а.
     Профессор Поливанов был китайцем среди китайцев, индусом среди индусов,
арабом среди арабов, персом среди персов, и все одинаково считали его своим.
Он переносил  меня далеко на  Восток,  где мы соприкасались с вечностью, как
будто жили мы прежде, как и теперь; прошлое для нас никогда не умирало.
     -- Мы живем  прошлым, -- часто  повторял профессор. --  Мы  обкрадываем
предков,  проедаем их  наследство, и все, что  мы  творим, сотворено до нас.
Старую, забытую всеми мысль, мы выдаем за новую, мы приписываем себе то, что
нам не принадлежит...
     И он, как-то особенно живо представился мне.
     -- Где я могу найти профессора? {94}
     Сторож не мог мне помочь, советуя, однако, искать его в старом городе.
     -- В  старом городе, -- повторял он, -- только в старом  городе, и там,
где больше нищих и калек.

        III

     Приближаясь  к  гробнице  Тамерлана,  мысли о  прошлом,  внушенные  мне
профессором  Поливановым, возвращались  снова  ко мне.  Гробница  помещалась
среди  развалин  потускневшей  площади  Регистан,  по  соседству  с  древним
университетом-медрессе Улуг-бека, с его обсерваторией, с мечетью беснующихся
дервишей,  носящей  название  Шах-и-Зинде,  --  со  всею  этой  тысячелетней
культурой  прошлого. Все  было,  как  прежде,  и даже те  же нищие с медными
тарелками у ног выпрашивали милостыню, прославляя Бога.
     Гур-Эмир, -- так величали Тамерлана подданные его империи, -- давно уже
сгнил, гробница его пуста,  и только надпись на могильной плите,  высеченная
красивой  арабской  вязью,  и  гласящая:  "Все  государства  мира  не  могут
удовлетворить  меня,  великого повелителя земли",  --  эта надпись  вызывает
сомнение  в его смерти. Да, думаю я, тиран все еще жив, все еще здесь, среди
нас, и своим ненасытным властолюбием угрожает жизни каждого.
     Недалеко  от  гробницы  стоит  одетая  в   мозаику  башня  университета
Биби-ханум.  Этой башни не было бы здесь, если бы  не не было любви. Великий
повелитель земли строил ее в подарок своей невольнице -- маленькой, кроткой,
покорной китаянке,  которая вся принадлежала {95} ему одному,  и этого  было
слишком мало; душой невольницы он овладеть не смог.
     Я смотрел  на  эту красавицу-башню  снизу  вверх и сверху  вниз,  чтобы
узнать  ее прошлое таким, каким оно было на  самом деле. Я старался  оживить
эти  мертвые камни, которые могли бы рассказать  мне о жизни рабов, носивших
на себе тяжелые неотесанные камни, мрамор, кирпичи и глину, -- носили днем и
ночью, изо дня в день,  из года в год, и прийдя в отчаяние,  дети проклинали
своих матерей за  то, что  они родили  их. Завоеватель сгонял  на  постройку
башни  самых сильных и самых умных, из Сирии, Египта, Китая, Турции, и среди
них  были  русские пленные,  взятые Тамерланом  под Казанью, забытые  теперь
всеми и навсегда.
     С  тех  пор ничего не  изменилось. Все так  же сгоняют сюда ссыльных из
покоренных современными варварами стран Европы и Азии.
     "Профессор был  прав",  --  думал  я, сходя  по  обвалившимся  кирпичам
внутреннего  хода  башни. "Мы жили прежде, как и теперь.  Прошлое никогда не
умирает..."
     А  снаружи,  также, как  в  старину пели  нищие,  прославляя Бога.  Они
выставляли напоказ свои язвы, пороки, уродства,  чтобы вызвать сострадание и
заработать на них свое дневное пропитание. И  также,  как в старину, голубая
башня Биби-ханум,  покрытая всегда  молодой мозаикой,  отражала  все  краски
небес, изменчивые  в  этот предзакатный час. Она была хороша собой, ее можно
было любить, как живую. {96}

        IV

     Выбравшись  на свободу из толпы нищих, я спрашивал каждого встречного о
профессоре  Поливанове. Он  непременно должен быть где-то здесь, среди  этих
развалин и мертвых кирпичей, но никак ни  в новом городе. Встречные отсылали
меня  в разные  глухие  улицы и  переулки,  заводившие меня в тупики, откуда
трудно бывает найти дорогу.
     --  Может быть он жил при Тамерлане? -- замечают  шутники. --  Тамерлан
тоже очень любил ученых, пока они были ему нужны, а потом их убивал...
     Отдыхая  в чай-хане, я спросил у оборвыша  со  струпьями на голове и  с
бельмом на глазу, который вышел из темноты точно разбойник и поставил передо
мной чайник:
     -- Послушай, сюда  не приходит ли к  вам  пить чай русский ученый,  без
руки?
     -- Без руки? -- оживился "разбойник".  -- Этого бродягу вы можете легко
найти по запаху опиума. Он всюду, где только слышится эта вонь...
     -- Разве он курит опиум? -- возразил я, сомневаясь.
     --  Он не только курит, он его жрет.  Ваш ученый  говорит,  что  у него
большое горе, и что от такой болезни лучше всего помогает опиум.
     Тогда я пошел искать профессора "по запаху". {97}
     Сразу  за  чай-ханой  лежало  свалочное  место, куда  слетались  вороны
большими стаями. Дальше, тянулся низкий забор из глины, за которым прятались
абрикосовые  деревья, совсем голые, без фруктов и без листьев. Дальше, видны
были  жилые дома, похожие на могилы мусульман, с плоскими крышами, поросшими
травой. Там всегда темно, тесно и грязно, как в сырой земле, и живые гниют в
этих домах, как мертвые.
     "Может быть здесь я найду профессора? -- ободрял  я себя, зная, что  он
бедствует.
     Тем  временем,  какие-то  босые  люди,  одетые  в  лохмотья,  с  лицами
мучеников, обгоняли  меня.  Где-то  близко плакали,  как дети, привязанные к
деревьям  ослы.  Среди деревьев и  ослов копошились  люди; они сидели вокруг
небольшого огня, как  заговорщики.  Солнце еще  стояло высоко и огонь костра
слабо светился.
     С дурными предчувствиями я приближался к  притаившимся  у костра людям,
которые курили опиум из одной трубки,  ходившей из  рук  в  руки. Бережно  и
любовно, они  накладывали  в  трубку  жаркие  огоньки  из  костра,  и  жадно
припадали к ней губами.
     Меня пригласили к костру и стали выпытывать: откуда я,  как попал в эти
места и что  мне  надо? Я им во всем признался, и мне поверили. Тогда старый
узбек, похожий на  обгоревшее дерево, открыл пустой рот, посмотрел потухшими
глазами на солнце и сказал с усилием:
     -- Вы подождите, он скоро будет... --- и потянулся к трубке. {98}
     -- Только не обижайте  нас, -- прибавил он погодя, все еще сомневаясь в
чем-то. --  Нельзя говорить  человеку  плохо  о  том, что  любит  он  больше
жизни...
     Недалеко лежал мертвый  баран  со  снятой шкурой,  и девочка лет девяти
стояла над  ним с ножом. Она легко справлялась с животным, вырезывая  из его
теплого еще тела куски  окровавленного мяса, и тут же клала их на огонь. Все
с жадностью  набрасывались  на мясо, в котором запеклась  кровь, и разрывали
его черными зубами.
     Далеко  в  горах  умирало солнце,  и  очень скоро  всех  нас  поглотила
темнота. И  тогда слышнее  становился  всякий шорох  и звук, пропадавшие при
свете.
     --  Мардум  (люди)!...  --  послышался  из  темноты  голос,  как  будто
призывавший на помощь. Все зашевелились, уступая место гостю.
     Теперь я узнал  его,  хотя был  он  выбрит, как  каторжник, стал меньше
ростом,  одет  в  рубашку  с чужого  плеча,  и босой.  Пустой рукав  не  был
заправлен в штаны за пояс, и  его относило  ветром, когда профессор, услышав
сладковатый запах опиума, некрасиво побежал ему навстречу.
     -- Дайте  место  учителю,  дайте  место... -- повторяли  один за другим
сонные люди.
     Он  застенчиво сел  к огню,  приласкал каждого добрым  словом, и  жадно
припал  губами  к дымящейся  трубке. Глаза его  блуждали  в это время, не то
прося, не то боясь чего-то, как будто был он перед всеми  виноват. Мне  {99}
было стыдно и неловко быть  свидетелем чужой тайны,  и  я хотел незамеченным
уйти от этого костра, исчезнуть, забыть все увиденное, не знать его. Но было
поздно. Блуждающий взгляд профессора  остановился на  мне, он узнал меня.  Я
был пойман им с поличным,  как вор, и мне показалось, что теперь не  он, а я
навсегда пригвожден к позорному столбу. Он не  отпускал меня своим укоряющим
взглядом,  уничтожавшим  меня, и,  медленно отнимая  от губ  трубку,  сказал
строго, как бывало на экзамене:
     --  Почему  вы здесь? --  и  горько усмехнувшись, добавил: --  Я  знаю,
почему вы здесь. Вы пришли  посмотреть на меня, как смотрят  молодые люди на
падшую женщину.
     Я молчал пристыженный.
     --  Что-же вы  не смотрите! -- закричал он,  выронив  из рук трубку. --
Смотрите  на меня, любуйтесь! Ведь я  сейчас  голый  перед  вами,  почему не
смеетесь  надо  мной?  Но  мне  теперь  все  равно.  Я  ссыльный.   Слышите,
ссыльный!.. Чего же вам  еще от  меня надо?  --  и дрожащей рукой,  он снова
потянулся к трубке.
     Все старались  ему угодить, подкладывали  коричневые  лепешки  опиума в
гаснущую  трубку,  раздували  ее  огнем,  и  предлагали  ему  горячие  куски
запекшегося мяса.
     Отстраняя рукой мясо, профессор снова обратился ко мне: {100}
     -- Помните, я учил вас вечному, но его уже больше нет. К чорту прошлое!
К чорту будущее! Ничего не было и ничего не будет.  Есть  только  настоящее.
Есть только  то, что  есть.  Я курю  эту отраву  потому,  что  она  дает мне
иллюзию. Понимаете? Иллюзию! Лучшее, что я нашел  на земле, это  -- иллюзия.
Мне  больше  ничего  не  надо.  Оставьте  меня!..  --  со  стоном  прокричал
профессор, и в его потускневших глазах были видны слезы. {101}


Волки

     Этот приднепровский городок  еще не лишился  своего былого  очарования.
Также, как и прежде  продолжали жить  здесь запущенные сады, переименованные
большевиками в "парки культуры  и  отдыха". Также, как  и прежде светило над
ними  солнце, и птицы пели  в них,  как  в  старину.  За  каждым деревом,  в
примятой траве на мостовой, за  ставнями постаревших  домов  пряталась тихая
провинциальная  жизнь.  Но  теперь, она стала  еще  тише  --  она  притихла,
притаилась  и  замерла.  Утром  еще  шумят  люди,  бегущие  на  пристань,  к
пригородным поездам, к  троллейбусам,  легко вступая в ссору и  даже драку у
каждой остановки.
     К восьми утра на улицах уже нельзя встретить людей. Пусто в это время и
в жилых домах, почти  всегда закрытых  на замок; в городском саду  не играют
дети, у кооперативных  лавок не видно  очередей, которые выстраиваются вдоль
улиц только после четырех часов дня, когда рабочие и служащие возвращаются с
работы.  Но  днем, даже в  пивных не  слышно пьяных голосов. В такое время я
возвращался на  станцию Черкассы, оставляя навсегда этот милый, запущенный и
заброшенный  городок,  напоминавший  что-то из  далекого прошлого.  Но после
нездоровой  тишины  вымершего  {102} на  день  города,  приятно  было  снова
встретиться на вокзале с живой толпой. Ее бестолковая суета, неумолкающий ни
на минуту  говор  и  шум, напрасные споры -- все это вызывало теперь  у меня
радостное  чувство. Я жадно прислушивался ко всяким разговорам этих  простых
деревенских людей, от которых часто узнаешь правду.
     В то  время, всех  волновали странные  события, о чем громко не принято
было говорить: в селах, на улицах рабочих поселков  и даже в городах бродили
на свободе и в большом  количестве  волки; они наносили такой большой  ущерб
хозяйству, не редко угрожая жизни людей,  что власти  организовали борьбу со
зверем, обещали  награду  от  пятидесяти  до ста  рублей за  каждого убитого
волка. Все горячо обсуждали, как лучше травить волка, рассказывали правду, а
чаще неправду о своих личных встречах со зверем среди бела дня, и о том, как
зверь, встретившись со смелостью, постыдно бежит.
     У буфета третьего класса я  встретил  группу мужиков, сидевших за голым
столом и  пивших чай из жестяного чайника на общие деньги. Они внимательно и
тревожно слушали  разговор  очевидцев,  мирно  беседовавших  у  края  стола,
возбуждая всеобщий  интерес. Один  из них был  с  усталым лицом потрепанного
жизнью человека,  давно не  бритый, давно не  чесанный, с деревянной  ногой,
подвязанной ремнями.  Другой -- с открытым рябым лицом отличался  от  своего
собеседника не одними только годами,  но и характером. Ему было, может быть,
не  многим  больше двадцати лет, и он смотрел еще весело и беспечно на {103}
всякую  заботу. При каждом слове,  он подмигивал почему-то одним глазом, как
бы стараясь  дать понять,  что он знает  о чем-то больше  других, и при этом
скалил без причины зубы.
     Я прислушался к их разговору и заинтересовался.
     -- Сам видел,  --  говорил калека, осторожно прихлебывая горячий чай из
глубокого блюдца.  -- Поверишь ли, целая свора с малышами  в зубах, точно не
зверь-бродяга, а наш  мужик-переселенец.  Шли  это они  через огороды, потом
свернули на проселочную дорогу, и прямо на село...
     Помолчав немного, он повторил снова:
     -- Сам видел, -- и опять задумался.
     --  Не ты  первый их видел,  -- подтвердил рябой. --  Теперь всюду  тут
только  и  разговоров, что о звере.  Днем,  черти,  по дворам  ходят,  людей
пугают. Хорошо, что на селе теперь скотины мало осталось, жрать ему на селе,
все равно, нечего...
     -- Он  не за  скотиной ходит, -- возразил калека, значительно посмотрев
на  рябого, как будто открывая тайну. -- Он теперь на человека идет! Прошлой
ночью,  по соседству  с нашим  двором было, зверь бабу  зарезал, а корову  в
хлеву живой оставил.  Баба была с  брюхом, так он  ей  брюхо  распорол, дите
вынул и унес...
     -- Вот разбойник! -- закричал  рябой,  и  возмутился. -- Власти чего за
порядком не смотрят?
     --  Власти?   --  осторожно  произнес  калека,  и  осмотрелся.  --  Наш
председатель на собрании объявил, что волков  кулаки выдумали, и {104}  сами
они приманывают зверя к селу дохлятиной, чтоб колхозам вредить.
     -- Это  все политика...  -- отвечал рябой показывая  зубы  и подмигивая
глазом. --  Всё  они теперь  политикой закрывают... На  зверя надо  с ружьем
идти, надо на него облавой, загонять его надо,  а еще лучше  -- с пулеметом:
поставить пулемет на дороге, да по зверю. Он пули всего больше боится...
     -- Что пулемет! -- возразил снова калека, и отвернулся.  -- Ты о другом
подумай: чего это зверь  на  человека  открыто идет? Говорят, с голоду зверь
осмелел, жрать ему  нечего. А я тебе  прямо скажу: зверь беду нашу почуял --
он, подлец, чутьем  живет. Он теперь  в силу человека не верит, теперь зверю
все можно...
     И задумавшись, прибавил:
     -- Это, брат, к плохому примета...

        ___

     И, на  самом  деле,  все переменилось теперь  на нашей земле,  и  зверь
одолевал человека. Он был повсюду и везде --  в городах и в селах, в домах и
в избах,  на проезжих дорогах и на всякой тропе. Страх делал людей робкими и
слабыми, и зверь смелел.  Жадный и раздраженный против людей, он всюду искал
своими воспаленными глазами человека, чтобы погубить его.
     Волк  не  укрывался теперь в лесу, не  собирался для разбоя в свору,  а
выходил в  одиночку на открытое место, и  прислушивался  --  где  еще  дышит
человек? Ожесточенное сердце {105} зверя легко  угадывает слабых. Но матёрые
не сразу  приступают к делу; они  подолгу  ждут верного случая и нападают на
жертву, никогда  не  сомневаясь в  успехе. Быстро, не  давая опомниться, они
сильными  лапами  опрокидывали  человека навзничь,  брали его  за  глотку, и
припав к  жиле черными зубами,  напивались горячей  человеческой кровью.  Но
никогда не могли они утолить своей жажды.
     Прибылые  и  переярки не  имели  терпения и выдержки  матёрых,  они  по
собачьи лезли в  драку, озлобляясь и ослабевая раньше  времени.  Волнуясь от
нетерпения, они не умели  сразу найти жилу,  прокусывая  горло, и  искалечив
напрасно человека, уходили посрамленные, с лапами в крови.
     На селе  происходила  в  то  время  большая  паника  и  смятение. Зверь
отовсюду теснил  мужика, брал  его  за  глотку,  напиваясь до  пьяна  кровью
человека. Спасаясь от зверя, живые бросали мертвых, и уходили из родных мест
не  зная куда.  Одни лишь бабы-кликуши оставались на  селе. Они собирались в
толпы и выли, со слезами выпрашивая у зверя милосердия. Волк уходил тогда из
села, чтобы ночью вернуться снова и дорезать бабью глотку.
     Пьяный кровью, зверь никого не щадил, и никому не давал ответа. {106}


Побег

        I

     Пока мы  шли  в облаках,  еще  можно было увидеть землю и не сбиться  с
пути.  Но  облака сгущались,  темнели  и,  встретившись,  начинали  сварливо
грохотать, раздраженные друг против друга, как недобрые соседи. Потом пришла
большая,  тяжелая,  черная  туча,  и  зацепилась  за хребет.  Мелкие  облака
заволновались,   и  не  успев  загрохотать,   пропадали   бесследно.  Другие
собирались  вместе,  и  тогда  удар грома был сильней и продолжительней.  Но
большая туча  поглощала  всех их без труда, убивая каждую молнией на  месте.
Она  все росла, тучнела,  отовсюду поджигая  небо, грохоча всем своим черным
нутром, и угрожая всем. Пресыщенная, она  уже была не страшна, она больше не
могла удержаться на  небе, и  скоро  повалилась на землю  проливным  дождем.
Неподвижные  горы,  казалось, зашевелились вдруг, и вся окрестность пошла на
дно.  Спасаясь от воды,  мы взбирались  на  самую  последнюю  высоту,  чтобы
удержаться на поверхности, не быть снесенными её стремительными потоками.
     Застигнутые  врасплох  разбушевавшейся стихией,  мы  вдруг  поняли, что
надеяться нам не на кого, что мы предоставлены  самим себе, {107} располагая
только скудным опытом, слабыми силами,  крошками знаний и понятиями, данными
нам Богом. Присутствие самого Бога мы еще  не замечали  тогда возле  себя, и
потому  чувствовали  себя  осиротевшими,  одинокими.   Но,  как  всегда  при
опасности,  откуда-то  появляются  дремавшие  силы,  и  необычайная энергия,
которой не  было  раньше и не будет  уже потом, помогает преодолевать  любые
препятствия.
     Обливаемые  дождем,  мы все-же удержались на скале, где  уже можно было
утвердиться  ногами. На  минуту  приходит успокоение,  и  то,  что  казалось
страшным,  как будто  никогда не  существовало. Мне  хорошо, даже весело,  и
радуясь  неизвестно чему, я  думаю  в  тоже  время  о замечательном свойстве
человеческой памяти быстро забывать опасность, когда проходит она бесследно.
Только страдания и горе, повидимому, остаются  с  человеком навсегда. А жена
думала о  своем:  Что-то сейчас  происходит дома? Сестра наверно еще спит, а
может-быть только нежится в постели  -- утром её  всегда  разбирает  лень...
Мать хлопочет с примусом,  она  торопится на "Канатку",  эту проклятую Богом
канатную фабрику, чтобы  вить веревки ради  пайка. Всю  ночь она страдала от
мигрени:  теперь боль утихла, но остался какой-то ноющий след в  висках  и в
затылке, и слабость во всем... Бедная мама!" -- и ей хочется плакать.
     К рассвету, скалы снова обнажились, снова небо примирилось с  землей, и
на всем заиграло солнце. Босые, продрогшие  и  промокшие насквозь,  мы  были
похожи на водяных, которыми {108} пугают детей. Отовсюду бежала на нас вода.
С осторожностью отыскивая выступавшие из воды камни, мы медленно переступали
бурные потоки, пробираясь по склонам гор  к видневшейся вдали долине. Сочные
луга,  напоенные водой,  дышали  здоровьем  и молодой  свежестью.  Скоро  мы
встретились с  коровами,  жадно щипавшими изумрудную траву. Потом показалось
большое стадо тонкорунных овец, сбившихся в кучу и теснившихся друг к другу;
они пугливо  бежали от  нас, точно так  же,  как и  мы бежали  от  человека.
Ожиревшие  и обленившиеся собаки вдруг бросились на нас, оберегая стадо. А в
небольшой тени сидел притаившись пастух в длинной персидской  поддевке  и  в
шапке,  натянутой на  голову,  как чулок.  Он беззаботно перебирал  четки, и
жевал со скуки жареный горох. Он был спокоен, ленив, и  ни о  чем не  думал,
точно все в  жизни было устроено именно  так, как он того хотел. Увидев нас,
он смутился  и оробел --  мы  помешали его  спокойствию. Этот наивный малый,
склонный к суевериям  и  предрассудкам,  мог  принять нас  за привидение, за
какую-то  нечистую  силу,  которая  мешает   правоверным   мусульманам  жить
праведной  жиз