках, и шумела не  смазанная.
До селения все еще было далеко.
     -- Куда сворачиваешь,  дохлятина!  -- обратился  мужик к лошади. Он  не
спеша переложил вожжи в правую руку и мягко ударил ими лошадь по всей спине.
Но лошадь не слушалась {41} его и на самом деле сворачивала с прямой дороги.
В это время послышался  жалобный детский крик, не то  впереди, не  то позади
нашей подводы -- в темноте  не всегда  поймешь. Но чем дальше  отъезжали мы,
тем ближе слышался этот призывной голос  ребенка,  и очень  скоро из темноты
показалась девочка лет восьми, с распущенными волосами. Она не шла, а бежала
босыми ногами, прямо на лошадь, как слепая.
     -- Чего тебе? -- отозвался мужик на ее крик.
     -- Дяденька  накорми... -- простонала девочка, и я  не заметил, как она
уже валялась у моих ног.
     --  Чья  ты? -- спросил  я смутившись, и стал осторожно  подымать ее  с
земли. Но  она  вырывалась  из  рук  и  ползала у моих ног, унижаясь,  чтобы
вызвать сострадание.
     -- Чья ты? -- повторил я снова.
     --  Наших всех вывезли, а  я  осталась,  -- отвечала девочка, с  трудом
сдерживая слезы; она боялась плакать.
     -- Меня теперь отовсюду гонят, а я голодная и у меня все нутро болит...
-- и  вдруг, как зверек, вскочила на ноги  и повлекла  меня в почерневшую от
темноты траву. Здесь она быстро  сбросила свое рваное платье и  легла голая,
привлекая меня к себе руками.
     --  Ложись  дяденька... -- просила  она, -- ложись...  Тогда накормишь.
Всех вас, дяденек, знаю...
     --  Что ты  делаешь! -- закричал я строго. -- Встань! --  и стал  звать
мужика, мирно разговаривавшего с кобылой. Пока он шел, смешно {42} и неловко
переступая большими шагами через низкие кусты и едва видные  канавки, я  уже
держал  ее  в  руках,  трепетавшую  и  совсем  холодную.  Временами  девочка
вскрикивала и скоро затихла, но не надолго.
     --  Помрет,  несчастная...  --  сказал с  уверенностью  мужик,  и пошел
доставать  со дна подводы  рогожу, чтобы  укрыть ее. При этих словах девочка
вздрогнула  и  насторожилась  --  мысль  о смерти  поразила ее.  Испуганными
глазами она долго смотрела на меня, как-будто спрашивая: "правда ли это?", и
просила защитить её от этого страшного рокового слова.
     -- Ничего, -- говорил я как можно спокойнее, утешая умиравшего ребенка.
-- Уже скоро  приедем  мы  на колхозный двор  и накормим тебя  досыта. Ты не
беспокойся  --  не все  люди  злые.  Много теперь  голодных людей, но есть и
сытые. У председателя обязательно  хлеб есть. Мы у него попросим, он даст...
А  потом я отвезу тебя  в город,  там  есть школы и  детские дома, там много
таких бездомных детей,  как ты... -- и  долго еще я рассказывал ей  сказку о
городской жизни, о людях, которые живут под  крышей, спят на постелях и пьют
чай со сладкими леденцами.
     -- Дяденька, --  спросила она робко, -- а какие бывают леденцы  --  они
холодные?
     Совсем  счастливая, она  скоро  заснула,  прикрытая рогожей. Неожиданно
подул холодный  степной  ветер.  Он  шел  низом, крадучись; он забирался под
кожу,  срывал  рогожу  со  спящего  ребенка,  и  вырывал  из  штанов  мужика
заплатанную рубаху. Молчавшие до  того деревья -- заговорили,  черные  кусты
зашевелились, {43} и по траве пронесся приятный шопот живых голосов.
     "Это к дождю", подумал я и просил мужика гнать быстрее. Он хотел что-то
ответить и вдруг  странно  затих,  обернувшись  и  пристально всматриваясь в
спящего ребенка.
     -- Тормоши ее... --  сказал  он, наконец, опомнившись. -- Не пускай  ее
спать... Голодные всегда во сне мрут.
     Девочка  неохотно  пробуждалась, когда я громко будил ее,  звал разными
нежными  именами.  Она  отстраняла  меня  своими  слабыми руками и  говорила
жалобно:
     -- Оставьте меня... у меня все кишки болят...
     Быстро соскочив с подводы, мужик снял с себя  веревку, засаленную и всю
в узлах, на которой держались его штаны, и туго затянул ею больную под самые
ребра.  По его  ловким  движениям  было  видно,  что  он умеет обращаться  с
умирающими от голода;  он уверял  меня, что этим способом многих удалось ему
спасти от верной смерти.
     Боль  стала быстро утихать и в  глазах  ребенка  зажглась  надежда. Она
заговорила оживленно, как перед смертью, не отпуская от себя моей руки:
     -- Ты меня, дяденька, не прогоняй. Ты, дяденька, делай со мной все, что
хочешь... Ты меня,  дяденька, держи  при себе  заместо собаки... -- и совсем
слабая, опять погружалась в опасный сон.

        ___

     Когда  наша  подвода загремела по  твердой  мостовой, пробираясь  между
редкими избами {44} без заборов с потухшими огнями, село уже спало.
     Близкое присутствие  людей, мирно спавших  в душных  и тесных  избах за
крепко закрытыми ставнями и дверями, внушало спокойное чувство.
     Страшнее  всего казалось  мне в эту ночь одиночество.  Хотелось  скорее
услышать человеческие  голоса, дышать даже  этим тяжелым  запахом никогда не
проветренных изб, и вместе со всеми спать вповалку на голом земляном полу.
     Но никто не  впускал  нас внутрь, никто не отзывался на наш стук, и еще
тяжелее испытывал я одиночество среди живых людей.
     Мы остановились среди дороги.
     --  Куда  везти?  --  спрашивает  мужик,  и  сойдя  с  подводы,  тайком
сворачивает  из газетного лоскутка цыгарку. Повернувшись  спиною к ветру, он
долго выбивает из кремня огонь, ловит самокруткой искру и обо всем забывает.
     --  Вези в  контору  колхоза,  --  говорю  я, -- надо  скорее  девченку
накормить, она уже пухнет.
     --  Там   теперь  пусто...  --  отвечает   он   равнодушно,  и  глубоко
затягивается вонючим дымом.
     -- Тогда вези к председателю домой.
     -- К нему тоже нельзя, рассерчает.  Он  молодую к  себе  взял  и никого
теперь не пускает...
     -- Вези! --  говорю  я решительно, и  мужик неохотно влезает  на старое
место.
     Опять загремела наша подвода по неровной дороге, опять побежали от  нас
закрытые на засов  избы, и нигде  ни души,  даже  собак не {45} слышно.  Вот
проезжаем  мы  старые   заброшенные  коровники  без  скотины;  дальше  видны
новоотстроенные колхозные конюшни без лошадей; при конюшне пустой инкубатор,
который ждет из города яиц на  вывод. А вот  и кооператив, в котором торгуют
водкой,  и где перед весенней посевной происходят между  бабами кулачные бои
за мануфактуру.
     А  девочка мучается. Она уже  не просит хлеба, и обманчивые рассказы  о
городе больше не  соблазняют ее. Она  хочет жить, даже с этой болью в  теле,
всегда голодной,  бродячей  нищенкой -- но только быть живой.  И так же, как
взрослые, она не умеет объяснить себе этого, ничем непреодолимого желания.
     -- Мне страшно... -- повторяет она все чаще, когда подвода остановилась
у чисто выбеленной  избы с  железной крышей. Рыжий  пес, похожий на теленка,
показал зубы и зашелся. В избе зашевелились, и мужской  голос  отозвался  из
глубины:
     -- Кого ночью черт носит!
     --  Впустите,  --  ответил  за  меня  мужик,  и  оробел.  --  Я  к  вам
корреспондента из центра привез.
     Смирившись, председатель зажег ручной фонарь, отбросил  с двери засов и
позвал в избу.
     Нас встретили  молодые в нижнем  белье  из грубой  домотканной материи.
Деревянная некрашенная  койка с раскрытой  постелью стояла близко к  столу и
еще  дышала  человеком.  На  всех  стенах  висели  для украшения  плакаты  с
изображением веселых  шахтеров  под  землей {46}  и  улыбающейся  старухи  у
раскаленной мартеновской печи.
     Извинившись,  я просил  председателя  накормить,  чем  есть,  голодного
ребенка, и  как можно скорее, а сам засмотрелся на счастливые лица этих,  не
схожих между собой, молодых людей. Он был рыжий, слабый на вид и нескладный,
а она  -- черноволосая, крепкая  телом и полная сил. У  него были не  добрые
глаза, зеленые и глубокие, а у нее -- совсем черные,  живые и привлекающие к
себе.
     Женщина встрепенулась, глядя на ребенка,  лицо  которого  вздулось уже,
как у утопленника, и пошла скорее кипятить воду.
     Я сказал председателю в сердцах:
     -- Хорошие  у вас здесь порядки  -- дети валяются на дороге, как щенки!
Мы ее на дороге подобрали.
     -- За этим нехай сельсовет смотрит... -- сказал он и отвернулся.
     Скоро женщина принесла чайник с кипятком, потом вынула из сундука кусок
несвежего  хлеба с  обгоревшей  коркой и  позвала  к столу. При  виде  хлеба
девочка замычала, как животное, и полезла на стол ногами.
     -- Тебе нельзя... -- сказал председатель строго,  -- ты сперва  кипятку
попей, а не то помрешь... -- и заслонил от нее хлеб рукой.
     Девочка странно преобразилась. Совсем хищная, не зная страха, она стала
отнимать у него хлеб, царапая и кусая его руку, на которой проступала кровь.
Она могла загрызть его, задушить  своими  слабыми  пальцами, вырвать ногтями
его глаза, как птица клювом. {47}
     -- Дура!..-- произнес он, озлобляясь, и махнул рукой.
     Никто не решался подойти к ребенку, когда она, протянув ноги, сидела на
полу, пугливо оглядываясь.  Она  крепко держит обеими  руками этот  черствый
ломоть и  жадно откусывает его большими  кусками. Избыток  радости делает ее
веселой, и она трогательно смеется со слезами, как дурочка. Жизнь кажется ей
прекрасной,  заманчивой, радостной.  Она  уже  больше не думает о смерти, не
зная о том, что с каждым проглоченным куском она приближается к ней.
     Умирала она тяжело,  в  страшных муках,  катаясь  по полу,  призывая на
помощь Бога. {48}


Откровенная беседа

     Когда вздрогнул поезд и мимо окон  закачались пьяные стрелки, пассажиры
притихли и подобрели. Нельзя было поверить, что совсем недавно эти люди были
готовы на самые отчаянные поступки, чтобы  отвоевать  лучшее место в вагоне,
ругались  непристойными словами,  ненавидели друг  друга  и лезли  в  драку.
Теперь же,  каждое купэ напоминало счастливую семью; незнакомые люди угощали
друг друга чаем и мирно беседовали, радуясь чужою радостью и огорчаясь чужим
горем.
     Мы ехали тогда прямым сообщением из Москвы в советский Туркестан, -- из
Европы в