торые заставляли ее
думать  над тем, что, казалось, было кристально ясно и что теперь доставляло
новые терзания, будто ей недоставало их.
   Ее добьют доброжелатели, это становилось все очевиднее.
   Следующая  ночь  прошла  еще мучительней.  Пожалуй, трудней и не  было.
Когда она  осталась  одна, пришагал  длинный Курт,  студент  из  побежденной
Германии. Он появился впервые месяц назад, держа руки "по швам", как солдат,
и спросил, чем может помочь Полине. У Полины от удивления рот приоткрылся.
   - Я.. - Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
   Но Курт не уходил, и она добавила, снова взявшись за свои пробирки:

   - А почему, собственно, вам пришла такая идея?
   Лицо Курта было очень серьезным, когда он сказал:
   - Я  -- немец.  Я  был  в  гитлерюгенд.  Я заучивал,  как формулу воды:
"Параграф  четвертый.   Пункт  первый.   Еврей  не  может   быть   имперским
гражданином. Он не обладает правом голоса при решении политических вопросов;
он  не  может  занимать  общественную  должность..."  Подписали  --  фюрер и
рейхсканцлер   Адольф  Гитлер.  Имперский   министр  внутренних   дел  Фрик.
Заместитель фюрера Гесс...
   Я верил в это. Вы понимаете, я верил в это?! Я верил в то, что  привело
к  Аушвицу и Бухенвальду. Я видел это своими глазами. Я  считаю, это мертво.
Мертвому место в могиле. Ферштеензи?
   Полина  вздрогнула от  немецкого слова.  Только этого  не хватало! Чтоб
помогал бывший нацист.  И  при чем  тут его пункты?!  К тому же Полина  была
твердо  воспитана  на  том,  что  сор из  избы  не  выносится.  Она  вежливо
выпроводила  Курта,  радуясь  тому,  что  Мария  Васильевна  не  слыхала  их
разговора. Попадись ей такое "на зубок"!..
   И  вот Курт снова  появился,  в своей неизменной вельветовой куртке  на
"молниях" и голубом шейном платке, руки "по швам".
   Полина смятенно показала на табурет, помедлив, произнесла: -- Битте!
   Курт   прищелкнул  каблуками,  присел  на  краешек   табурета  и  начал
расспрашивать ее о здоровье.
   -...Я  пришел   сказать,   Полина  Ионовна,-  наконец  приступил  он  к
главному,- надо быстро  писать Сталину.  Вы писали?..  Нет?  -  Он  взглянул
куда-то поверх Полины своими голубыми, как огонь над спиртовкой, беспощадной
остроты глазами. "Вот с такими  ненавидящими глазами,- мелькнуло у внутренне
сжавшейся  Полины,-  он  нажимал курок".  -- Надо писать.  Без эзопов  язык.
Писать,  что у вас  есть наци!  И в  университете есть.  Те,  кто  исполняет
приказы о евреях.
   Полина  в  испуге  махнула  рукой: -  Что вы, Курт? Они...  они...  ну,
просто...  бездари.  Хулиганы.  Собаки.  Лают-лают,  а  диссертацию  лаем не
защитишь. Схватились за успокоительные капли: им мешают евреи...
   Курт  поднялся  с  табурета, опрокинув его на  пол.  Таким  разъяренным
Полина никогда не видала его.
   -- Вы не  возражайт. Наци! Я сам был наци.  Знаю, что есть наци. И  все
знают, Полина.  Мы  вчера собрались -- и  немцы, и  болгары, и чехи,  и  все
сказали: "наци".
   Полина смотрела ему  вслед,  глотая слезы.  Она любила университет, как
взрослые люди любят  свою мать. Порой они видят: она отстала от  времени,  у
нее немало иных  грехов. Но она -- мать. И ей  все прощают, потому что она -
мать.  И  1587">мысль, что не где-нибудь,  а здесь,  в  Москве, да  еще в
университете, хозяйничают хулиганы, которым выгодно  притворяться нацистами.
Подумать  только,  выгодно  притворяться нацистами!  От  горечи  и стыда  ей
хотелось кричать. Что происходит? Что происходит?!
   Едва рассвело, Полина бросилась по снегу в библиотеку. Ноги в резиновых
туфлях прижигало так, словно она бежала босой.
   Университетская библиотека закрыта. Санитарный день. Полина потопталась
в  подъезде, высоко подымая  ноги,  и бросилась вдоль  Моховой  к  Ленинской
библиотеке.
   Мария  Васильевна  выговаривала  вчера  яростно:  возьми  черносотенные
газеты  царского  времени,  и ты  поймешь, сразу все поймешь.  И  спорить не
будешь!
   Полина выписала их. Но газет ей не дали. Ответили: "В работе".
   И  спустя  неделю пришел  отказ:  "В  работе".  И  спустя полгода -  "В
работе".
   -- Что это значит -- "в работе"? -- раздосадованно спросила Полина.
   Женщина-библиотекарь отвечала с невозмутимым лицом:
   - Реставрируют, подклеивают. Все рассыпается. В труху... Долго клеят? В
Ленинской  библиотеке, девушка,  миллионы  экземпляров  старинных  книг. Так
что... живая очередь.
   Что ж, это было убедительным.  Газеты  газетами, а Полина прибежала  по
снегу  не ради них. Они бы и  до  лета подождали. Она направилась к  стенным
стеллажам, где стояли под рукой  новенькие красные томики  Ленина. Толстущие
сборники Сталина. Большого формата. Как книги для слепых.
   Лишь  недавно   перечитывала,  к   аспирантским  экзаменам.  Но  хорошо
известно: совсем иначе звучат те же самые строки, когда их проглатываешь для
экзамена и когда они -- сама судьба твоя. Взяла наугад.
   "Во всех европейских государствах подобные меры  и законы против евреев
существовали  только  в мрачную  эпоху средних веков,  инквизиции,  сожжения
еретиков и прелестей... В  Европе евреи давно получили  полное равноправие и
все более сливаются с тем народом, среди которого живут..
   "  -  Ну,  как,  Мария  Васильевна?"...Помимо  притеснения и  угнетения
евреев, всего более вредно стремление разжечь национализм, обособить одну из
национальностей в государстве от другой..."
   Всякие "наци" могут прицелитьс я в нее, Полинку.  Могут даже  убить ее,
как  убили  родных.  Но  кто  позволит  стрелять  в  Ленина?  Бред!..  Курту
простительна  подозрительность.  Кем  он  был? Обжегшись  на молоке, дует на
воду. Но как Мария Васильевна этого не может понять? Так озлобиться!
   Ведь  намекает. . .  Бог  знает на кого только намекает! Полина открыла
томик Сталина -- вот ведь черным по белому:
   "Антисемитизм,  как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее
опасным  пережитком каннибализма... Антисемитизм опасен для  трудящихся, как
ложная тропинка, сбивающая их  с правильного пути и приводящая их в джунгли.
Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть
последовательными и заклятыми врагами антисемитизма..
   .  "Какое счастье, что есть на свете  Сталин!.." Полина бежала вскачь в
университет и, возбужденная, щеки раскраснелись, бросила  в ответ знакомому,
который спросил ее печально: "Как дела?"

   -Утвердят, собаки! Никуда не денутся...
   И  действительно,  утвердили.  Четыре  месяца  Полину  промытарили  без
хлебных  карточек, без стипендии, без  возможности устроиться  на работу,  и
однажды, перед Новым годом, ее вызвали по телефону из библиотеки.
   - Утвердили! -- хором сообщили ей встретившиеся во дворе химики.
   -  Утвердили! -- кричали ей  почти  изо  всех  дверей, мимо которых она
бежала в лабораторию.
   -  Утвердили, да?  -  горячим  шепотом спросила она  Марию  Васильевну,
которая сутулилась, спиной  к ней, за своим рабочим столом... - Утвердили! -
жарко повторила  она на ухо  обнявшей  ее и всплакнувшей Марии Васильевне, и
это звучало в  ее  голосе не только личным торжеством. -  Мария  Васильевна,
милая, утвердили! Утвердили!..
   Мария Васильевна плакала, уткнувшись в прожженный халат Полины, плакала
беззвучно, все горше, все безнадежнее. Чем жарче  Полина успокаивала ее, тем
она судорожнее рыдала...
   Вечером  в   лаборатории  сдвинули  столы,  техническая  лаборантка  не
пожалела  спирта   из  своих  запасов,  и  впервые  в  истории   Московского
университета  аспиранты-химики отбивали чечетку  на лабораторных  столах,  а
прижавшиеся к  стенам монументальная  Скворцова-Степанова и другие степенные
люди пели, ударяя в ладоши, в такт все убыстрявшейся чечетке:
   "Полинка -- калинка моя
   В саду ягода малинка моя..."






   Глава четвертая


   Я увидел Полинку  на  студенческой  вечеринке  у моего  друга  детства,
физика.
   Физик был ярым выдумщиком, и вечера у  него проходили весело. Он жил на
Бронной, возле Государственного еврейского театра, в  который выпроваживал в
такие  вечера всех  тетушек, чтоб, как он  острил, евреи не стесняли русское
студенчество.
   Гостям  тут  скучать не  давали. В тот день  каждого, кто  появлялся  в
дверях,  огорошивали  требованием немедля,  не задумываясь, продекламировать
три стихотворные строки. Чем в эту минуту живешь, то и выдай.
   Звякнул звонок, и физик вскочил с нервной веселостью.
   Боком, застенчиво, вошла высокая светловолосая девушка отчаянной худобы
и, несмотря на худобу, осанисто-статная, в легком, не по сезону, истертом на
локтях пальто, и ее -" точно мешком по голове.
   - Стихи! Три строки --




   Она вздрогнула, прикусила влажную  губу и прочитала первое, что  пришло
на ум<

   Видал ль быстрый ты поток?
   Брега его цветут, тогда как дно
   Всегда глубоко, хладно и темно...

   Появился еще гость, поднялась новая кутерьма, а Полинка забилась в угол
дивана,  сбросив  прохудившиеся туфли  и  подобрав ноги,  замкнулась, тихая,
застеснявшаяся. Я то  и  дело косил глаза на  ее белое,  пронзительно доброе
лицо. И печальное. Даже улыбалась Полинка с какой-то печальной веселостью, -
видно, и в самом деле, как ни цвели с холода ее запалые  щеки, что-то жило в
ней горестное.
   Я  вызвался ее провожать,  и  Полинка отнеслась ко мне с поразительным,
почти детским доверием.  Думаю, обязан  этим своему морскому  кителю. Ничему
более. С  морским кителем связывалось у Полинки представление о человеческой
надежности.
   Мы кружили  с Полинкой по старым  арбатским  переулкам. Я с энтузиазмом
рассказывал о  молении Даниила Заточника, о  Коловрате Евпатии и  Евпраксии,
верной женке, которая кинулась с колокольни (я написал о них курсовую работу
и потому считал себя самым крупным,  после академика Гудзия, специалистом по
древнерусской  литературе):  посередине   Смоленской  площади   декламировал
Есенина и пел  дурным голосом  песню  английских матросов, которую  слышал в
Мурманском порту; какая-то старуха с  кошелкой, протащившаяся мимо,  бросила
хриплым голосом:
   -- Смотри, как девчоночке голову задуряет! А она рот раскрыла, дура,  и
слухает.
   Я так смутился, что Полинка засмеялась и взяла меня под руку.
   На  следующий вечер мне было  разрешено  посидеть на  табурете  в узком
проходе  между  Полиной и Марией  Васильевной,  мешая  и  той  и  другой.  Я
мужественно скрывал, что меня воротит от адской вони химической лаборатории,
до тех пор, пока Полина, взглянув на часы, не воскликнула:
   - Боже, вы опоздали на метро!
   - Теперь уж все равно! - радостно воскликнул я и  посидел еще немножко,
а  потом  шел  пешком  через весь  город,  от  Манежа до "Шарикоподшипника",
размахивая руками, как на строевой, и горланя во весь голос:
   - ... И Москва улыбается нам! И окоченелые, в овчинных шубах, сторожа у
дверей магазинов глядели вслед понимающе:

   "Во наклюкался -то!"
   ...Как-то  я привел Полинку на филологический факультет послушать очень
талантливого   и   любимого   нашим   курсом   доцента   Пинского,  которого
прорабатывали на  всех собраниях и о  котором говорили, что  его за дерзость
мысли скоро посадят, что в точности и исполнилось.
   Наш факультет в  Те годы напоминал телегу, которая тряслась по  камням.
ПостановлениеЗощенко и Ахматовой.
   О Шостаковиче и Мурадели*
   Поэт позднее  напишет об этом:  "Товарищ Жданов,  сидя у  рояля,  уроки
Шостаковичу дает..."
   Но мы еще не  приблизились даже к  такому  пониманию происходящего.  Мы
искали мудрости. Вначале с восторгом, затем настороженно.
   Насторожила  нас  сессия  ВАСХНИЛ, которая только  что пронеслась,  как
буран над крышей, прогрохотавший  сорванными железными  листами. Разногласия
ученых-биологов  были жутко  темны. Однако  никогда еще  истина не оказалась
столь быстро ясна: в  печати и по радио объявили о свободной  дискуссии, а в
самом конце  ее Трофим  Лысенко поведал  с  иронической  усмешкой,  что  его
доклад,  из-за  которого разгорелся сыр-бор,  заранее  согласован.  И  не  с
кем-нибудь. С самим. Значит, это была не дискуссия, а ловушка...
   Академик Николай Каллиникович  Гудзий  сказал брезгливо: "Трофим загодя
нацепил на своих оппонентов дурацкий колпак с бубенчиком. Чтобы все знали, в
кого плевать. Без промаха. Вот каналья! "
   Лысенковская ловушка  была первой ловушкой, в которую наше поколение не
попалось.
   "Облысенивание науки",-  говорили в университете с отвращением.  Полина
спросила как-то:
   - Неужели и у вас. гуманитариев, возможна такая низость?
   О святая  простота,  Полинка!..  Мы бродили по  зимней  Москве, и  наши
объяснения напоминали научный диспут, из которого мы
   выныривали на мгновение,  как из водяной толщи, чтобы глотнуть воздуха,
и ныряли обратно.
   Как-то спросил Полинку о родителях, она вдруг болезненно круто оборвала
разговор, и я больше не задевал этой темы.
   Но  нельзя было долго молчать о том,  что  само лезло в уши,  в ноздри,
словно мы и в самом деле не могли выбраться из водяной хляби.
   ...Мы  вбежали  на  факультет  по  чугунной  лестнице,  остановились  в
коридоре, забитом студентами, возбужденными до крайней степени.
   Большелобая,  с  русыми косичками,  торчавшими  в разные стороны, чешка
Мирослава  со  славянского   отделения  объяснила   мне,  что  они  проводят
"социальный эксперимент", как она выразилась. Чтоб разрешить сомнения. По ее
наблюдениям, доцент Б. занижает отметки студентам-евреям.
   - Этого не может  быть! -- запротестовал  Гена  Файбусович  с отделения
древних языков.-- Это нонсенс! ..
   --  А  ты  пойди  и  сдай* -- мрачно возразил кто-то. -  Попробуй-ка! -
подзадорили несколько голосов.
   Я стал проталкиваться сквозь толпу,  мы опаздывали на  лекцию Пинского,
Полинка остано17">вила меня. Голос ее прозвучал глухо, сдавленно:
   -- Погодите!
   - Мы опоздаем...
   - Мы никуда не опоздаем!
   Я остановился недовольно. Не  хотелось бередить то, что болело и  о чем
Полинка, по моему мнению, не имела еще ни малейшего представления. Откуда-то
сбоку прозвучал неуверенный возглас:
   -Ребята, сдайте за меня. А?..
   У стены сидел инвалид войны. Без ноги. Костыли стояли рядом.
   -- Я ничего не помню. . . Память дырявая. .
   Воцарилось молчание.
   -Файбусович, пойди сдай за него! - предложил незнакомый юноша в роговых
очках.-- Ты гений! Тебе это пустяк... Произведем,  в  самом деле, социальный
эксперимент. Б.-- антисемит или нет?
   Файбусович  неловко  затоптался, поправил очки, которые  у  него всегда
съезжали на кончик  длинного носа;  сухопарый,  узкоплечий, одно плечо  выше
другого, он походил  на еврея  из антисемитского  журнала  времен Шульгина и
Пуришкевича и конечно  же был наилучшим кандидатом для проведения публичного
опыта.
   Файбусович начал медленно отступать к лестнице, подняв руку, за которую
Мирослава хотела его схватить. Отчаянно затряс головой:
   -- Сдать за другого! Да ведь это обман...
   Файбусович  был человеком открытым и честным, да  что там честным  - он
предположить  не  мог, что в стенах  древнего  университета возможны  лжецы,
невежды, антисемиты.
   - Он святой!- сказала черноглазая девчушка  с классического отделения.-
Он не может.
   -- Он не  святой --  он святоша!.. --  резко возразили  из студенческой
толпы.
   Файбусович затоптался у выхода в полной растерянности.
   -Ребята,--  наконец, выдавил  из себя.- Он меня, наверное, знает... Кто
этот Б.?

   - Взгляни! -- потребовали из толпы.
   Файбусович  чуть   приоткрыл  заскрипевшую  дверь  аудитории  и,  тяжко
вздохнув, признал честно:
   - Не знает!
   -- Гена!  - восторженно  вскричала Мирослава.-Другого  такого случая не
будет! Установим правду!

   Гена медлил.
   - Трусишь? - уличили его сразу несколько голосов.
   - Да ну его к черту! ~ помедлив, выбранился юноша в роговых очках.- Что
мы перед ним унижаемся!
   И тут раздался тихий гортанный голос, почти шепот: - Геночка!
   Наверное,  именно такие девичьи возгласы заставляют  юношей  входить  в
пламя, нырять с обрыва в ледяную реку.
   - Геночка, пожалуйста..,
   - Ну, а зачетка... -дрогнувшим голосом сказал Гена.- Там же фотография.
   Тут вышел вперед рябоватый плечистый юноша и сказал:
   -- Ну, это пустяки.
   И  в миг  единый Генина фотография была переклеена  с  одной зачетки на
другую.
   Обычно к дверям могут прильнуть ухом трое,  ну, от силы четверо. Сейчас
прильнуло,  наверное, человек десять. Представители  общественности.  Нижние
сидели  на  корточках.  Верхние  встали на  стулья.  Но  и  этого  оказалось
недостаточно.  Тогда  дверь  тихо  приоткрыли.  Чтобы  общественность  могла
слышать непосредственно. Без представителей.
   Это был не просто студенческий ответ на экзамене. Это была песня.
   -Знаете   ли   вы  письмо   Белинского  к  Гоголю?  --  угрюмо  спросил
экзаменатор.
   И Гена Файбусович начал наизусть, с ходу:
   - "Вы ошибаетесь, думая, что мое письмо к вам ~ это слова рассерженного
человека..."
   Он  декламировал  вдохновенно, как  стихотворение в прозе, до  тех пор,
пока экзаменатор не сказал резко: - Хватит!
   Затем Гена объяснил, как полагалось, "своими словами".
   Я никогда не слыхал таких блестящих  ответов - видно, сказалось то, что
Гена ощущал  взмокшей  спиной общественность, ждущую его  за дверью. Юноша в
роговых  очках шепотом вел репортаж: - Берет зачетку.  Разглядывает.  Ставит
отметку. Ура!
   Все отпрянули от дверей.
   Никто не спрашивал,  какую  отметку  поставили  Файбусовичу. В  чем тут
можно сомневаться!
   Файбусович,  красный как  клюква, вышел, открыл  зачетку и... приоткрыл
рот в испуге.
   -- Ребята, мне поставили тройку.
   Наступило  молчание.  И  в этой все более сгущавшейся  тишине прозвучал
радостный  вопль инвалида.  Потянувшись за  костылем,  он запрыгал на  одной
ноге:
   - Ребята! Ребята!  Этого вполне достаточно.  У меня тройка  - проходная
отметка.
   На  его  лице   появилось  неподдельное   ликование.  Он  ушел,  весело
погромыхивая костылем.
   Остальные  молчали. И расходились так же молча,  опустив головы,  как с
гюхорон...
   Прошло  некоторое время, и Гена Файбусович пропал. В  доносе студентки,
его товарища по группе, было сказано, что Гена - "буржуазный националист".
   Я встретил Геннадия Файбусовича через двадцать лет в коридоре Ленинской
библиотеки:  спросил  фамилию  оклеветавшей его студентки,  из-за которой он
угодил в тюрьму. Гена помялся, сказал, зардевшись:
   --  Да  не надо.  Она  потом  в  психбольницу  попала. Когда  перед ней
открылось все.
   Гена  торопился  в  свое  больничное отделение. Оказывается,  когда  он
вернулся, его не  восстановили  в университете, как других, и  он начал  все
заново.  Посмотрел, по  его  выражению, на филологические книги, как Олег на
кости своего коня, и поступил  в медицинский институт. Он не сказал мне, что
стал кандидатом наук. Одним из лучших терапевтов Москвы.
   Мы успели вспомнить  с Геной, смеясь, лишь "социальный  эксперимент"  у
дверей аудитории, Геннадий сказал  вдруг, что, если говорить строго, это был
"нечистый опыт".
   -  Понимаешь,-  сказал Геннадий, поправляя знакомым жестом спадавшие на
кончик носа  очки.-Экзаменатора раздражало, возможно,  не столько то, что  я
еврей.  А то, что я еврей  с русской фамилией. Так сказать, перекрасившийся.
Зачетка-то была безногого. . . По лагерям знаю, - добавил он, посерьезнев,--
что  перекрасившихся не любят более всего.  Меня били как еврея  только один
раз.  Уголовники.  Загнали в  угол:  "Жид,  танцуй!" А вот  перекрасившимся,
которые выдают  себя за  белорусов  или за кого еще, куда  хуже. Их никто не
любит. Ни хорошие люди,  ни  плохие.  Знаешь,  это  не антисемитизм.  Народу
органически чужда ложь. И отвратительна.
   И Гена  застучал по  ступенькам вниз,  застенчивый  до отчаяния, мудрый
Гена Файбусович, который  остался  незапятнанно чистым даже тогда, когда его
проволокли за волосы по всей грязи земли.

   ...  Едва  "социальный  эксперимент"   завершился   и