орону  и
удивленно  оглядывалась на меня. Она смотрела так, как будто бы мы вовсе  не
договаривались бегать и она удивлялась, почему это я ее преследую.
     -- Ты что, Галя? -- спросила я и остановилась.
     Тогда она тоже остановилась и снова предложила:
     -- Побегаем?
     И  мы снова помчались, заглатывая  на  бегу  пыль Варшавского  шоссе. И
вдруг мне показалось, что она  куда-то ведет меня.  Мы бежали к Чертановским
прудам. Когда я выдыхалась  и мне  становилось тяжело,  она  останавливалась
поодаль,  поджидая  меня,  но,  как только  я  приближалась,  она  сразу  же
бросалась  бежать  и снова  удивленно  улыбалась  из-за  плеча.  У нее  было
маленькое  кукольное  личико, но  не  хорошенькое личико  немецких кукол  из
магазина, а неподвижное лицо пластмассового пупса с круглыми серыми глазами,
круглым ртом и желтыми кудряшками, падающими на глаза. И вдруг я поняла, что
мы с ней как-то связаны, и бежать за ней стало не весело, а жутко.
     Галя  скрылась  в подъезде высотного дома. Сразу же,  как я вбежала  за
ней, на лестнице погас свет.
     -- Поймай меня, -- позвала Галя с верхней площадки.
     Я медленно поднялась по ступеням, остановилась на  той площадке, откуда
доносился ее голос, и прислушалась. Из угла раздалось сдавленное хихиканье и
сверкнули  два круглых глаза. Я  тут  же вытянула  руку, но  поймала  пустой
воздух.
     -- Обманула! -- засмеялась Галя сверху.
     -- Ах ты дрянь! -- разозлилась я и побежала по ступенькам.
     Но следующий этаж снова был пуст.
     Я  пробегала этаж за этажом  и все никак  не  могла ее догнать, а когда
звала ее, она не  откликалась. Иногда я останавливалась передохнуть,  в доме
было двадцать четыре этажа;  и я бы просто не смогла пробежать  их разом. Во
время остановок я думала, что  Галя давным-давно  спустилась вниз, незаметно
прошла мимо меня в темноте и выбежала на улицу. Но тут же откуда-то  из угла
раздавалось придушенное хихиканье, и я поднималась все выше и выше.
     -- Ты что, видишь в темноте? -- наконец не выдержала я.
     -- А ты, что ли, видишь? -- ответила она откуда-то сверху.
     -- Я не вижу.
     -- И я не вижу.
     Больше она не откликалась.
     Наконец  я увидела  узенькую полоску света. Она лилась  из  приоткрытой
чердачной  двери, и  я  обрадовалась ей, как  избавлению. Я  открыла дверь и
через окно вылезла на крышу.
     Крыша  была  пуста.  Одни  только  трубы  и  провода,  натянутые  между
телевизионными  антеннами.  Я думала:  дойду до самого края и посмотрю вниз.
Дул  ветер,  и мне приходилось  нагибаться вперед,  почти  ложиться  на  его
холодный пронзительный поток, потому что  так было легче ему сопротивляться.
И вдруг  я увидела Галю. Она  стояла  ко  мне  спиной,  но потом оглянулась,
подняла свое зыбкое лицо и сказала:
     -- Ох и долго же я тебя жду!
     Но  я ничего не ответила, я бросилась к ней. Но она тут же отбежала  на
край крыши и сделала "ласточку".
     -- Поймай меня! -- крикнула она, заглушая ветер.
     Она смотрела вниз, ее мелкие кудряшки  свесились с лица  и потянулись к
земле. А я боялась подойти.
     -- Вернись назад, -- попросила я. -- Я тебя простила.
     Тогда она удивленно посмотрела на меня:
     -- Но ведь я же перед тобой ни в чем не виновата.
     -- Не виновата, -- повторила я. -- Ты разобьешься насмерть!
     Галя раскачивалась на  самом краю  крыши.  От ветра  ее платье взлетело
вверх и закрыло лицо.
     -- А смерти нет! -- крикнула она.
     --  Как это нет? --  поразилась я,  приближаясь  к  краю. --  Старуха в
четвертом подъезде умерла, а  за  ней  старик.  Ты  помнишь их  гробы? Такие
красные с крестами на крышке. Их увезли на кладбище и зарыли в землю.
     -- Ну и что? --  засмеялась Галя, убегая от меня по краю крыши. -- А ты
знаешь, что они там делают под землей?
     -- Они гниют.
     -- Ну и что?
     И  дальше я  не успела  ее  расспросить,  потому что  она  нагнулась  и
крикнула вниз:
     -- Ромка! Простокваша!
     И тогда я подбежала к краю -- посмотреть, но тут же отпрянула. Я никого
не  увидела:  одна  только зеленая бездна  ахнула мне  навстречу,  взглянула
глазами-листочками из  палисада.  Два синих пруда, как  огромные ученические
очки,  лежали на дне в черной каемке песка.  И еще что-то темное,  свистящее
мелькнуло  на миг  и  тут  же  спряталось  в тень  от  деревьев. Это  темное
выглянуло из  другого мира, о котором  я смутно догадывалась.  И вот сейчас,
когда   все  мои  догадки  и  предчувствия  уже  готовы  были  открыться,  я
испугалась.
     -- Простокваша! -- снова крикнула Галя, нависая над бездной.
     Но ее пронзительный голос так и не достал до  дна. Дул сильный ветер, и
ее крик отнесло на  соседние  крыши. Высоко над крышами  пронесся ее крик, а
внизу, со дна бездны, синеглазо следили пруды. Смотрели за полетом.

     -- А сынок-то мой как будто  бы не  один, -- рассказывала мне старуха и
мяла клубнику столовой ложкой в тарелке с молоком. И я сразу подумала, что у
него завелась тайная любовь, которую он скрывает. Но старуха сказала: -- Мне
кажется, что в нем  притаились  два человека.  Он  когда  трезвый, то  такой
добрый, ласковый, даже шутит со мной. А как напьется, то сразу же как зверь.
И откуда в  нем  такое берется? Я  настойки  всю жизнь  делала.  Настойки  и
наливки. Я не  знала,  что они его погубят.  Он  еще мальчишкой таскал  их с
кухни. Так и пристрастился. Два человека в нем, два... -- Старуха заплакала.
-- Но сейчас  я вижу, что  второй, злобный, прокрался в него трезвого...  Он
глядит на меня трезвый, и я вижу -- хочет ударить. Руку заносит, но не бьет,
а чешет затылок...
     Я  верила  ей,  каждому  ее слову.  Она  точно  так же  двоилась в моем
сознании, и точно так же в ней явной проскальзывала старуха из снов.
     --  Ты зачем внучека  Простоквашей  зовешь? Ему это обидно, -- говорила
она с укором, а мне казалось, что с угрозой.
     Я клялась, что  больше не буду,  но каждый раз, когда встречала его, не
могла удержаться и кричала вслед: "Простокваша!", а потом забывала о нем,  и
он забывал обо мне, зато старуха снилась мне почти каждую ночь.
     -- Милая моя, -- сказала  она мне во сне. -- Я умру через три года!  --
Она  сложила пальцы точно так же,  как дети,  которые  показывают возраст, и
повторила: --  Через три...  -- И мне  тут  же стало ее  жалко. -- А  ты, ты
умрешь нескоро... -- И она засмеялась, снова испугав меня.

     Через  три года Ромка стал носить мои бусики, но в мою  сторону даже не
смотрел.  Он, наверное, забыл, что это я их  ему подарила. В нем по-прежнему
боролось юное  и детское.  Детство ненавидело юность, ревновало  и наперекор
выступало  прыщичками  на  лице,  а юность  в ответ превращалась  в  пух над
верхней губой. Митька Козлик стал сутулым  и сиплоголосым, и на него  я даже
не смотрела.
     У  метро  "Пражская" бродили подросшие  Женя  Дичко  и  Галя Бабич. Они
ходили от  рынка  к пивным  ларькам,  а от ларьков  спускались  к прудам.  Я
видела,  что  они  тоже  тоскуют,  как  и  все  жители  станции  "Пражская",
короткопалая,   с  бугристыми  ладонями  Женя   Дичко  и  тоненькая  Галя  в
сапогах-ботфортах  с красными отворотами  выше колен. С годами неподвижность
Галиного  лица  прошла, и  осталось усталое личико в тонких  кудряшках. Женя
Дичко иногда поколачивала слабенькую Галю, а Галя в ответ огрызалась.
     Летом  они  сидели на прудах  и боязливо высматривали мальчиков. Иногда
купались и уплывали дальше всех -- к середине пруда, мимо домика с лебедями.
Потом шли в коммерческий магазин "Собина" смотреть на платья. А если магазин
не работал, то Женя Дичко  открыто курила перед витриной. Галя курила тайно.
Они не понимали, что с ними происходит.

     Под нашим домом  меняли трубы. Рабочие вырыли длинную канаву под окнами
первого этажа.  Они стояли по пояс  в земле и  матерились. Под землей узлами
переплетались  корни деревьев,  особенно  разрослись  корни сирени.  Рабочие
вырывали их и вы-
     брасывали  из канавы  вместе  с комьями грязи.  Наверху, на  деревянном
мостике,  перекинутом  через  канаву,  стояли второклассники  и  внимательно
смотрели за тем, что происходит под землей.
     Я сидела на кухне у старухи, когда вошел Ромка в моих бусах.
     -- Что ты как девка ходишь? -- сказала ему старуха и  длинными пальцами
потянулась к его горлу. Но он отстранил ее руку.
     -- Мое дело.
     И старуха отступила.
     -- Рома, не бери настойку из шкафа, -- жалко попросила она.
     -- Я клюквенную возьму, бабушка.
     -- Оставь клюквенную,  -- умоляла старуха, -- а то придет Вадим и будет
меня бить.
     -- Он же не любит клюквенную. -- И Ромка открыл шкаф.
     -- Да ему все равно!  Он придет, ему хоть что подавай, хоть клюквенную,
хоть водку. А так -- пустой шкаф. Ведь побьет, точно побьет!
     -- Не побьет, -- отмахнулся Ромка, забирая настойку из шкафа.
     Старуха подслеповато щурилась:
     -- Оставил, родимый?
     -- Оставил, оставил, -- сказал Ромка, уходя. А мне шепнул: -- Приходи в
третий подъезд.
     Я стала отпрашиваться у старухи почти сразу же, как он ушел, но старуха
умоляла:
     -- Посиди, пока не придет сын!
     И мы  молча сидели. А  когда  он  пришел, то  первым  делом  ударил  ее
наотмашь,  но не  сильно  и  даже, я думаю, совсем не больно.  Просто мокрый
чавкающий шлепок. Старуха сразу же указала  ему на шкаф и даже не заплакала.
И когда он увидел, что в шкафу пусто, он не стал ее бить, а только сплюнул и
сказал:  "Будь  ты  проклята,  старая!  Будь  проклята!"  Еще несколько  раз
повторил заплетающимся языком и ушел. Старуха засмеялась:
     --  Там под столом,  видишь, стоит коробка с луком? Под  луком на самом
дне я припрятала две бутылки рябиновой. Достань их и иди!
     Я обрадовалась легкости  просьбы и скорому моему  освобождению. Я нашла
ее  бутылки  и  выбежала  на  улицу.  Я  видела,  как  она позвала  рабочих,
возившихся под окном:
     -- Угощайтесь, милые!
     Они сначала не поняли, о чем это она, но один все же вылез из канавы  и
подошел  к ней. Она молча протянула ему обе бутылки в просвет между прутьями
решетки и снова  опустилась  на табуретку.  Рабочие пили прямо в  канаве  за
здоровье  старухи,  подмигивали  друг  другу  и  потешались над ней,  а  она
улыбалась им в ответ.
     Было  девятое число  осеннего месяца. Я вбежала в третий подъезд, а там
на площадке между этажами уже стояли Женя Дичко и Галя Бабич, и Ромка угощал
их настойкой. Тоненькая  Галя Бабич  унесла кружку  из пивного ларька,  и он
наливал  им прямо в эту кружку. Я не стала  к ним подниматься, и получилось,
что я опять подглядываю за Ромкой.
     -- Почему тебя называют Простокваша? -- спросила пытливая Галя.
     -- Я уже не помню.
     -- Откуда у тебя эти бусики? -- спросила Женя и потянула за нитку.
     -- И этого  я  тоже не помню, --  ответил Ромка,  отстраняя  ее широкую
руку.
     Я верила, что он действительно не помнит. Только я  одна могла ответить
на все их вопросы.
     -- Ты нас по очереди целуй, -- сказала Галя, -- сначала меня, потом ее.
     И он целовал их по очереди. Сначала Галю, а потом Женю Дичко.

     Было девятое  число  осеннего месяца. Почтальонша позвонила в  дверь  к
старухе, но никто ей  не открыл,  никто  не обрадовался ее красному  платку.
Дверь была  не заперта, поэтому она  сама вошла в квартиру и привычно прошла
на кухню.
     -- Надбавка, -- сказала почтальонша.  -- Надбавка за все  лето, за  три
месяца бедности. Вот, распишись здесь, -- и протянула ведомость.
     Старуха  сидела у  окна,  опустив голову  на  руки. Под  окном валялись
пустые бутылки из-под рябиновой настойки. Рабочие ушли.
     -- Ладно, спи, -- вздохнула почтальонша и сама расписалась  за старуху.
И ей сделалось очень легко.
     Через три дня сын с внуком отвезли старуху на Покровское кладбище.
     Последний раз она приснилась мне жалкой,  а не страшной, именно  такой,
какой была в жизни.
     -- Зачем тебе мой внук? -- плакала она. -- Оставь его, оставь...
     Над "Пражской" нависли осень и сумерки.

     -- У Назаровых умерла Раиса Ивановна, -- горевала моя бабка. -- Скоро и
мой черед.  Скоро  мы с ней,  родимой, свидимся.  Скоро  и  меня  отвезут на
Покровское кладбище... А ты знаешь журнал "Чудеса и  приключения"? Там пишут
про  все небывалое, что творится в жизни, и  всему  дается объяснение.  Вот,
например, ты  слышала  про  Николая  Угодника?  У  одной девушки  был  жених
Николай, и она ждала его откуда-то  издалека. А  был Великий Пост, Страстная
Неделя.  Ее мать пошла в церковь, а  девушка позвала к  себе гостей. Мать  и
говорит:  "Сегодня нельзя веселиться!", но  девушка  не  послушалась.  Гости
пришли и стали танцевать, а девушка осталась без кавалера. Тогда она сняла с
угла образ  Николая Угодника и говорит:  "Коля, потанцуй со мной!"  Гости ее
просят: "Не надо! Поставь образ, поставь!" А она смеется: "Если Бог есть, то
Он  меня накажет". Только сказала, как сразу же окаменела. Стоит с  иконой и
не может с места сойти,  а по ночам кричит: "Страшно мне, страшно!  Молитесь
за меня!" Ты знаешь, я ведь в  этом месяце получила надбавку к пенсии. Может
быть, выпишем этот журнал, а?
     И я пошла на почту.

     Я встретила Ромку вечером в июне, и он впервые повел меня к себе домой.
Мы  прошли  по коридору  мимо  кухни.  У раскрытого окна  по-прежнему  стоял
табурет.  Улицы сквозь решетку  было не видно,  потому  что  со  дня  смерти
старухи сирень  разрослась  и почти полностью закрыла двор. Она закрыла двор
своим цветением,  потому  что  окно  стало  не  нужно.  Некому было  в  него
смотреть,  некому  было сидеть  на табуретке  и выглядывать  красный  платок
почтальонши. Кухня опустела.
     -- Вы больше не делаете рябиновые настойки? -- спросила я.
     --  Отцу вот так, -- и Ромка провел рукой по горлу, -- вот  так хватает
водки. А я не умею. Да и незачем.
     --  Где  мои бусы, Ромка?  --  вспомнила  я.  --  Помнишь,  такие синие
стеклянные бусы?
     -- Они порвались.
     Его  комната была  маленькая, красная.  Красные ковры на трех стенах, и
четвертая  стена -- окно  с красными узкими  шторами. Между ними  оставалась
щель, в которую лился красноватый вечерний свет.
     -- Что у тебя было с тем парнем из десятого класса? -- небрежно спросил
Ромка. -- Он приезжает в школу с "Нахимов-
     ского проспекта". Как его зовут?
     Но  я  ничего  не  ответила.  Я молча  легла  на  его  постель, увидела
розоватый  потолок, а потом его лицо  с расширенными  глазами,  склонившееся
надо мной.  Он молча стал расстегивать  рубашку,  и когда ее края уже совсем
разошлись, показав плечи и впалый живот, и он уже совсем хотел ее скинуть, я
сказала:
     -- Не надо. Ты знаешь, Роман, мне тебя не надо...

        "II - ЯЛТА"
     Лето долго не держится в памяти -- слишком много было зимы.
     Я  помнила  прошлое  лето  ясно  и  без  сожаления,  а  чтобы вспомнить
позапрошлое лето, нужно было сделать  усилие, но усилие  делать не хотелось,
точно так же как ничего не хотелось вспоминать.
     Весной я поехала с "Пражской" в Серебряный переулок. Было начало  марта
--  то время, когда снег  еще полностью  не сошел,  а только  глухо ухнул  и
черной  коркой прижался  к  земле.  Почти  во  всех домах форточки  в  окнах
оказывались  раскрытыми,  и  даже   несколько  окон  распахнулись  наружу  в
пронзительный, но уже весенний холод.
     Я шла по Арбату мимо замерзших продавцов гжели. Они грелись у раскрытых
дверей кафе. Я быстро взглянула на них, и они  в ответ взглядами вцепились в
мое лицо, умоляя  купить  расписные тарелки  и блюдца.  От холодного воздуха
белое стекло  с синим  рисунком казалось прозрачным.  Синее на  белом -- как
будто  бы эти маленькие безделки на раскладных  столиках выпили остатки зимы
вместе с холодом и ослепительным снегом.
     Я прошла мимо разбитого дома,  прислонившегося к Вахтанговскому театру.
От  здания остался  только фасад  с пустыми окнами без  стекол,  подпертый с
жилой  стороны  огромными шестами. Казалось, что театр переходит в  огромную
декорацию, которая из-за своих размеров не уместилась на сцене.
     Я  посмотрела  на театр, простилась  глазами с продавцами гжели  -- они
отвели взгляды, отпуская меня, -- и шагнула в Серебряный переулок.
     В  Серебряном переулке  оказалось  очень  тихо,  но  не было абсолютной
тишины,  и  даже  не  из-за того,  что сюда врывалось  бурление  Арбата  или
доносились  звуки проезжающих машин,  а оттого, что одно из  окон  на втором
этаже  было раскрыто,  но  сама  комната виднелась неясно -- только  полоска
обоев, белых, в синих всполохах.
     -- Ты ничего не понял, -- вырвался из окна голос, -- ничего!
     В ответ что-то зазвенело.
     -- Ты разбил... -- послышался тот же голос. Но что именно разбил, так и
осталось внутри комнаты.
     Этот  болезненный картавый голос,  вырвавшийся в весенний воздух улицы,
принадлежал моей матери...
     Еще с утра бабка упрашивала меня поехать в Серебряный переулок.
     -- Умоляю тебя, Зоечка, -- говорила она, -- съезди, что тебе стоит?
     Я молчала и с любопытством смотрела на нее.
     -- У  нас  кончились деньги,  --  и как доказательство  протягивала мне
пустой  кошелек. --  Я бы поехала сама, но ты  же знаешь, как тяжело  мне  в
метро...  А  потом, может быть, ты хочешь забрать оттуда свои вещи? Помнишь,
ты собиралась?
     -- Помню, -- согласилась я.
     На лице бабки загорелась надежда. Она даже покраснела.
     -- Ну так что? -- ласково спросила она.
     Я засмеялась...
     Я поднялась на второй этаж и позвонила в дверь.
     -- Это они, -- услышала я голос матери, и что-то в ответ произнес голос
отца, но я не разобрала что.
     Она открыла дверь и встала на пороге. На мгновение ее лицо переменилось
и снова стало приветливым.
     -- Ты? -- равнодушно-радостно спросила мать. Они ждали каких-то близких
друзей, потому что она была в домашних брюках и вытянутом свитере.
     -- Привет, Зоя, -- ласково сказал  отец  и, не глядя на меня, прошел по
коридору с осколками блюдца.
     -- Пообедаешь с нами? -- заботливо  предложила мать, уходя на  кухню. Я
сидела в комнате с окном, распахнутым в переулок. С улицы долетали голоса.
     -- Ну как там бабушка? -- нарушил молчание отец.
     -- По-прежнему пожирает селедку.
     Его  лицо  передернулось,  но  он  промолчал.  Он смотрел  мимо  меня в
раскрытое окно.
     -- Вы кого-то ждали? -- спросила я.
     -- Так, друзей, -- неопределенно ответил отец.
     -- И  чем  они  занимаются?  --  снова  спросила  я,  чтобы  поддержать
разговор.
     -- Ничем, -- беспечно рассмеялся он. -- Ну ты же знаешь наших друзей.
     -- Знаю, -- кивнула я, хотя никого из них я не знала.
     Я  знала только,  что однажды, очень давно, я  жила здесь, в Серебряном
переулке. Бабка почему-то попала в  больницу, и мать с отцом забрали  меня к
себе. Я почти ничего не помнила об этом периоде жизни, кроме  того,  что мне
очень нравилось у них жить в большой высокой комнате с темно-синими стенами,
хотя в действитель-
     ности они  оказались светло-голубыми.  Отец с  матерью жили  в соседней
комнате, наши комнаты  соединялись дверью  с двумя створками, но они никогда
не входили ко мне через нее, они всегда заходили из коридора, потому что эта
дверь была заперта.  Я пробовала  смотреть в замочную скважину, но ничего не
видела  -- в замок  был  вставлен  ключ; зато очень  хорошо  слышала  все их
разговоры, из которых  не понимала  ни  слова.  Но один разговор я  все-таки
запомнила, потому что мне показалось, что речь идет обо мне.
     -- Послушай, а если она умрет?
     -- Не говори так, -- попросил отец, -- она моя мать.
     -- Я знаю, извини. Но она так тяжело больна!
     -- Тогда мы заберем девочку к себе, -- сказал отец.
     --  Заберем  девочку... -- повторила  мать,  --  но  я  не  хочу!  -- И
зарыдала.
     Иногда  я сомневалась, происходил ли этот разговор  в действительности,
или  он мне  приснился и я  запо