ина  летит  через
всю аллею?
   - Эй, пацан! - кричит самый старший из Них, лет одиннадцати, с  круг-
лой, как глобус, веснушчатой головой. - Иди сюда.
   Что делать? Бежать? Нет, это ниже моего мальчишечьего достоинства.
   - Что несешь? - спрашивают Они.
   - Бидон.
   - С пивом? - смеются Они.
   - Пустой, - отвечаю я.
   - Деньги есть?
   - Нет.
   - Не п...и своим ребятам!
   - Нету...
   - А ну попрыгай!
   - Зачем? - спрашиваю я с идиотской улыбкой, отлично понимая, зачем.
   - А ну попрыгай! - один из Них, не поднимаясь с лавочки, пинает  меня
ногой в живот.
   Я прыгаю, а они смеются. И мне тоже смешно, потому что я  нахожусь  в
дурацком положении. Я как бы смотрю на себя со стороны и смеюсь над  са-
мим собой.
   - Как же ты за квасом без денег пошел, мудозвон?
   Они бьют меня бидоном по голове, а я не  злюсь  на  них,  потому  что
чувствую моральное превосходство над ними. У них - физическое, а у  меня
- моральное. Они меня унижают, но я все равно выше, лучше и чище их.
   Откуда у меня взялось это чувство превосходства  над  остальными?  Не
знаю, как до этого, но в семь лет оно у меня уже  точно  было.  Неужели,
это мое врожденное качество? Но если нет, то где и как я его приобрел?
   Нужно вернуться к истокам. "День зачатья не помню я точно",-  прохри-
пел неоклассик под блатные аккорды. Какое уж там  зачатие,  если  первое
мое воспоминание относится к четырем годам. Я очень хорошо помню бархат-
но-яркие цветы, много цветов, и среди этих цветов лежит божественно-кра-
сивое существо с бледно-прозрачным лицом, обрамленным золотыми волосами,
в которыхзапуталась пятилистная звездочка сирени. У  этого  существа,  в
отличие от многих других, есть имя: его зовут Мама. И вот это существо с
таким сладким именем опускают в деревянном ящике в землю. Ящик закапыва-
ют, а я плачу, потому что это несправедливо.  Почему  другие,  не  такие
добрые и даже страшные, существа закапывают мою красивую  маму?  Зачем?!
За что?!
   Короче, моя мать умерла на  операционном  столе.  Я  слышал,  что  ей
что-то вырезали, и мне даже говорили, что именно, но я тут же это забыл,
потому что не хотел знать.
   Отца своего я не помню, да и не могу помнить, потому что  никогда  не
видел. Его вообще никто не видел, даже тетка.
   "Был какой-то", - сказала она, когда я уже в зрелом  возрасте  достал
ее своими расспросами. Прямо непорочное зачатие вырисовывается!
   После смерти матери меня взяла к себе жить ее младшая сестра. Позже я
узнал, как это все получилось: на поминках матери  была  одна  уже  ста-
ренькая и бездетная не очень близкая родственница из Подмосковья,  кото-
рая пожелала взять меня на воспитание. По  каким-то  причинам  остальные
родственники недолюбливали эту "не очень близкую", и это  подвинуло  мою
бедную тетушку на такой  безрассудный  шаг,  как  громогласное  обещание
взять меня под свою опеку. Я говорю "безрассудный", потому что ей  тогда
было всего 22 года (подумать только, на восемь лет моложе меня  нынешне-
го, совсем еще сопливая девчонка!), и она как раз в  то  время  серьезно
задумывалась о замужестве.
   Как бы то ни было, я стал жить у тетки. Относилась она ко мне  хорошо
(когда не нервничала из-за своих женихов), но я ее не любил, потому  что
по странной детской логике не мог простить внешнего  сходства  со  своей
мамой. Про это, может, и не стоило бы вспоминать, если бы мои  отношения
с тетушкой не были непосредственно связаны с одним значительным эпизодом
детства, а именно, с моим пребыванием в интернате для умственно неполно-
ценных детей.
   Все началось с пустяка. Мне было восемь лет, и в то время по  телеви-
зору часто показывали кинокомедию "Его звали Роберт", в которой  лейтмо-
тивом звучала такая дурацкая песенка: "Кто сказал, что дважды два -  че-
тыре? Все не так уж просто в этом мире..." Короче, в этой песенке  прямо
утверждалось, что "дважды два четыре будет пять". Помню, после фильма  я
несколько дней с утра до ночи распевал эту песенку и про себя и вслух  -
такая она была привязчивая. И вот когда в школе на уроке арифметики меня
спросили, сколько будет дважды два четыре, я, даже  не  успев  подумать,
автоматически выпалил, только что не пропел: "Дважды  два  четыре  будет
пять!" Все, кроме учителя, засмеялись, а учитель серьезно наморщил лоб и
сказал: "Подумай получше". Я прекрасно знал правильный ответ, и мне ста-
ло смешно оттого, что учитель придает этому такое большое значение.
   - Не смейся, ты не в цирке, - строго сказал учитель. - Подумай  хоро-
шенько и скажи, сколько будет дважды два.
   - Дважды два четыре...
   - Так, - кивнул головой учитель.
   - ...будет пять! - вырвалось у меня.
   Класс потонул в хохоте, и учитель выставил меня в наказание за дверь.
И вот, после этого случая я  из  какого-то  непостижимого  детского  уп-
рямства стал утверждать, что дважды два будет пять, и только пять.
   - Почему не шесть или семь?! - кричал учитель в  бешенстве,  когда  у
меня в энный раз ответ на задачку не сходился с правильным.
   - А почему четыре? - бубнил я себе под нос, потупив глаза.
   - Это же таб-ли-ца у-мно-же-ния!!! - объяснял мне учитель по слогам.
   Кончилось все тем, что в конце четверти мою тетю вызвал к себе  завуч
и предложил на выбор: или меня оставляют на второй год из-за хроническо-
го неуспевания по арифметике, или определяют в  интернат  для  умственно
отсталых, чтобы мне там "подлечили мозги". У тети в  то  время  как  раз
только что появился очередной "дядя", а жили мы с ней  в  одной  комнате
коммунальной квартиры, поэтому я создавал  определенное  неудобство  для
тети-дядиных предбрачных игр. Я, возможно,  рассказываю  о  своей  тетке
слишком цинично, тем более, после всего того, что она для меня  сделала,
но по-другому не получается. Так вот, в один прекрасный вечер  тетя  на-
кормила меня сладким клубничным вареньем и объявила, что через  два  дня
отправляет меня в "зимний санаторий".
   Так я и попал в "школу дураков", как тогда говорили, сокращенно - ШД.
В первый же день моего пребывания в ШД я узнал от товарищей по палате  и
по классу, что это никакой не "санаторий", а Саласпилс - детский концла-
герь, - но мне еще повезло, потому что концлагерь этот не простой, а об-
разцово-показательный. Теперь-то я понимаю, что мне действительно повез-
ло... Не знаю, конечно, как в других подобных  заведениях,  но  в  нашем
"Саласпилсе" было просто как в раю: оценок на  занятиях  не  ставили,  а
после занятий укладывали спать, кормили полдником со сладкими  ватрушка-
ми, водили кататься на лыжах или учили выпиливать лобзиком и выжигать по
дереву (до сих пор не могу забыть пьянящего аромата жженой фанеры) и  на
ночь читали вслух с продолжением "Волшебника изумрудного города",  а  по
выходным показывали фильмы про "Армию Трясогузки",  "Неуловимых  мстите-
лей" и других героических детей. А еще помню -  сейчас  этого  наверняка
нет - кормили нас как на убой, и  мне  приходилось  прятать  недоеденные
куски мяса в карман, потому что проверяли, кто сколько съел. (Кажется, у
меня ностальгия по сумасшествию застойных времен!). Правда, эта  идиллия
часто нарушалась приглушенными воплями из отделения для буйных детей, но
самих буйных я никогда не видел, потому что все отделения  были  надежно
разделены непроницаемыми перегородками.
   Но главное было в том, что в ШД я не чувствовал себя дебилом,  потому
что никто не обращал внимания на мою арифметическую странность. Все  ог-
раничивалось тем, что учителя ласково  называли  меня  "Лобачевским",  а
приятели - "Пятачком" (от слова "пять"). В общем, чувствовал я там  себя
вполне спокойно: никто не дразнил меня "недоумком" и не отбирал  фантики
или еще какие-то детские сокровища. Сейчас я понимаю, чем была  обуслов-
лена подобная доброта моих сожителей: все они были озабочены не тем, как
с криком "жопу к стенке!" отвесить пинка проходящему по коридору товари-
щу, а какими-то своими сокровенными, более серьезными, мыслями. У каждо-
го был свой индивидуальный "бзик": один придумывал фантастические  исто-
рии на одному ему понятном языке, второй - безустанно насвистывал  весе-
лые мелодии собственного сочинения, третий - занимался на уроках онаниз-
мом, методично дроча под партой, четвертый - непрерывно рассказывал один
бесконечный анекдот и т.д. Всеобщим кумиром был Сережа  Пушкин,  утверж-
давший, что  знаменитый  однофамильный  классик  -  его  пра-пра-прадед.
Сходства не было никакого, но все ему верили: уж больно хорошие (на  наш
вкус) он сочинял стихи. Из всех его многочисленных произведений я  помню
лишь четверостишие из одной его - может, и не совсем его - поэмы:
   "На стене висит программа:
   срать не меньше килограмма.
   Кто насерит целый пуд,
   Тому премию дадут..."
   Пошлятина, конечно, но и у самого Александра Сергеевича тоже, знаете,
разные стихи были. Так вот, днем С.Пушкин кропал свои  вирши,  а  ночью,
после отбоя, зачитывал их вслух  всей  палате.Вся  пикантность  ситуации
заключалась в том, что через две ночи  на  третью  дежурила  нянечка  по
кличке "Гестапо", а она не выносила, когда по  ночам  смеются  дети.  Не
смеяться же, слушая стихи нашего Пушкина, было нельзя, поэтому  мы  бук-
вально давились смехом, затыкая рот одеялом или зарываясь лицом в подуш-
ку. Когда, наконец, кто-то не выдерживал, появлялась заспанная  Гестапо,
стаскивала с кровати "реготуна",  как  она  выражалась,  заставляла  его
снять трусы и, голого и босиком, ставила в угол  в  палате  девочек.  На
несколько минут воцарялась гробовая тишина, а затем все повторялось сна-
чала, и на смену одному продрогшему и зареванному "реготуну" шел другой.
   Короче говоря, на фоне остальных мой бзик  с  "дважды  два"  выглядел
весьма безыскусным. Осознав эту горькую истину, я  решил  поменять  свой
бзик. Поменять-то поменять, но на что? И вот как-то  раз  тетя  принесла
мне конфет в газетном кульке. Развернув кулек, я увидел  в  нижнем  углу
рубрику "Афонаризмы", под которой печатались присылаемые читателями афо-
ризмы. Это было то, что надо, вот это бзик, так бзик! И я принялся сочи-
нять афоризм, причем делал это так усердно, с таким напряжением ума, что
уже на второй день учительница не выдержала и спросила  меня,  почему  я
витаю в облаках, когда она объясняет такой сложный и важный вопрос,  как
отличие гласных от согласных. О, это был мой звездный час! Когда я  ска-
зал, что сочиняю "афонаризм", мой сосед по парте перестал дрочить до са-
мого конца урока, и сам Пушкин повернул ко мне свою гипсово-бледную  го-
лову, осадив на мгновение быстрокрылого Пегаса. Всю следующую неделю ме-
ня только и спрашивали кто громогласно, кто шепотом: "Сочинил? Придумал?
Родил?" С каждым днем интерес к моему  необычному  бзику  все  больше  и
больше накалялся, и я почувствовал, что должен сочинить нечто такое,  от
чего задрожат стены Саласпилса, а Гестапо  прослезится  и  разрешит  нам
смеяться всю ночь. Однако время шло, а афоризм, Афоризм с большой буквы,
мне никак не давался.
   И вот когда я уже был близок к отчаянию, нам разрешили вместо  вечер-
них игр посмотреть по телевизору  фильм  про  советского  подпольщика  в
осажденном фашистами городе. В конце этого героического фильма  сталинс-
ких еще времен подпольщика выдает предатель, его арестовывают, пытают  и
ведут на виселицу... Его ведут на виселицу, а он идет, сам идет к петле,
сам просовывает в нее шею. Единственное, что он позволяет  себе  сделать
перед смертью - это крикнуть: "Наше дело правое - победа за  нами!  Уми-
раю, но не сдаюсь!" - "Как же ты не сдаешься, когда сам, пусть под  кон-
воем, но своими ногами пришел на виселицу?!" - примерно так  подумал  я.
Ему же нечего терять, раз он должен умереть, почему же он не вгрызется в
горло своему палачу, чтобы убить напоследок хоть еще одного фашиста? По-
чему он не пытается сделать хоть что-то?! Почему люди идут на смерть так
же буднично, как в туалет для справления нужды? "Нет, - поклялся я себе,
- если я и умру, то умру красиво, а перед самой смертью сделаю  напосле-
док что-нибудь такое... такое..." Что я сделаю, я  так  и  не  придумал,
хоть и думал всю ночь, но зато под утро в мою утомленную  голову  пришел
откуда-то как бы извне афоризм, которого я сам в первую секунду испугал-
ся: "Смерть - самое крупное событие жизни".
   - Ну что, родил? - задали мне наутро ставший дежурным вопрос.
   - Родил, - ответил я невесело.
   - Да ну?! Говори! Эй, ребя, Пятачок афонаризм говорить будет!
   - Не скажу, - помотал я головой.
   - Почему?
   - Не могу, - вздохнул я, пожимая плечами.
   Нет, все же так называемые дебилы - отличные ребята:  никто  не  стал
выпытывать у меня мой трудновыговариваемый афоризм, и меня даже зауважа-
ли как человека, имеющего свою тайну. Более того,  нормальные  дети  мне
просто не поверили бы, что я на самом деле что-то придумал.
   Вот так я и жил в этом райском уголке, и не известно, на сколько я бы
там еще задержался, если бы не допустил роковую  ошибку.  Случилось  это
примерно через полтора месяца после моего поступления "на излечение".  В
нашу ШД внезапно нагрянула комиссия из  самой  Москвы,  из  министерства
здравоохранения. Прямо как в анекдоте: "Приезжает, значит, в сумасшедший
дом комиссия..." Так вот, всю нашу братию стали по одному обследовать, и
когда дошла очередь до меня, чиновный профессор из  минздрава,  полистав
мою историю болезни, задал мне в лоб провокационный вопрос:
   - Сколько будет дважды два?
   - Пять! - без запинки выпалил я.
   Профессор внимательно посмотрел на меня, будто я и впрямь изрек нечто
значительное, и спросил:
   - А два плюс три?
   "Фигушки, меня не проведешь!" - быстро сообразил  я  и  весело-звонко
прокричал:
   - Четыре!
   - Все ясно, - профессор рассмеялся так, что на носу запрыгали очки  в
тонкой золоченой оправе. - Мальчик просто путает  четверку  с  пятеркой,
это бывает... Позовите следующего.
   - Я... я не просто, - заплакал я от обиды, - я... я... я еще афоризмы
сочиняю!
   - Иди, иди, мальчик, - вытолкала меня за дверь медсестра.
   Пришлось мне вернуться в "родную" школу. Урок  профессора  не  прошел
даром: я смирился с незыблемостью таблицы умножения и  стал  как  все...
Вернее, сам решил "стать как все", это я  точно  помню.  Раздосадованная
моим возвращением, тетя пообещала содрать с меня семь шкур,  если  я  не
перестану "косить под дурачка" и останусь на второй год - вот тогда-то я
и решил затаиться на время. "Я вам еще покажу, -  твердил  я  про  себя,
размазывая по щекам брызнувшие от теткиных подзатыльников  сопли.  -  Вы
меня еще узнаете!" На второй год я с грехом пополам не остался, а  начи-
ная с третьего класса и вовсе стал проявлять математические способности,
даже был призером межрайонной алгебраической олимпиады. Классная матема-
тичка часто хвалила меня, но тут же добавляла свое неизменное:
   - Из тебя, Сизов, мог бы получиться толк, если бы ты не решал задачки
шиворот-навыворот.
   - Но с ответом-то сходится, Инесса Ивановна, - виновато  оправдывался
я.
   Что верно то верно: я бы действительно мог  преуспеть  в  математике,
если бы относился к этой науке менее предвзято. Помню, когда  в  девятом
классе я узнал о существовании "первого замечательного предела", меня аж
затрясло: первый, да еще и замечательный!  "Хер  вам  замечательный!"  -
сказал я про себя с юношеским задором и взялся за опровержение. И  опро-
верг! Оказалось, что этот предел равен вовсе не единице, как до сих  пор
принято считать, а Пi/180. Два дня я проверял свою формулу  по  тригоно-
метрическим таблицам Браддиса: все сходилось! Весь третий день я  думал,
что мне делать со своим "великим открытием", а на четвертый показал  вы-
шеприведенную формулу преподавателю, который вел школьный математический
кружок. Пока преподаватель изучал у меня на глазах доказательство  вновь
открытой формулы, призванной произвести переворот в математической науке
и сопредельной ей физике (я уже явственно слышал треск рвущихся по  швам
"пифагоровых штанов" и хруст пожираемого моей формулой "ньютонового  яб-
лока"!), я сильно боялся, что этот вечно хмурый ипохондрик вдруг прыснет
смехом и спросит, брызжа мне в лицо слюной: "Сколько будет дважды два?",
- но к моему счастью - и к несчастью математической теории -  преподава-
тель отнесся к представленному доказательству излишне серьезно и,  найдя
в нем формальную, как оказалось в последствии, ошибку, пообещал мне  по-
верить вто, что я "гений калибра Лобачевского", если я эту  ошибку  исп-
равлю. Ошибку я исправил в тот же вечер, несмотря, кстати,  на  то,  что
тетка не в шутку пыталась разбить об мою голову настольную лампу, мешав-
шую ей спать, и, исправив ее, почувствовал себя гением... на чем и успо-
коился.
   - Ну как, исправил? - поинтересовался через несколько дней тот  самый
преподаватель.
   - Почти, - загадочно ответил я, чувствуя себя в глубине души  мэтром,
которого бестолковый ученик просит объяснить, что такое синус.
   - Ну-ну, - к моему пущему удовольствию он отечески похлопал  меня  по
плечу.
   Но довольно о скучной математике, давайте лучше  "про  баб-с".  Хотел
было сказать "про женщин", но разве назовешь женщиной Лариску, в которую
я влюбился в шестом классе?! Теперь-то она, конечно, женщина,  но  тогда
нам было по 12 лет, и все девчонки были для меня  "бабами",  тем  более,
что в этом возрасте девочки гораздо крупнее мальчиков. Так что  это  для
взрослых  они  "девочки",  но  как  прикажете  мальчишке  называть  свою
сверстницу, которая выше его на целую голову?! Моя  первая  любовь  была
вполне трагической: я вздыхал по Лариске, а она - по  моему  закадычному
приятелю Мишке Палкину и, узнав от него же, что он ведет дневник,  пред-
ложила мне этот дневник у Мишки спереть, потому что была уверена, что он
в нем что-то про нее пишет. Ох уж, эти бабские интриги! Вероломно стащив
у Мишки дневник, я принес его Лариске и заявил, что отдам ей  интересую-
щую ее вещь только после того, как она меня поцелует. И она меня поцело-
вала... учебником по голове. В общем, вышел трехсторонний скандал,  раз-
решившийся договором "дружить всем вместе".
   Помните школьные дискуссии на тему "Возможна ли дружба между  мальчи-
ком и девочкой"? Мы вот дружили, и очень даже хорошо. Сначала мы  играли
по вечерам в жмурки в ларискиной квартире: пока один "водил" с  завязан-
ными глазами, другой лапал Лариску, спрятавшись с ней  в  гардеробе  или
где-нибудь под письменным столом. Потом жмурки нам наскучили и мы  стали
играть в "допрос партизана": кто-то один загадывал пароль,  а  остальные
двое при помощи "пыток" (как правило, щекотки) должны были  этот  пароль
выведать. При этом как-то само собой получалось так, что роль партизанки
почти бессменно играла Лариска. Кончилось все тем, что во время  очеред-
ного допроса бдительная соседка за стенкой позвонила ларискиной маме  на
работу и сообщила ей, что ее дочь вот уже десять минут к ряду заливается
истерическим хохотом. Взволнованная мамаша тут же примчалась с работы на
такси и влетела в комнату в тот самый момент, когда мы с Мишкой стягива-
ли с расхристанной Лариски колготки, чтобы пощекотать ей  пятки...  Ком-
ментарии, как говорится, излишни. На следующий день был  другой  допрос,
на этот раз - в кабинете у директора школы. В присутствии школьной  пио-
нервожатой и ларискиной мамы директорша пытала нас с Мишкой,  почему  мы
"проявляем к девочкам нездоровый интерес". В отличие  от  Лариски-парти-
занки, мы с Мишкой не смеялись, а тихо плакали, потому что при всем сво-
ем желании не могли выдать своей "страшной военной  тайны".  И  действи-
тельно, почему мальчики проявляют к девочкам интерес, да еще и "нездоро-
вый"? Думаю, если бы мы с Мишкой и знали такой термин, как "половое вле-
чение", он бы все равно не послужил в глазах наших мучителей  оправдани-
ем, скорее - наоборот.
   После того случая за мной прочно закрепилась в школе слава  "полового
разбойника". Мне даже дали кличку "Жора" по мотивам детского сти