Екатерина Садур.
        Зеленая бездна

---------------------------------------------------------------
     Из сборника "Праздник Старух на Море", 1998
     OCR: Никита 791
---------------------------------------------------------------


        "I - ЗЕЛЕНАЯ БЕЗДНА"

     -- Рябина  да  водка, вот тебе  и  вся настойка рябиновая,  --  сказала
старуха. -- Прямо  в бутылку  рябины насыпают и отставляют в темное место. А
клюква с водкой -- настойка клюквенная.
     -- А на черемухе бывает?
     -- Бывает,  -- кивнула  старуха.  --  Бывает на  фруктах, на ягодах  --
одинаково хорошо...
     Водка да  рябина.  Закусывали мы  в  подъезде рябиной. Сначала  горечью
водки наполняли рот,  простудной, сиплоголосой горечью,  а потом -- рябиной.
Рябиновая горечь смягченная, бархатистая.
     Поздняя осень  стояла на "Пражской" за подъездным окном, но  заморозков
не  было. Осень стояла,  покачиваясь на  ветру,  срывая последние  листья  с
мерзнущих веток. Листья  сохли  и корчились. Те,  у  которых  приподнимались
края,   напоминали   лодочки  или  грецкие   скорлупки;   у   немногих  края
приподнимались  так,  что  лист  закручивался  в  свиток,  остальные  лежали
распластанные. Сохли, если было сухо, гнили, если было мокро.
     Старухи уже не выходили от холода, сидели у окон на кухне, высматривали
на улице красный платок почтальонши, разносившей пенсии по девятым числам.
     -- Опять нет надбавки?
     -- В следующем месяце обещают, -- привычно отвечала поч-
     тальонша.
     -- Сама давно на пенсии, а все по квартирам ходишь.
     -- Хожу, пока ноги носят. Сейчас на пенсию не проживешь.
     -- Жизнь дорогая, -- вздыхала старуха.
     -- Смерть дешевая, -- отвечала почтальонша.
     -- Не посылает Бог смерти.
     -- Не посылает...
     И  обе  замолкали.  Почтальонша уходила  в  тоске,  старуха  оставалась
тосковать.
     Старухи тоскуют  оттого, что  им близко умирать. В  юности  они думали,
какая  будет  жизнь,  в  старости  -- не  сколько осталось  жить,  а сколько
осталось до смерти дней, ночей,  недель,  в которые  слились  длинные  дни и
ночи. Старухи не знают юности, они забыли, что она у них была.
     У стариков должна быть общая одежда, но  не одна на всех -- ты поносил,
а теперь моя очередь (старики любят донашивать), -- а специальная одежда без
признаков пола. Наряди старика в  юбку и вытянутую кофту, а старуху наряди в
помятые брюки, в несвежую майку  в желтых пятнах табачных плевков и в пиджак
такого пошива,  который скроет  ее впалую  грудь,  --  и все решат: вот идут
старик и старуха,  и никто не подумает,  что ранним утром, трясясь и кашляя,
они перепутали одежду.
     Вот о чем я думала, пока  выписывала осень.  Осенью я еще помнила лето,
но  постепенно память  о нем засыпала, а если вдруг пробуждалась, то резко и
неожиданно  от случайного звука или запаха. От свиста  электрички на станции
Покровское я вспоминала поезд "Москва--Симферополь" с душными остановками по
дороге  в  Крым,  когда  весь городок выстраивается  вдоль перрона продавать
кефир  и минеральную воду в  проносящиеся поезда, а  ближе к югу  -- ведрами
предлагать алычу и  абрикосы. Но  остановки настолько коротки, что только  и
успеваешь  спросить:  "Почем?", как поезд трогается,  не дослушав ответа. До
конца перрона  тянется желтая полоса старушечьих ног в стоптанных тапках,  и
ситцевые подолы, спрятав колени, нависают над ведрами фруктов.
     А  нашим старухам  некуда  выйти с кефиром, в  Москве  кефира не  надо,
поэтому с утра они садятся по переходам метро просить надбавку к пенсии, а к
вечеру возвращаются в маленькую квартиру на "Пражской".
     Запах после дождя, особенно  вечером, в теплую погоду,  говорил  о том,
что вот-вот начнется  море, а близость сада  и железной дороги и даже иногда
случайный плеск воды еще раз подтверждали предчувствие. Но море все никак не
начиналось,  один  только машинист  в  пустой электричке объявлял:  "Станция
Красный Строитель".
     На "Пражской"  в  соседнем  подъезде жила  старуха Раиса  Ивановна.  По
теплым дням внучек  Ромочка выносил ей табуретку на улицу.  Она сидела среди
других старух и рассказывала, как стала старая, как ноют ноги и что без боли
она уже и шагу ступить не может, а  ей  хочется на пруд или на рынок у метро
-- купить букетик астр и поставить на кухне. У нее был сын, он напивался  от
тоски, тоскуя, бил мать и спрашивал:
     -- Где настойка на рябине?
     -- Ты вчера докончил, -- отвечала старуха, прикрывая лицо.
     -- А смородиновая где?
     -- В шкафу на полке...
     Сын доставал смородиновую,  но тоска не проходила, и ему снова хотелось
бить старуху, но уже не из-за смородиновой, а просто от пустоты.
     Девятого  числа каждого  месяца  старуха  шла  в магазин  "Продукты"  и
покупала два пакетика карамели "Сюрприз", один для сына, другой для Ромочки.
     Мне было одиннадцать лет, и моя бабка посылала меня в магазин за хлебом
и кефиром и заставляла покупать кефир для старухи.
     -- Раис Иван-на! -- торопливо кричала я, подходя к окну.
     Она  бралась  руками за решетку, вытягивалась вперед, вжимаясь  лицом в
железные прутья, и благодарила за  кефир. Руки у нее были бы красивыми, если
бы не старость. Пальцы казались тонкими и легкими, но вспухшие вены и желтая
морщинистая кожа делали их страшными.
     -- Может, зайдешь на минутку? -- каждый раз просила старуха. -- Я же на
первом этаже живу. Невысоко.
     И мне приходилось заходить. Мы сидели молча. Иногда старуха говорила:
     -- Топят  еле-еле. А погода,  видишь, как  скачет? Тяжело для здоровья,
милая, ох как тяжело! Ну что, много вам в школе задают?

     Часто в  магазине "Продукты"  я  встречала  Ромку. Он покупал для  отца
портвейн и сигареты. Я никогда  не думала о нем, даже не замечала, какой он,
и только однажды случайно разглядела.
     Был  конец   февраля.  Снег  уже  местами  стаял,  показав  свалявшуюся
прошлогоднюю траву. Ромка бежал вдоль пруда с Митей Козликом и еще какими-то
дворовыми, которых  я не знала по именам. Их лица были угрюмыми, скучными, и
только  Ромкиного  лица я никак не могла увидеть. Он смотрел на Козлика. Они
бежали позади всех.
     --  Прилагательное  -- это  то, что прилагается к  существительному, --
объяснял Козлик на бегу, -- и отвечает на вопрос "какой?". Понимаешь?
     -- Ты только не смейся,  Митя, над тем, что у меня случилось, -- сказал
Ромка и вдруг остановился. Он снял сапог и  следом стащил носок с  дыркой на
пальце. Он  был одет в теплую куртку, школьные  штаны, зимние сапоги. Вернее
сказать,  он  остался в одном сапоге, а  другой держал в руках.  Он был весь
закрыт  от  меня одеждой, и только его лицо, кисти  рук и  ступня, с розовой
потертостью на мизинце, остались открытыми. Зимой у всех видны только лица и
ладони, а если вдруг  где-нибудь в  метро среди зимы  случайно приподнимется
рукав, открывая бледное запястье, и дальше поползет к локтю, то уже невольно
все взгляды вагона обовьются вокруг этого  запястья и вдоль прожилок потекут
за  рукав.  Поезд  трясется под землей, и чья-то слабая  рука ухватилась  за
поручни, спасаясь от тряски, и серолицые, унылые не сводят с нее глаз. А тут
над осевшим снегом он держал голую ногу,  и из  распахнутого  ворота  куртки
торчала тонкая шея.
     -- Больно? -- участливо спросил Козлик.
     -- Что, не видишь, шкура лопнула?
     -- Вон уставилась, -- показал Козлик на меня.
     Ромка тут же обернулся, он  думал, что я буду смеяться. А я думала, что
вот белый снег острого холода и над ним -- его ступня теплой белизны.
     -- Иди давай! -- крикнул Ромка.
     Но я не пошевелилась.
     --  Что  встала?  -- подтянул  Козлик. И даже  дворовые  где-то  далеко
впереди остановились и смотрели на меня.
     --  Влюбилась?  --  кривенько  усмехнулся Козлик.  --  Эй,  Ромыч,  она
влюбилась!
     И тогда я засмеялась:
     -- Назаров, у тебя нога как простокваша!
     -- Что-что она говорит? -- переспросил он Митьку.
     -- Что  ты разул свою простоквашу? -- крикнула  я.  --  Простокваша  ты
разутая!
     Он хотел  побежать за мной, но наступил голой ногой на снег  и  обжегся
холодом. Я отбежала  в сторону и  стала притопывать и приплясывать на месте,
показывая, как ходит Ромка по снегу в одном сапоге.
     -- Сейчас получишь! -- крикнул Козлик, оскалив тонкое личико. -- Ох как
ты сейчас получишь!
     Тогда я совсем развеселилась. Я стала приседать и кричать:
     "Ме-е-е,  Козлятина,  ме-е-е!",  изображая Козлика,  и  Козлик  за мной
побежал. Он  бегал очень  быстро, и я  думаю,  что он бы с легкостью  нагнал
меня,  если бы по пути мне  не встретился подъезд старухи Раисы. Я вбежала к
ней  в  квартиру, даже не позвонив, потому что  она забыла  закрыть дверь, и
следом за мной влетели Митька и Ромка.
     -- Это мой дом! Мой! -- кричал Ромка.
     -- Пошла отсюда! Пошла! -- привизгивал Козлик.
     А старуха Раиса сидела на кухне у батареи. Она включила газ  для тепла,
все четыре конфорки, и поставила чайник. Чайник давно кипел, и пар оседал на
оконных стеклах. Она крошила хлеб в коробку кефира, неряшливо ела и плакала.
     --  Спасите!  --  крикнула  я,  протискиваясь  между  ее  табуреткой  и
батареей. -- Помогите! Они  преследуют  меня ни за  что ни про что! -- Но по
пути успела выключить чайник.
     От неожиданности Ромка с Митькой замерли в дверях.
     --  Вон! --  сказала  старуха  мальчишкам и тонким пальцем  указала  на
дверь.
     -- Да она... -- начал было Ромка.
     -- Пойдем, Ромыч, -- подтолкнул Козлик  и незаметно, из-под полы куртки
показал мне кулак.
     Мы  остались со старухой вдвоем. Она доела хлеб, разбухший от кефира, и
выпила жидкие  остатки со дна  коробки. По  подбородку белой  полоской потек
кефир, но она не заметила.
     --  Вкусно!  --  улыбнулась  она  и  посмотрела на меня  в  упор серыми
свинцовыми глазами. Мы замерли.
     Я думала: она видит меня насквозь. Она знает, что я ее обманула. Сейчас
она  спросит у меня, почему я убежала  от Козлика и от ее любимого  внука, и
что я ей отвечу?
     Старуха не сводила с меня круглых выпуклых глаз.  Она следила за каждым
моим движением и вдруг вытащила пластмассовую челюсть изо рта и подала мне.
     -- Вот, полоши в штакан, -- прошамкала старуха. Размокшие кусочки хлеба
прилипли  к коричневым зубам. Я оглядывалась  в поисках стакана, но  старуха
неожиданно передумала.
     -- Дафай-ка  луше  погофорим,  --  вставила  челюсть  обратно  и  опять
пронзительно уставилась на меня. Мы молчали.
     -- А ведь и я молодая была, -- сказала она наконец.
     -- Когда? --  услужливо спросила я, думая, что  бы  мне  рассказать про
Ромку и Козлика так, чтобы походило на правду.
     -- Шестьдесят  лет назад, -- ответила  старуха --  Я  была хорошенькая,
только росту  не  очень  высокого.  Такая  хорошенькая,  что  меня  называли
Куколка.  Лицо круглое,  на щеках  ямочки,  глаза -- на  пол-лица  и  мелкие
кудряшки!  Не  то что сейчас!  -- Она вытянула клок седых волос, намотала на
палец и строго спросила: -- Не веришь, что я была красивой?
     -- Не верю, -- машинально ответила я.
     -- Это ничего,  -- засмеялась  старуха.  -- Вот станешь  такой, как  я,
тогда поймешь.  Меня называли Куколкой, а я, глупая,  обижалась.  Ку-кол-ка.
Повтори!
     Я послушно повторила.
     -- Вон дождик пошел, -- вздохнула старуха. -- Самый первый в этом году.
Совсем мелкий. Едва моросит...  Грустно мне,  грустно... Сейчас  все старики
грустят. Жизни-то совсем не осталось, уж скорей бы конец!
     Я давно  перестала  ее  бояться, и  даже ее руки больше меня не пугали.
Точно так же я перестала ее жалеть.
     -- Ну как Раис Иван-на? -- спросила бабка, когда я вернулась домой.
     -- Хорошо, -- ответила я. -- Хочет умереть.
     Иногда она снилась мне во сне. Как будто я иду к ней с подарком: каждое
воскресенье  моя  бабка  посылала  ей  селедку;  она  отламывала  голову,  а
оставшуюся часть проворно выедала до хвоста.
     Мне снилось, как она сидит над селедкой, трясет головой и укоряет меня:
     -- Не жалко тебе меня, не жалко! -- И тяжелые прозрачные слезы бегут по
ее лицу, наполняют до дна каждую морщинку, переливаются через край и стекают
с подбородка. -- Старая я стала, никому совсем не нужна. Что же ты совсем не
приходишь ко мне, не говоришь? Ты геометрию сделала?

     Однажды в мае  нас  повели в бассейн. И параллельный класс, где учились
Роман и Митька, тоже повели. Нас всех  выстроили  парами, мы держали в руках
целлофановые мешочки с купальниками, полотенцами и резиновыми шапочками.
     У нас в классе училась второгодница Женя Дичко.  Она была из детдома. В
десять лет  ее взяли на воспитание  дальние родственники. Она говорила "че?"
вместо  "что?",  и  когда  к  ней  обращались даже  по пустяку,  она  всегда
недоверчиво отвечала: "Тебе  чего? Чего  надо?  А, понятно!" Хотя ничего  ей
было не понятно. Когда она пришла к нам в класс, маленькая Галя сказала:
     -- В детдоме всех детей бьют воспитатели.
     -- У нас был очень  хороший детдом, -- горячо  ответила Женя.  -- У нас
почти не били, а если били, то только за дело!
     -- А это что? -- спросила Галя. -- Откуда у тебя этот синяк?
     -- Это  меня мамка моя, тетя Маруся, поколотила,  --  тут  же объяснила
Женя. -- За дело, конечно. Я кефир на коврик в коридоре пролила.
     У нее были толстые вывороченные губы и широкие плечи. И сейчас, когда я
вспоминаю эту Женю Дичко, я даже  точно не могу припомнить ее лицо -- просто
дрожащие губы и косая сажень в  плечах. И  эти  дрожащие губы выговаривали в
тоске: "Мои родители не любят  меня! Они мной тяготятся!" Я привыкла слышать
от  нее только: "Ну  че!  Ты  смотри у меня!", а тут  вдруг это "тяготятся",
сорвавшееся с языка и на всю жизнь надорвавшее мне сердце.
     В душевой  перед бассейном  Женя  Дичко  стояла  под  струями  воды  --
широкая, в  крупных родинках,  и ее уже почти  совсем по-взрослому  развитая
грудь подпрыгивала после каждого шага. Взрослое и детское все еще боролись в
ее  широком  теле,  и эта  борьба  из  ребенка  превращала ее  в  подростка.
Превращение казалось  мне уродливым, и я  все слышала, как с ее толстых  губ
срывается: "Они тяготятся... тяготятся..." -- и передергивалась.
     Женя Дичко надела купальник,  белый в черную клеточку, с пластмассовыми
чашечками, вшитыми на месте груди,  разбежалась по кафельному полу, прыгнула
в бассейн  и поплыла  баттерфляем. По  дороге  она нагнала Митьку  Козлика и
отвесила ему  крепкий  подзатыльник. Митька нырнул с головой и хлебнул воды.
Женя захохотала.
     После бассейна  Женя  Дичко  подошла  к  двери  в раздевалке,  я всегда
думала, что  там  стенной  шкаф для забытых  вещей; но она  молча припала  к
замочной скважине.
     -- Ну ты того, -- сказала она мне. -- Иди, посмотри!
     Я нагнулась и увидела соседнюю  душевую и  пар от горячей  воды. У окна
стоял Ромка-Простокваша  совершенно голый, с длинным  полотенцем на  голове.
Рядом прыгал  Митька, засовывая  ногу в штанину школьных брюк. Оба они  были
бледные,  худые, и точно так же  детство  в  их телах  боролось с юностью, и
юность побеждала -- с хрустом раздвигала  в стороны плечи и вытягивала ноги.
Все. Их плечи были уже не детскими и совсем не такими, как у девчонок.
     -- Ну и что? -- сказала я.
     -- Ты че, не понимаешь,  что ли? -- засмеялась Женя Дичко. -- Хочешь, с
улицы подойдем к окну, спрячемся в кустах. Там их душевая как на ладони.
     Но  мне стало стыдно Жени Дичко, мне не  хотелось  толкаться  с ней под
окнами.  Я представила,  как Ромка перед  маленьким зеркальцем расковыривает
прыщик  на своем красивом лице, а Женя  Дичко смотрит  из кустов,  отодвинув
зеленую веточку.
     --  Ну,  Зоя,  ну  пойдем,  --  тянула  Женя,  через  каждое  "ну"  все
настойчивее и настойчивее предлагая мне свою дружбу. -- Пойдем, Зоя, а  то я
так боюся одна!

     Назавтра я сама подошла к Ромке.
     -- Знаешь  что,  Простокваша,  -- и вытянула руку. На запястье  у  меня
висели синие стеклянные бусы. -- Это тебе. Носи на здоровье.
     Надо  сказать, что эти бусы в детстве  мне отдала бабка. Я  сидела в ее
комнате, и  она  раскладывала  на  столе свои украшения  из  полиэтиленового
мешочка,  который она прятала в старых штопаных чулках. У нее было несколько
золотых колец,  одно  даже с маленьким бриллиантом, но мне они не нравились.
Они казались мне  плоскими и мутными,  такими  же, как  серьги  в  бархатных
коробочках.
     Мне нравились бусы. Яркие стеклянные бусы в несколько рядов -- красный,
синий, фиолетовый. Я плакала.  Я умоляла бабку отдать мне эти  бусы. Обещала
хорошо учиться. Но бабка была неумолима.
     -- Куда ты в них сейчас? Отдам, когда вырастешь!
     Но был еще один мешочек с порванным ожерельем. Синие стеклянные бусинки
раскатились по дну  и светились даже сквозь мутный полиэтилен.  Бабка отдала
мне этот мешочек.
     -- Нанижи на нитку и носи на здоровье!
     Но  я не  стала  низать их на  нитку,  я  просто любовалась на  них, не
развязывая мешочка, а потом потеряла среди игрушек. И  нашла через несколько
лет, в мае, вернувшись из бассейна.
     -- Пусть  все, что я захочу, сбудется в жизни, -- загадала я и  продела
нитку в самую большую бусинку. И дальше нашептывала на оставшиеся маленькие:
     -- Будет со мной, будет моим. Будет со мной, будет моим!

     -- Но ведь  я же не девка, чтобы безделушки носить,  -- удивился Ромка,
снимая ожерелье с моей руки.
     -- Все равно возьми, -- сказала я. -- Пусть у тебя лежит.
     Ночью  мне приснилась  старуха Раиса Ивановна. Она манила  меня  тонким
длинным пальцем, но я не шла. Тогда она стала им грозить. "Смотри у меня, --
говорила она, -- смотри! Я теперь поняла, зачем ты  приходишь ко мне  каждый
день с  хлебом и кефиром! Так ты не для меня стараешься,  да? Ты зачем моему
внучеку подарила заговоренные бусы? О, я теперь поняла твою доброту  ко мне!
Теперь-то я  наконец раскусила, зачем ты приходишь и  зачем ты подглядываешь
за ним!"
     Наутро в воскресенье я  должна была  нести  ей  кефир и селедку,  но  я
боялась.
     -- Милая моя, -- сказала  старуха и заплакала, когда я все же протянула
ей пакет с  кефиром сквозь прутья оконной  решетки. -- Только  ты обо  мне и
заботишься! Я им не нужна, не нужна, ни сыну, ни внучеку...
     Но мне слышалось совсем другое.
     -- Я все  знаю, все, -- казалось  мне, шепчет старуха. -- Ты заговорила
бусы,  заговорила...  Ты  страшная,  темная  ты!  Ты  только хочешь казаться
добренькой. Я тебя разгадала...
     -- Ты сделала уроки? -- привычно спросила старуха.
     И я, радуясь вопросу, ответила:
     -- Нет, даже не садилась.
     И тут же попросилась домой, но старуха не пустила.
     -- Я хочу умереть, -- сказала она мне через решетку.
     -- И я тоже хочу, -- ответила я, но она не заметила.
     --  Тошно мне, тошно.  Старая я стала, глаза не видят  совсем, ноги  не
ходят. Знаешь как без глаз плохо? А без ног?
     -- Я хочу умереть, -- снова повторила я.
     --  Да что  ты,  милая, да что ты!  -- замахала на  меня старуха.  И  я
пожалела о сказанном. Я не хотела ее пугать. С раннего детства во мне что-то
ныло, не  переставая,  иногда  я  забывала  об этом,  но  с годами  ощущение
усиливалось настолько,  что порой я не знала, куда от него деться. Я думала,
что старуха расскажет мне о смерти. Но она ничего не знала.

     Знала  только Галя.  Я встретила ее  сразу  же, как  вышла от  старухи.
Старуха выплакалась досуха, до дна. Ее глаза покраснели и остро поблескивали
на маленьком  круглом лице.  Губы  подпрыгивали и шепотом выговаривали  наши
имена. Старуха не-
     отрывно, пронзительно смотрела на нас.
     -- Побегаем? -- предложила  Галя  и  побежала,  не дожидаясь ответа.  Я
побежала за  ней. Галя  была маленькая, ниже меня на голову, и я думала, что
вот-вот  нагоню  ее, но, когда  я  протягивала  руку,  чтобы  схватить ее за
розовый шарфик  в  коричневую клеточку, она  резко отскакивала  в ст