ту оживали.
     --  Раздевайтесь!  --  закричал на меня  человек в трусиках  с красивым
лицом южанина. -- У нас  здесь  одетым ходить стыдно, -- продолжал человек в
трусиках,   приветливо  улыбаясь,  точно  знал   меня   с  детства.  Недавно
демобилизованный  из армии,  он  получил  назначение заведывать этим  пустым
домом, и был {79} вероятно вполне доволен своей службой. Это было заметно по
его шутливой манере говорить с  прибаутками, по его расположению к людям. Он
смотрел на свою работу,  как на праздное занятие,  и  не скрывал этого ни от
кого.
     Я охотно разделся и стал под кран. Подземная вода обожгла меня холодом,
и я стал зябнуть на солнцепеке.
     -- Не пугайтесь, --  смеялся заведующий домом, --  против  холода у нас
есть верное средство, -- намекая, должно быть, на спиртные напитки; он любил
выпить.
     -- А вот от жары никаких средств нет...
     Веселый  и  задорный  его нрав  казалось  оживлял  даже  эту  сожженную
ашхабадскую траву и хмурые деревья, покрытые здесь вечной пылью.
     Остынув под краном, в мокрых  трусиках, с необсохшими телами, покрытыми
точно росой, мы пошли с ним договариваться о помещении.
     -- Выбирайте себе койку, которая погорячей, -- смеялся он,  -- вот тебе
и  все помещение...  Дорого не берем,  за ночь полтиник, за  день три рубля.
Барахло свое неси  ко мне на квартиру,  чтобы не сперли. Жинка у  меня, баба
добрая, сердечная, она и тебя накормит борщем. По банке водки тоже найдется,
а потом разберемся что к чему. Кстати, кто ты?
     Я засмеялся.
     -- С этого надо было начать.
     -- Глупости, -- возразил  он, --  не по паспорту узнаю я человека, а по
его морде. Весь твой паспорт у тебя на лице... {80}
     Пили  мы  с  ним  и  закусывали,  а  жена  его,  на  самом  деле, очень
внимательная и любезная, все добавляла нам в тарелки, и от каждого его слова
смеялась, даже тогда, когда он ничего смешного не говорил.
     Разговорились мы о беглецах, которых, по его словам,  много развелось в
последнее время вдоль всей границы.
     Пьяненький и добренький, он говорил с грустью:
     --  Глупый  наш  народ! Ну, скажи мне  по  совести, чего это  они бегут
целыми толпами к персюкам?  Чего они там не видели? У нас щи лаптем хлебают,
а там, говорят, суп руками пьют. Некультурный народ...
     А  жена  его  смеется  без  причины,  видимо,  довольная  им,  и потому
радостная.
     Я заинтересовался разговором, из которого легко можно было  понять, что
охота за беглецами  стала здесь  своего рода промыслом, профессией, доходным
занятием.   Только  исключительная   удача  помогала  настрадавшимся   людям
перемахнуть через горы, служившие большим соблазном для взрослых и детей.
     Посмотрев  на  карту,  покрытую ожогами  большой  пустыни, где  бродило
теперь  бесчисленное  множество  отрядов  басмачей,  совершавших  набеги  на
партийные и советские учреждения,  мне понравилась  мысль  пойти  по  следам
верблюдов и, обойдя горы, выйти на караванный путь.
     Так я и сделал.
     На  другой  день я  уже сидел в вагоне, уносившем меня  из  Ашхабада  в
занесенный  песками  город Теджен,  служащий  оазисом  для  {81}  караванов,
которые  ходят по движущимся  пескам Кара-Кума. В вагоне было тесно и душно.
Со всех  сторон меня теснили туркмены в ватных халатах, похожих на стеганные
одеяла, в высоких  бараньих шапках, придававших каждому вид разбойника. Одни
не выпускали  изо  рта длинные дымящиеся  чубуки,  мешавшие  дышать,  другие
поминутно сплевывали на пол зеленый табак, который держали под языком до тех
пор, пока он не начинал разъедать кожу. Молчаливые и равнодушные на вид, они
были  опасны  своей  затаенной  ненавистью,  не  знающей  пощады.  Это  были
скотоводы, у  которых государство отобрало скотину,  хлопкоробы,  у  которых
отобрали хлопок,  шелководы, у  которых отобрали шелк, хлеборобы,  у которых
отобрали хлеб.

        ___

     Был ранний  утренний час, когда поезд остановился у  платформы  станции
Теджен. Сразу за станционным зданием начинался поселок, построенный из глины
и  сырого кирпича. На  базарной  площади,  среди заброшенных и развалившихся
лавченок, похожих на  конуры животных, сидели равнодушные туркмены и жевали,
как овцы,  зеленый табак.  Возле каждого из них дремал  верблюд, нагруженный
двумя квадратными тюками  пресованного хлопка. Другие уже тянули веревкой за
ноздрю своих нагруженных верблюдов на заготовительный пункт.
     Мирная  обстановка этого дремавшего городка внушала спокойное  чувство,
сообщала  {82}  уверенность  и окрыляла меня надеждой. Нельзя было поверить,
что  гражданская война  здесь  в  полном  разгаре,  что каждую  минуту можно
ожидать набега басмачей, которых называли здесь "калтаманами", что эти мирно
жующие табак  туркмены вдруг выхватят из  под  халатов ножи  и начнут резать
прохожих, как баранов.
     Но  чем  дальше я шел  по этим безлюдным кривым улочкам  без тротуаров,
притаившаяся тишина начинала пугать меня. Я даже  обрадовался,  когда передо
мной вырос из под земли человек, перевязанный, как чемодан, ремнями, с лицом
точно замкнутым на ключ. Он попросил предъявить документы.
     Меня  повсюду выручал  корреспондентский  билет,  производивший сильное
действие  на служилый  люд,  особенно  на  всякого рода официальных  лиц. Он
принял  во  мне  горячее  участие,  проводил  меня  к  закомуфлированному  в
фруктовом саду зданию райсовета,  и прощаясь посоветовал быть осторожным, не
появляться одному на улице днем, а тем более ночью.
     У входа меня  окликнул невидимый  часовой,  как  будто я приближался  к
пороховому складу. Внутри  здания,  как и  снаружи чувствовалась тревога;  я
обратил  внимание,  что  служащие вооружены, и сидят за письменными  столами
насторожившись, как если бы они сидели в окопах,  в ожидании вылазки. Многие
из них были постоянными жителями этих мест, родились и выросли в Туркестане,
и  о  России  знали  по  наслышке;  они  живо  интересовались  каждым  новым
человеком, приехавшим {83} из центра. Другие были присланы сюда на работу по
партийной линии, или же  из числа двадцатипяти-тысячников. Эти держали  себя
передо мной заносчиво, чтобы сколько-нибудь не унизиться, считали повидимому
оскорблением  для себя ответить на  приветствие. "Тоже, мол, орел нашелся!",
-- должно-быть думали они  про себя.  Или  же:  "мы сами с усами". В  глухих
местах люди особенно самолюбивы,  не  хотят чувствовать  себя  заброшенными.
Более всех смущались и, в то же время, стремились говорить со мной сосланные
из центра областные,  а  не редко  и  республиканские  партийные  работники,
заподозренные  в   уклонах.  Их   зачисляли  в   категорию  неблагонадежных,
третировали, как арестантов, гоняли на  наиболее опасные  позиции и, вообще,
не  считали за  людей. Я видел, как они горели желанием поговорить со мной и
не решались, не зная, прислан ли  я, или выслан, и  можно ли мне довериться.
Во всяком случае, мой приезд всколыхнул болото, никто не мог скрыть интереса
ко мне.
     Вскоре вернулся с дежурства (все районные ответработники дежурили тогда
при штабе) председатель райсовета, в присутствии которого  все затихали,  не
смели иметь своего мнения и желания.  Это был смуглый, с бархатными глазами,
весьма озабоченный человек. Поздоровавшись со мной небрежно, он завел меня в
собачью конуру,  которую  называл кабинетом, и  стал жаловаться  на  трудные
условия  работы,  и  что,  фактически,  приходится  им вести  здесь  военные
действия с очень коварным и  изворотливым врагом  и, в  то же  время, нельзя
доверить ни своим, ни чужим. {84}
     -- Ведь мы живем на линии огня, -- говорил он с доверчивой интимностью,
как равный с равным, как бы желая этим дать мне понять,  что "вы один только
меня понимаете..."
     --  И в это опасное время, -- продолжал он, --  ко мне присылают врагов
народа  на  перевоспитание.  Говоря откровенно,  разбойники-туркмены,  и  те
лучше.  А эти  ведь ищут только  случая,  чтобы смыться за  границу, предать
интересы рабочего класса. Ну, дайте нам только урожай собрать, тогда я их!..
     И опять, он стал  жаловаться на острую  нужду  в полевых рабочих, из-за
чего на колхозных полях гибнет не  собранный хлопок, и просил меня прислать,
как  можно  скорее,  на время уборки, украинских кулаков,  как  будто я  был
рабовладельцем.

        ___

     Получив особый пропуск  на  право  посещения пограничных  колхозов,  на
следующий день  я выступил чуть свет  в поход.  Сперва  я  решил  побывать в
хлопковых колхозах, но боясь потерять напрасно время, я незаметно для самого
себя стал  уклоняться все  больше и дальше  на  юг, пошел мимо огородов, где
зрели  прославленные  туркменские  дыни,  блестевшие,  как  медь  на солнце.
Огороды постепенно  стали переходить в голую пустыню, с мягким, остывшим  за
ночь песком.  Поселок все  уменьшался и,  наконец, совершенно исчез  из {85}
виду. Меньше, чем  через час я  уже  встретился  непосредственно с сугробами
больших  барханов. Они двигались на меня, но движения  их не было видно. Вся
необозримая  пустыня была теперь открыта передо мной; она была покрыта этими
огромными  вблизи,  и  весьма   мелкими  вдали  валунами   зыбучих   песков,
напоминавших колышущуюся воду  океана.  Было красиво и страшно, и  страшное,
как  всегда,  влекло.  Солнце,  тем  временем,  разгоралось с  поразительной
быстротой, и  очень  скоро я  обнаружил,  что от этого  всепожирающего  огня
никуда нельзя укрыться. Утопая в песке, я все чаще останавливался, с  трудом
вынимая из сугробов  ноги, и думая в  это время не о песках, в которых можно
потонуть, а только о солнце, в котором вдруг увидел я источник смерти,  а не
жизни.
     В воздухе было  тихо, и только временами вылетали на разведку  хищники,
высматривая  добычу;   где-то  недалеко   смердела  падаль.  Притаившись,  я
остановился, наблюдая за  полетом птиц. Быстрый вертун-ястреб, притворившись
мертвым,  вдруг  стремительно  падал  на  добычу,  и  ухватив  кусок,  также
стремительно  уносил его,  преследуемый коршуном.  Его движения были ловки и
легки, расчитанные на удачу. Ястреб показался мне легкомысленной  птицей. Но
коршун  действовал   осмотрительно,  с   расчетом,  работая  наверняка;  он,
например,  долго  держался  на  воздухе   без  движения,  очень  внимательно
присматриваясь к падали с большой высоты, и убедившись, что опасности нет  и
ошибиться нельзя, он только  тогда  набрасывался на жертву всем корпусом, не
складывая крыльев. Я обратил внимание,  {86} что при всей своей силе, коршун
труслив, жаден,  завистлив и быстро отступает перед опасностью.  Я бы назвал
коршуна   малодушной  птицей.   Но   как  только  над   коршуном   появлялся
красавец-стервятник со своим смертоносным клювом,  презирающий опасность, --
даже ищущий ее,  -- коршун не сопротивляясь, почтительно  отбегал в сторону,
уступая место  более сильному противнику, и  с криком  подымался на  воздух.
Этим криком он как бы говорил: "сдаюсь, не преследуй меня!.."
     Я  пошел по  следам  хищников посмотреть на жертву, заметив издали, как
стервятник потрошил ее. Со свойственным  ему пренебрежением, он посмотрел на
меня умным и смелым  глазом, и не спеша докончив свой кусок, быстро снялся и
улетел.  Я  любовался  им. Эта уверенность в  своей силе,  это  презрение  к
опасности делает стервятника сильнее, красивей и смелей.
     Вскоре трупный  запах остановил меня. В нескольких шагах лежало большое
тело  человека,  уже  частью   сгнившее  на   солнце,  частью   съеденное  и
растасканное  хищниками.  Преодолевая   отвращение  к  отравлявшему   воздух
трупному  запаху, я все-же  приблизился к  нему насколько  мог, чтобы  лучше
рассмотреть  сохранившиеся останки. Но  по этим останкам нельзя было  узнать
человека когда-то сильного, кому-то нужного,  кого-то любившего  и искавшего
счастья на земле.
     Подавленный дурными предчувствиями, я поспешил уйти от этого  страшного
свидетельства  нашей  тленной  жизни,  оставляя  хищникам  доканчивать  свою
работу.  Жажда стала  {87} мучить  меня. Я хотел  напиться из обжигавшей мне
руки  фляжки, но  остатки выкипевшей в  ней  воды,  оказались  горячими, как
кипяток.  Пламя охватывало  меня  теперь со всех  сторон,  как на  костре, и
только  обманчивые миражи, внезапно  возникавшие и исчезавшие, помогали  мне
идти, как мечта помогает жить. Я  видел где-то близко тихие селения, укрытые
тенистыми садами, и бежал навстречу  этому обману. Все мучительней и труднее
было мне  переносить  жажду, которая вызывала к жизни  призрачные  реки,  и,
всегда обманутый, я все-же бежал к ним, преодолевая усталость. Но скоро силы
мои  стали убывать. Слабый и всеми забытый,  я  повалился в горячий песок  и
стал тихо  засыпать,  как  засыпают  замерзающие в снегу. И тогда,  отовсюду
потекла  ко мне  вода. Я  увидел  прозрачные  источники и  бьющие  ключи  со
студенной  водой.  Передо  мной  открывались  мечтательные  озера,  заросшие
камышем,  и дикая утка  уносила  трепещущую  рыбу. Я  заглядывал в  колодцы,
наполненные до верху водой, и куда только ни обращался мой взгляд -- повсюду
бежали веселые ручьи, превращаясь в реки, и уводили меня к морям и  океанам.
Теперь уже вся земля была  покрыта  водой, и  я уже не  шел,  а плыл по этой
широкой  воде, которая накрывала меня с головой, как утопленника;  я  шел ко
дну, и в то же время начинал понимать, что умираю от жажды...

        ___

     От этого опасного  сновидения  меня  разбудили  верблюды  звоном  своих
тяжелых  медных {88}  колоколов. Погонщики-туркмены, одетые  тепло,  как при
морозе,  принуждали  верблюдов садиться на горячий песок.  Каким сладостным,
успокаивающим  и обновляющим показался мне  тогда этот звон,  напомнивший  о
последней  заутрене  в   Мироносецкой  церкви  перед   тем,  как  ее  снесли
большевики. Видение  все  еще продолжалось:  "Не волхвы ли это на  верблюдах
несут дары рожденному Спасителю?" --  с замирающим от восторга сердцем думал
я, не умея еще отличить мираж от правды.
     Тем временем, туркмены заботливо  хлопотали возле меня,  обливали всего
меня  из  боченка  водой,  поили  какими-то  настоями  трав, -- одни  против
горячки,  другие  от  столбняка,  --  смазывали   ожоги  на  лице   и  руках
простоквашей, и понесли меня на руках к верблюду. Когда они привязывали меня
веревками к верблюжьему горбу, точно хлопковый  тюк, я не  мог поверить, что
имею дело с разбойниками пустыни, рожденными с ножом в зубах, известными под
страшным названием "басмачи".
     Не  объясняя  направления, они  медленно  повезли  меня  к  заходившему
солнцу.
     -- Карашо? -- спрашивает меня косоглазый старик  с голым бабьим  лицом,
раскрывая улыбкой голые десна.
     --  Спасибо! --  отвечаю  я, и в то  же время хочу понять, куда это они
везут меня? Вот пески переходят в огороды. Потом потянулись заборы из глины,
за которыми стоят в  пыли абрикосовые  деревья  и  шелковица. Здесь "басмач"
останавливает  верблюда, отвязывает  с  {89}  его  шеи  звенящий  колокол  и
тревожно прислушивается:  далеко  слышно, как  кричит  паровоз. Он осторожно
снимает меня с верблюда и указывает рукой на пыльную дорогу, которая ведет к
станции Теджен. И уже без будущего,  с разрушенной  надеждой  я  возвращаюсь
домой "строить социализм". {90}


В гостях у Тамерлана

        I

     На вокзальной площади Самарканда полно людей. Все неподвижно и  покорно
ожидают своей очереди на  билет, как будто такой порядок заведен навсегда, и
иначе быть не может. Они привыкли, обжились на этой привокзальной площади, и
уже никто не  спешит  к  поезду.  У всех  развязаны узлы, раскрыты чемоданы,
разобраны и выставлены наружу домашние вещи со всяким  неприглядным  хламом,
как на толкучке. Здесь же  на площади варят чай в  жестяных  чайниках, пекут
лепешки на древесных углях, играют в карты или нарды, и несмотря на пылающую
жару пьют водку стаканами. Быстро пьянея, они сразу засыпают мертвым сном.
     Горячее  солнце  сжигает  мысли  и  желания.  Нигде  не  видно  бодрых,
жизнерадостных  людей.  Не слышно птиц,  притаившихся  на голых ветках. Всех
клонит ко сну. В ожидании извозчика, я с трудом преодолеваю дремоту, стоя на
открытом месте.
     -- Лошадь здесь дороже паровоза... -- произносит раздраженный пассажир,
приглашая меня присесть среди дороги на его деревянный сундучек. {91}
     -- Да, -- продолжает он, -- лошадь можно съесть, а машину нельзя .. .
     Не знаю, шутит ли он или говорит правду, но извозчика все еще  нет, как
будто, на  самом деле, съели  по  дороге  его лошадь. Не скоро  показывается
из-за поворота разбитый экипаж, бегущий вприпрыжку, и на нем дремлет  узбек,
завернутый в теплый  стеганный  халат. Толпа шумно  бросается к нему, но  не
многим удается взять с боя место.
     -- Зачем скандал? -- равнодушно говорит узбек, и обещает к  вечеру всех
нас доставить в город.
     Наконец, кляча  везет  меня  в  красную  чайхану,  напоминающую снаружи
средневековую развалину. Несмело вхожу я внутрь  и сразу  слепну. От лежащих
на нарах одеял  и верблюжьего  войлока под ногами слышится  удушливый  запах
разложения. Привыкнув  к темноте начинаю различать  среди наваленных одеял и
подушек  угрюмых узбеков  со сверкающими  глазами.  Они сидят свернувшись  и
видимо скучают.
     Вертлявый  мальчуган,  весь в  струпьях, с красными  больными  глазами,
несет мне на подносе костер  с дымом, из  которого  выглядывает обуглившийся
глиняный чайник  с  отбитым носом.  Бедность  делает людей подозрительными и
робкими. Глядя на них, я  тайком  достаю  из  своего вещевого  мешка кусочек
сахара  и  крадучись подношу его  ко рту. Но добрые люди советуют  мне  быть
осторожней.
     --  Вы здесь  человек новый, -- говорит придвигаясь  ко  мне незнакомый
узбек  в  нарядном  халате,  одетом на  голое  тело.  --  Разве  {92}  можно
показывать сахар  на людях,  когда все здесь  носят  при себе  острые  ножи?
Спрячьте!  --  настаивает  он,  проявляя какое-то странное волнение, точно я
держал в руке не сахар, а слиток золота. И хитро усмехнувшись, он шепчет мне
на ухо, чтобы никто не услышал:
     -- За такой кусок сахара, и если прибавить к нему еще осьмушку чая,  вы
сможете здесь купить красивую жену...

        II

     Утром я не  нашел своего вещевого мешка и доброго узбека.  Радуясь, что
остался жив, я незаметно  выбрался из красной чай-ханы и направился в  более
оживленную  часть  города,  где  помещался узбекский  университет  и  другие
культурные  учреждения   столицы.  Здесь  я  почувствовал  себя  в   большей
безопасности, хотя в Самарканде нигде нельзя уберечься от воров.
     В университете  я  нашел  одного  только сторожа, --  было время летних
каникул, -- который предложил мне поместиться в любой аудитории, если мне не
твердо будет спать на скамье.
     -- К нам,  другой раз, заходит переночевать  один очень большой ученый,
профессор Поливанов,  без руки; этот и скамейки не спрашивает, спит у порога
на голом полу, точно бездомный пес...
     --  Вы меня этой новостью очень обрадовали,  -- воскликнул я, оживляясь
и, тем самым, смущая сторожа, не понимавшего причин моего восторга.
     -- Не то меня  обрадовало, конечно,  -- разъяснял я сторожу, --  не то,
что профессор на  голом полу спит, а  то, что он  объявился, что он, значит,
жив еще, что я его увидеть смогу... {93}
     -- Они живы, это верно, -- подтвердил сторож,  -- только такой жизни не
всякий будет рад.
     С тех пор, как  профессора Поливанова  внезапно вывезли  из Ленинграда,
точно  краденную  вещь, все его  забыли.  По слухам,  дошедшим  до  меня, он
находился в ссылке в  Самарканде, без  права передвижения за пределы города,
но другие говорили, что  его  давно уже нет в  живых. В  то время я  не  мог
привыкнуть  к  потере, опустошавшей  область  моих знаний  культуры и языков
Востока  --  точно засыпали колодец, и  больше не откуда было  мне  напиться
живой воды.
     -- Восток, -- говорил мне профессор, -- это колыбель культуры человека,
а Запад -- его могил