Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
же сейчас, когда цены так подскочили, нам все
равно хватает. У нас забор некому покрасить, так лучше бы она...
-- Я покрашу забор, -- сказал муж. -- Завтра же покрашу.
Старуха не ожидала. Она просто жаловалась ему, а не просила о помощи.
-- Спасибо, сынок...
И "сынок" сорвалось у нее тоже неожиданно. Она смутилась и ушла в дом.
Нино сидела тут же в беседке и по картам читала жизнь трефового короля.
Наш разговор ее никак не занимал.
-- Сегодня теплое море? -- лениво поинтересовалась она.
-- Теплое...
-- Вы далеко плаваете?
-- Нет, я купаюсь у берега, но мой муж уплывает на глубину.
-- Уплывает на глубину? -- переспросила Нино и улыбнулась, как
улыбаются все местные, глядя на курортников, умеющих плавать.
Я поднялась в комнату. По вечерам из-за комаров мы не включали свет.
Муж лежал на кровати с панцирной сеткой, эти кровати я помню из самого
далекого детства; сейчас они встречаются только на юге. Его лицо с
заостренными от загара чертами на белоснежной подушке (старуха принесла
сегодня чистые простыни); белки глаз и черные зрачки, расширившиеся в
темноте. Точно таким же я видела его несколько лет назад. Тогда я подумала,
склоняясь над ним: загляну в зрачок--замочную скважину и
узнаю все его мысли. И сейчас я точно так же спросила, но уже не ради
ответа, а ради воспоминания:
-- Так ты меня любишь, Роман?
-- Не знаю, -- ответил он, закрывая глаза. -- Слишком много времени
прошло. Мы выросли...
Когда мы приходили на пляж, Роман тут же уплывал к буйку и дальше и
запрещал мне плыть следом; да я и не могла. Я могла только плескаться вместе
с детьми и калеками в серых ополосках у берега и завидовать тем немногим
пловцам, которым доставалась глубинная синева. В их числе был Роман.
Я выходила на берег и шла по пирсу. На краю пирса обычно сидели
спасатели с рупором и лодкой наготове. Спасатели были голые по пояс, с
крепкими блестящими телами, в грубых штанах, закатанных до колена. Я
высматривала Романа. Он плыл по поверхности, потом надолго нырял на глубину,
потом снова показывался над водой, а я вспоминала московский май и Галю
Бабич на подоконнике третьего подъезда.
-- Мы купались с ним ночью, -- рассказывала она. Скорее не
рассказывала, а вспоминала вслух. Ей были не нужны слушатели. Точно так же
она бы рассказывала пустому подъезду: почтовым ящикам, лестнице, квартирным
дверям со стеклянными глазками. Точно так же сидела бы на подоконнике и
говорила: -- Ты знаешь, он так хорошо плавает. Мы были совершенно голые, но
нас никто не видел. Он сломал мне сирень, всего три ветки, но такие пышные,
что, если бы нас кто-нибудь заметил, я бы могла в них спрятать лицо.
Галя запрокидывала голову, и тень от ее волос полуулыбкой ложилась на
глаза. Она смеялась, рассказывая. Смеялась тень вдоль глаз. Я представляла
теплый плеск воды Чертановского пруда; как им было неописуемо весело, как
они плыли, обдавая друг друга фонтаном теплых брызг, и кричали друг другу
слова, которые забыли наутро. А потом вдруг замолчали, оскальзываясь на
берегу, и их потянуло друг к другу. Я думала, что это воспоминание
принадлежит только Гале, оно настолько срослось с ней, что даже сейчас тень
от волос вздрагивает, подтверждая: "Было... было..." Не лежит спокойно.
Потом через неделю мы с Ромкой почему-то оказались на Кропоткинской,
тогда еще был бассейн "Москва".
-- Пойдем купаться, -- позвала я, запрокидывая голову точно так же, как
Галя Бабич в подъезде. Ромка посмотрел на меня, как будто бы что-то
припоминая, и нерешительно согласился. Мы перелезли через забор, привычно
выпили пива, он снял рубашку. Он стоял передо мной голый, нескладный, с
торчащими ключицами, и нам сразу же стало стыдно друг друга; а когда я
разделась, он даже не взглянул на меня.
-- Рома, -- позвала я.
-- Что? -- ответил он, не поднимая глаз.
Мы поплыли с ним в разные стороны, а когда вылезли из воды, я сломала
несколько веток сирени. Но ветки оказались разной длины и не складывались в
букет. Мы шли молча, угрюмые, замерзшие. Я незаметно выбросила ветки, но
Ромка увидел:
-- Ну что, увяла сирень?
-- Ну как же!
Я устало подняла цветы, и мы пошли дальше, избегая смотреть друг на
друга.
-- Мама, -- шептала вечером Нино в беседке, -- я не могу заснуть...
-- Зачем ты пьешь так много кофе на ночь? -- спросила старуха. -- Кофе
бодрит. Его надо пить с утра, чтобы весь день ходить с ясной головой.
-- Мне жарко днем, -- жаловалась Нино, -- а по ночам душно. Все окна в
комнате раскрыты, а нечем дышать. Я не знаю, куда деться...
-- Надо сказать Гоги. Пусть вынесет тебе раскладушку в сад.
-- Отдыхающие встают слишком рано. Я не успею проснуться, прежде чем
они спустятся во двор... Мама, почему они так смотрят на моего мальчика?
Особенно эта молодая женщина. Она всего неделю у нас, а уже так напряженно
его разглядывает. Сегодня утром он умывался, а она стояла за его спиной,
совсем близко от него. Он порезался лезвием...
-- Пусть смотрят как хотят, -- засмеялась старуха. -- Я приколола ему
булавку с исподней стороны рубашки. Теперь ему ничего не страшно.
-- И Гоги легко согласился на булавку?
-- Гоги послушный.
В темноте старуха походила на фигурку из чугуна и, стоя, казалась
одного роста с сидящей дочерью.
-- Я все думаю про эту Зою, -- снова сказала Нино. -- Я видела утром,
как она плакала у умывальника. Она листала твои журналы, те самые, которые
ты положила на стол, чтобы застилать помойное ведро. А когда я прошла, она
спрятала руки в лицо, как будто бы умывается... Почему она плакала, мама?
-- Не знаю, -- задумалась старуха. -- Может быть, в журнале был
грустный рассказ?
Нино поднялась из шезлонга, чтобы уйти в комнату. Она встала в своей
просторной рубашке с кружевным шитьем по подолу и закрыла собой старуху.
-- Спокойной ночи, -- прошептала старуха громким старче-
ским голосом.
-- Спокойной ночи, -- ответила Нино и, пригнувшись, вышла из беседки.
А я никак не смотрела на их мальчика. Я даже его не замечала. Он ходил
по двору, торопливо исполняя поручения старухи. У него была белая рубашка с
синей вышивкой на груди. Нино, наверное, вышивала или старуха. Он был лет на
пять младше меня, но при встречах говорил мне "вы". Только один раз я
случайно встретилась с ним глазами, и всего лишь на миг его лицо сверкнуло
как фотографическая вспышка, но я подумала, что это слепит солнце. Вот и
все, что было между нами. Нино могла не волноваться.
На столике под умывальником лежало несколько журналов "Чудеса и
приключения". За день до отъезда моя бабка сварила мне яйца в дорогу и
насыпала соли в спичечный коробок. Она стала толстой, у нее поднималось
давление, и она клеила на шею горчичник, чтобы хоть как-то его сбить. Ей
стало некому посылать селедку -- старуха Раиса умерла, -- но она все равно
по-прежнему покупала ее и тайно поедала по вечерам. И за ночь давление снова
поднималось. Наутро она вставала с пьяными глазами.
-- Шумит в голове? -- спрашивала я. -- Опять селедки на ночь наелась?
-- Нет, -- отвечала бабка, глядя в пол. -- Я плохо выспалась.
И каждый раз в помойном ведре лежали рыбные головы, завернутые в
газету.
Вечером, когда я уложила чемодан, она робко вошла в мою комнату и
попросила денег.
-- Деньги? -- переспросила я и засмеялась. -- Уж не селедки ли ты
собралась подкупить?
-- Нет, -- сказала бабка, опуская глаза. -- Я просто хочу выписать
журнал "Чудеса и приключения", ведь мы не выписывали в прошлом году...
Чудеса и приключения... -- тихо повторила она.
-- Какие тебе чудеса? -- снова засмеялась я. -- Какие тебе приключения?
Зачем ты налепила на шею этот уродливый горчичник?
-- Может быть, выпишем на полгода? -- попросила бабка.
-- На что я поеду в Ялту к Роману?
-- Ну хотя бы на три месяца, -- не отставала она.
-- Лучше вымой чашки после ужина, -- разозлилась я.
Она послушно пошла на кухню. Сквозь плеск воды я слышала, как она
плачет. Голос ее был по-прежнему мягкий, не разрушенный старостью, поэтому
всхлипы почти сливались со звуками воды. На кухне громко играло радио, и я
заставляла себя думать, что она не плачет, а смеется над остротами диктора.
Почти каждый вечер мы с Романом покупали сушки на Набережной. С виду
они казались самыми обыкновенными, но вкус у них был совершенно особенный.
Таких сушек нет в Москве. Напротив булочной у входа в магазин стоял татарин
с серебряными гривнами для волос. В магазине его гривны брали за бесценок, и
тогда он решил продать их сам. Он простаивал целыми днями, надеясь выгадать
рубль. Когда я приценивалась к гривнам, татарин каждый раз называл мне новую
цену, иногда снижал, иногда поднимал, но ни разу не узнал меня.
Вечерами мы пили чай с сушками в беседке, за беседкой виднелись
глубокие переплетения сада, а еще дальше -- живая изгородь из лавра. Мы
настолько уставали после моря, что говорить не хотелось, только иногда Роман
спрашивал, почему я сразу не поехала с ним в Ялту. Я каждый раз называла
новую причину, но он ни в одну из них не верил, и мои ответы были ему
неинтересны. Постепенно его вопрос стал присказкой к нашим чаепитиям. Иногда
он вспоминал что-то из нашего прошлого.
-- Ты помнишь Митьку Козлика?
-- Конечно, помню.
-- Его мать хранила в буфете окаменевшие сушки. Она давно про них
забыла, зато мы с Козликом прекрасно помнили. Грызть их было невозможно. Мы
пили пустой чай и на спор разламывали их в кулаке. Он разламывал сушки
обеими руками, а я только правой.
Я слушала его и вспоминала, как они с Козликом бежали за мной по снегу
и Ромка на бегу застегивал сапог. Как я тосковала по тому Ромке!
Сейчас он сидел напротив меня за столом, я смотрела на него, и мои
чувства не отзывались.
Утром, после купания, мы сидели на Набережной в кафе. Хозяева, два
брата-армянина, вынесли на улицу складные столики и здесь же варили кофе на
открытом огне и в стеклянных вазочках продавали арахис.
В порт пришли два корабля. "Золотой Одиссей" и второй, с неизвестным
мне названием. Для того чтобы разобрать буквы на его корме, нужно было
неотрывно смотреть на солнце.
-- Почему ты сразу не поехала со мной? -- привычно спросил Роман.
И я уже хотела что-то ответить, но вдруг посмотрела на него: от
сильного загара его лицо по-детски заострилось, на скуле у него была ссадина
от мидии, он неудачно спрыгнул с пирса. Я вспомнила, как когда-то он
разбился в бассейне.
-- Мой дорогой, мой любимый, -- ответила я, -- ты, наверное, никогда не
простишь меня за то, что я ушла в тот вечер и сказала тебе, что ухожу
навсегда...
-- Что это? -- не понял Роман.
-- Письмо. Я нашла его в твоих детских бумагах.
И подала ему лист, вырванный из школьной тетради. С одной стороны было
письмо, с другой -- математические значки контрольной. Он молча прочитал
его.
-- Зачем ты привезла это в Ялту?
-- Это письмо от той жалкой красивенькой Гали?
-- Я не помню...
-- И ты так долго хранил его?
-- Сначала хранил как память, а потом забыл, что оно у меня есть...
Письмо было пронизано такой глубокой тоской, что я не только верила
каждому слову, а сама все сильнее и сильнее заражалась чужой печалью. Можно
было подумать, что это простая школьная переписка, но неровный наклон букв и
торопливо расставленные запятые, и даже шероховатость бумаги -- все говорило
о том, что юность быстро и незаметно пройдет по дворам и подъездам на
"Пражской" и так же незаметно вольется в долгую бесцветную жизнь без
воспоминаний.
-- Ты любил ее?
-- Я любил тебя...
-- А ее?
-- А о ней я тосковал.
Море было гладким, и лучи света рассыпались по воде золотыми лунками.
Голуби клевали остатки арахиса на раскладных столиках.
-- Мне нравится море, -- сказала я. -- Я хочу быть одна.
-- Хорошо, я уеду, -- согласился Роман.
Вечером, когда мы поднялись в Массандру, старуха смотрела в беседке
альбом с фотографиями. Лампа с плоским абажуром свисала почти к самому
столу. Иногда старуха поправляла шаль и случайно задевала абажур. Тогда
лампа начинала раскачиваться, и ее лицо на мгновение проваливалось в тень и
тут же снова появлялось в полоске света. Несколько раз подряд она пыталась
смахнуть комара со щеки. Он отлетал и почти сразу же возвращался. Казалось,
что старуха, глядя на фотографии, вспоминает какую-то вину и с размаху бьет
себя по лицу.
-- Я обещал покрасить забор, -- сказал Роман.
-- Краска и кисти лежат в сарае, -- ответила старуха. -- Но лучше
красить с утра.
-- Я завтра уезжаю.
-- Так быстро? -- удивилась она.
-- Давно пора, -- засмеялся он.
Я увидела, что он полюбил сад и старуху в беседке и крутой подъем в
гору и что все это он готов оставить ради клочка бумаги, лежавшего в кармане
на груди.
-- Хочешь взглянуть на фотографии? -- обратилась ко мне старуха и, не
дожидаясь ответа, протянула мне старенький снимок.
На снимке в глубине сада стояла девушка лет шестнадцати и что-то
спрашивала в раскрытое окно. Того, кто ей отвечал, было не видно. Она
интересовалась разговором и встала на носки туфель, чтобы дотянуться до
окна, и поэтому ее лицо почти скрылось в тени от нависающей ветки.
-- Что ты можешь сказать о ней? -- и старуха пытливо посмотрела на
меня. -- Это моя младшая сестра София. Она здесь не очень хорошо вышла, но
все равно, что ты можешь сказать? Это последняя фотография с нее. Больше у
меня ничего не осталось.
-- Она умерла? -- спросила я.
-- Нет, -- нерешительно сказала старуха. -- Я думаю, что нет.
-- На ней красивое платье, -- сказала я. Но старуха меня ревниво
перебила:
-- Это мое платье. Разве ты не видишь, что оно велико ей ровно на
размер? Оно было синим с черными кружевами по подолу и на рукавах. Его
подарил мне мой муж Виктор, а он очень следил за своими подарками! Однажды я
вошла в комнату и за-
стала Софию перед зеркалом. Она мерила мое платье. Рукава оказались
слишком длинными для нее, а талия -- слишком широкой, но из темного
глубокого выреза поднималась тонкая шейка с венчиком волос на голове. И ты
не поверишь, в этом было столько очарования, что я не задумываясь отдала ей
платье. И даже Виктор, посмотрев на Софию, не возражал...
В глубине сада дети из Черновцов играли с Егором.
-- Как по-грузински будет птица?
Он отвечал.
-- А клетка?
Он снова отвечал.
Они повторяли за ним, но каждый раз ошибались, и он усердно поправлял
их, показывая, как произносятся звуки.
-- Виктор был недоволен, что София актриса, -- вспоминала старуха. --
Она играла в школьных спектаклях, а потом потерялась где-то в Европе...
Она рассказывала так, как будто бы пела по нотам. Иногда говорила
шепотом, а иногда -- срывалась на крик. Когда голос становился особенно
громким, ее сухие глаза широко раскрывались и вспыхивали.
-- Почему она уехала в Европу? -- спросила я.
-- Нет, -- отрезала старуха, -- этого я сказать не могу. И не проси.
Уже больше сорока лет прошло, а от нее никаких вестей. Ни строчки. А сорок
лет -- это длина человеческой жизни, пусть не очень большой, но все-таки
жизни. У нас в семье не принято о ней говорить.
-- Но вам же очень хочется, -- настаивала я.
-- Мне не хочется, -- покачала головой старуха, и ее глаза погасли. --
Лучше посмотрим другое фото. Это Виктор, мой муж. Сейчас он лежит на
кладбище в Массандре, на самом верху. Я уже год не поднималась к нему.
Думала сходить зимой, но мне страшно. Соседи Клюковы говорят, что сейчас все
могилы исписаны бранью. Вдруг я приду, а на его кресте -- брань и хула...
Роман вошел в беседку. Забор он покрасил неумело, но, пока он его
красил, было видно, что всю зиму он ждал лета и что сейчас, с каждым мазком
кисти, он пытается оставить память о себе. Назавтра ему уезжать, но здесь, в
Массандре, он покрасил забор. Точно так же безымянные туристы расписываются
на скалах.
-- Я совсем недолго была замужем за Виктором, -- рассказывала старуха.
-- Он так до конца и не впустил меня в свою жизнь. Не успел. Он пришел с
войны с гангреной на ногах. Гангрена была неизлечима. Русские мужчины
страшно болеют, а умирают тихо, как дети, и только перед смертью кричат:
"Мама!" Я бы рыдала, будь у меня такая рана, я бы звала на помощь, а он
молчал, чтобы меня не пугать. А когда он умер, я нашла его тетрадь. В ней
оказался дневник и фотография девушки на балконе.
-- Вы прочли дневник? -- спросил Роман.
-- Нет, -- ответила старуха. -- Даже не заглянула. Там была его жизнь
до меня. Зачем мне все это знать? Я отнесла его бумаги на чердак и сожалела,
что какая-то часть его жизни принадлежит не мне, а девушке на балконе...
Через много лет эти бумаги нашел Гоги. Он тогда еще не умел читать, он
сделал из них бумажные самолеты и все до одного пустил по ветру... Только
фотография осталась. Вот она, эта девушка, видите, до сих пор улыбается с
балкона.
Старуха развернула к нам резкий профиль:
-- Мы похожи?
Ее желтый профиль с маленькой горбинкой на переносице на фоне черного
сада и неясные очертания лица на стертой фотографии.
Роман зачарованно сравнивал лица.
-- Да что там, -- махнула рукой старуха, -- старость не уравнять с
юностью... А это мой Гоги, -- показала она следующую карточку. -- Однажды
зимой у них замерз спуск перед школой, и он полюбил стоя съезжать с горы.
Видите, как он катится? Ничего не боится! Он перестал носить портфель в
последнем классе и все учебники заталкивал в карманы куртки. Три или четыре
учебника! Такой тоненький мальчик в такой раздутой куртке... Посмотрите, у
него брови гладкие, как крылья ласточки. Эта ласточка слетела к нему с
переносицы Софии.
Старухе не хотелось нас отпускать, ей нужны были слушатели, но стало
слишком темно, поэтому мы простились и пошли к себе наверх.
-- Черешня разрослась, -- сказала старуха нам вслед. -- Так и бьется
ветками в ваши окна.
-- Мы совсем не слышим ее, -- ответила я.
Старуха осталась наедине с фотографиями. Она то подносила их к глазам,
рассматривая детали, то, наоборот, удаляла, чтобы увидеть целое, и долго
перешептывалась с лицами на фотографиях, выспрашивая, кто из них жив, а кто
умер.
Ночью во двор соседнего дома въехал автомобиль. Световые дорожки от фар
пробежались по потолку и застыли на стене. Роман проснулся и, забыв утреннюю
ссору, прижался щекой к моему лицу.
-- Останься со мной, -- сказал он. -- Мы слишком давно знаем друг
друга, чтобы разойтись. Мы вместе выросли.
Если погаснут отсветы от фар на стене, то света не будет никогда,
подумала я и пообещала:
-- Конечно, я буду с тобой.
И он тут же заснул.
Теплой летней ночью Галя торопливо писала письмо, надеясь, что оно
свяжет ее с адресатом, но промахнулась. Это письмо связало ее не с ним, а со
мной.
Галя Бабич была совсем простенькая. До поздней осени она куталась в
пеструю болоньевую курточку и во всем слушалась крикливую Женю Дичко. И даже
ее красота, бледная красота московской зимы, впалая красота рабочей окраины,
замазанная тенями из галантереи на "Пражской", не сразу бросалась в глаза, а
т
Страницы:
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -