ом, не топить в море народные деньги. Другие шепотом
   корили.  Селявка,  которого не взяли в гвардейский  торпедный полк и он
жил на другом краю аэродрома, специально прибегал
   возмущаться. Он был обескуражен, почти разгневан. "Такой честности я не
понимаю! -- кричал он пронзительным дискантом.--
   Снял  человек штаны и просит:  "Бейте!"  Заело  торпеду над  караваном.
Баренцево море велико, швырнул ее куда-никуда и молчи в
   трАпочку. -- И уж с полным презрением: -- А еще еврей' "
   Одного еврея на войне он все-таки заметил...
   Интересно,  как устроены красные  Селявкины  глаза. Неужели как  у всех
людей?..
   В "Правде" вдруг  напечатали любопытную сводку. Герои Советского Союза.
По национальному составу. Оказалось, евреи,
   составляющие два процента граждан СССР (кажется,  на одиннадцатом месте
по численности населения), по количеству Героев
   Советского Союза - на пятом месте.
   -- Умеют награждаться,- объяснил Селявка.
   Его  ничто не  могло сбить: ни  гибнущие на его  глазах один  за другим
летчики-евреи, ни статистика. "Евреи что хочешь подтасуют! "
   Мне приходилось дежурить раз в неделю  ночным  редактором. Ночь, острый
запах типографской краски и ритмичный шум
   печатных машин, рождавших в  эти минуты новости о людях, способствовали
раздумью.
   Я то  и дело возвращался в мыслях  своих к.  расплодившимся  селявкам и
корил себя: "Ищу газетных "блох". Во все глаза. А
   Селявка  - не "блоха". Опечатка серьезная.  Ее все видят и... как бы не
замечают. Кому на руку это "узаконенное" натравливание
   на  евреев?.  Что  это? Злой  умысел? Крупнейшая в СССР  диверсия?  Или
чиновничья тупость?.."
   Трудно было ответить себе на мучительный вопрос.  Время  ответов еще не
приспело. Даже не брезжило... Одно было ясно. Наши
   редакционные споры с Константином Зародовым пришли к концу. ("Мы-то, по
крайней мере, в стороне",- утешался он. "Нет,
   совсем не в стороне, Константин. На поле боя в стороне не стоят. Либо в
одном окопе, либо в другом".)
   Наша ежедневная  газета  последовательно,  ухищренно,  да  чего  таить,
жульнически, подтасовывая факты, старалась ни в коем
   случае не опровергнуть того, что оголтело пропагандировал Селявка. Поле
боя оставлено за Селявкой. Гуляй, Селявка!
   Размахнись рука, раззудись плечо, как говаривали в старину.
   И я, фронтовой газетчик, да еще партбилет вчера выдали, как ни вертись,
в одной цепи с Селявкой. Плечом к плечу идем. Коль
   молчу,  я  -  соучастник  антисемита  Селявки,  пусть  даже   внутренне
протестующий. Плевать селявкам на то, что я внутренне
   протестую. Главное, чтоб с ноги не сбился...
   Это была, может быть,  самая тягостная ночь в  моей жизни. "Хоть голову
разбей о камни, а - соучастник!" ..
   .Я не  был  в  Ваенге  недели  две, не более.  Пришел  к торпедоносцам,
незнакомые лица. У иных над губой пушок. Видать, и не
   брились ни разу. В землянке ни одного старого летчика - куда девались?
   Ребята лежат, с грохотом  забивают "козла", пишут письма. В чистеньких,
добротных комбинезонах, с новенькими планшетами из
   кирзы.  Некоторые  даже  в  шлемофонах,  из-под  которых белеют  свежие
шелковые подшлемники.
   В  углу,  на тумбочке, полевой телефон. На него  нет-нет да и  взглянут
тревожно...
   У  печки  сушат унты, спорят.  Мальчишеский  голос  взмыл  фистулой:  -
Перестань! Мы -торпедоносцы, смертники...
   Ох,  не  любят  в  штабе  таких  разговоров.  "Нездоровые   настроения.
Красуются сосунки! Друг перед другом. Преувеличивают
   опасность!.."
   .. .Через  двадцать  лет,  когда  я  приехал  в  Баенгу  с  киногруппой
"Мосфильма" снимать художественный фильм "Места тут тихие",
   меня познакомили с официальными данными, давно уже несекретными. За два
с половиной года войны гвардейский торпедный
   полк  потерял  триста  процентов  летно-подъемного  состава.  Обновился
трижды...
   Увидя меня, торпедоносцы прекратили спор. Румяный круглолицый паренек в
комбинезоне, сброшенном до пояса, вяло
   посмотрел в мою сторону, протянул с издевочкой: - А-а, щелкопер!
   И,  повернувшись  ко  мне, стал попрекать  меня за  псе  "ляпы" во всех
газетах, на которые, известно, особенно наметливы молодые,
   еще не  прославившиеся  летчики. "Вон, даже  в "Правде", в передовой --
подумать только! -- фамилию Шкарубы перепутали.
   Напечатали "Скорубо". Дела нашего не знаете..."
   - А  откуда  им вообще понять,  что  такое торпедная атака, -- протянул
срывающимся голосом кто-то невидимый в полумраке,- Им
   абы гонорар.
   Еще  полгода назад  я,  пожалуй  бы,  рассмеялся.  Супермены!  У  меня,
сержанта -"моторяги", и то, наверное, больший налет, чем у
   них,  скороспелок. Покачало  бы  их, как  меня,  в  хвосте  допотопного
тяжеловоза, который летчики иначе и не называли, как
   "братская могила"!.. Не успели пороха понюхать, а распускают перья.
   Но за эти полгода много воды утекло в Баренцево море...
   Я  шагнул в глубь мрачноватой,  освещенной вполнакала землянки.  - Чего
вы, ребята, шумите?.. Не понимаю, что такое торпедная
   атака? Да, не понимаю. Возьмите в торпедную атаку - пойму.
   Притихла землянка. Свесившись с нар, в коридорчик выглянули любопытные.
В торпедную атаку? По своей воле...
   Парнишка в летном комбинезоне, снятом до пояса, сказал недоверчиво:
   -Да я что...  Командир  эскадрильи разрешит  -летите, пожалуйста. Он на
старте сейчас.
   Я  завертел   ручку  полевого  телефона.  --  Старт!   Дайте  командира
эскадрильи...-- Я назвал его имя. Это было имя одного из
   самых храбрых людей Заполярья.
   Командира  подозвали.  Узнав,  в  чем дело,  он прокричал  напряженным,
застуженным голосом, что лететь мне никак нельзя.
   - . . .Ты в состав экипажа не входишь. Так? А если  ты не вернешься, по
какой графе я тебя проведу. . . -- Закашлялся, ругнулся: -
   Командир полка разрешит - увезу хоть к черту на рога.
   Сыромятникова   (он  тогда  еще   был  жив)   я  не  застал.   Помощник
Сыромятникова буркнул что-то невнятное, я понял, что пойти в
   атаку можно, но... с разрешения командира дивизии.
   Летчики, узнав об  ответе, засмеялись, кто-то в глубине землянки сказал
примиренно: -Ладно, бросай, не достучишься...
   Я  закрутил ручку  телефона  уже нервно. С командиром дивизии генералом
Кидалинским разговаривать непросто. Я попал в
   веселую минуту.
   -  ...Хэ-хэ-хэ!..- Он смеялся  в трубку  сипловато-рычащим  смехом,  от
которого у меня по спине побежали мурашки.- Тебя что, гонит
   кто? А нет -сиди в своей газетке и газеткой  накройся... А то пропадешь
не за понюшку табаку. Схарчат!
   Я судорожно глотнул слюну, объясняя, что печать летчики не ставят  ни в
грош, а это непорядок.
   В ответ новый взрыв хохота. "Спиртику он принял, что ли?"
   --  Свирский,  я  люблю летающих  евреев.  У меня  к ним  слабость.  Но
позволить тебе не могу...
   Я почувствовал, во мне что-то подымается. - У вас, товарищ комдив, план
по летающим.. - я заглотнул слово "евреев" (комдива
   ведь летчики не слышат),- план по летающим... выполнен?
   Кидалинский  перестал  смеяться,  может быть,  уловил изменившийся тон.
Сказал добродушно, устало:
   - Свирский,  да  лети хоть к  Нептуну  в зубы. Умирать процентной нормы
нет... Командующий ВВС разрешит, и с богом!
   Узнав, что  сказал Кидалинский, летчики  повскакивали с нар, подошли ко
мне вперевалочку, по-медвежьи топая унтами. Заговорили
   в один голос: "Брось ты это дело!..", "Видим,  по-честному хотел! ", "У
начальства шкура как барабан. Все отскакивает...", "Ладно,
   прилетим, расскажем. Как на духу".
   Я молчал, сжимая кулаки.
   К  командующему  обращаться  не  мог. Не  по  чину.  Да  и не соединят.
Мелькнуло вдруг: "А если к зам. командующего ВВС по
   политчасти?"
   Вчера ночью я бегал к нему домой с  газетным оттиском. На  подпись.  Он
вроде мне улыбнулся. Мягкий, добродушный, интеллигент.
   Была не была.
   До губы Грязной  дозвониться было трудно. Попробуй пробейся через ворох
коммутаторов. То один занят, то другой... Наконец в
   трубке  засвистело,  заиграл  струнный  оркестр,  и  вдруг   прозвучало
басовито и нетерпеливо:
   - Ну?!
   Я принялся объяснять, сбиваясь и начиная снова. Меня перебили строго:
   - Добро!
   Я  положил  трубку  на  деревянный короб,  оглянулся,  чтоб  вскричать:
"Разрешили! Разрешили!" - и обмер. В землянке ни души.
   Оказывается,  я с  таким  напряженным  вниманием разговаривал с высоким
начальством, что не заметил, как вбежавший
   дневальный крикнул:  "По машинам!"  --  и  летчики,  шмякая  унтами  по
хлюпавшему полу, выскочили из землянки...
   Я  вылетел наверх,  едва  не сбив дневального.  Сыромятников,  судя  по
всему, был в самолетном ящике. Этот дощатый, покрытый
   толем ящик из-под английского  "харрикейна", превращенный  наземный КП,
чернел на другом конце аэродрома. Из ящика струился
   дымок   --  подтапливали,  значит.  Листовками.  Дымок   белый,   почти
бесцветный.
   На  стоянках заводили моторы.  "Палки" вертелись  все быстрее, наполняя
узкое, зажатое сопками летное поле саднящим гулом.
   Вот  опять  сбавили  обороты. Летчики,  как  утята в  разбитых  яйцах,.
вертели желтыми, в щлемофонах, головами. Ждали ракеты на
   вылет.
   "Опоздаю?" - мелькнуло испуганно, и я кинулся со всех ног к самолетному
ящику.
   Дощатая дверца  его  приоткрыта. Остановился,  чтобы  перевести  дух, и
вдруг услышал из дымной глуби КП голос начальника
   штаба. Горестный тихий голос,  не голос -- вздох: -- Хорошо бы половина
вернулась...
   Я почувствовал: не могу двинуться. Словно на мне  оказались водолазные,
из металла, ботинки, а землю намагнитили. Подошвы
   как приклеенные.
   Пытаюсь оторвать ноги от земли -- не могу. Дергаюсь вперед всем телом "
ни с места...
   Из дверей выглянул полковник Сыромятников:
   - Свирский? Что ж ты?' Оперативный звонил мне... Давай!.. На тройку.
   Меня   как  пришпорили.  До  стоянки  мчался  вскачь.  Жестами  показал
молоденькому летчику, сидевшему в кабине в своих
   марсианских  очках,  что меня  направили к  нему. Тот  сбавил  обороты,
перестало сеять в глаза каменистой пылью.
   Нижний стрелок выпрыгнул из кабины без  дискуссий. Торопливо отдал свою
полинялую капку - спасательный жилет. Парашют был
   подогнан, наверное,  на  Гулливера,  болтался на  груди,  как  сума.  Я
попытался укоротить лямки, опасливо глядя на торпеду с
   круглым  авиационным  стабилизатором, подвешенную  под брюхом самолета.
Она матово-желто отсвечивала в лучах заката,
   длинная, как вытянутый, греющийся на солнце удав, и  все  же  никак  не
вязалась с чудовищной смертью, которая раскалывает
   океанские корабли, как орех.
   - Ладно! - сказал мне подбежавший "технарь", видя, как я воюю с лямками
парашюта. - Все равно прыгать некуда. Баренцево
   парашютистов  не  жалует...- - С  этим  напутствием он затолкал  меня в
нижний люк.
   Торпедоносец  на  рулежке  бренчал,  как  телега.  Его  пошвыривало  на
выбоинах и засыпанных воронках, в которых просела земля.
   В кабине пахло нагретым плексигласом, какой-то  эмалью. Стрелок-радист,
веснушчатый мальчишка лет восемнадцати, нагнулся
   ко мне, спросил жестом, не мутит ли меня в полете. Прокричал на ухо: --
Если что, снимай сапог-- и в сапог.
   Я изобразил на лице несказанное возмущение.
   Пока   мы   устанавливали  взаимопонимание,  тяжелая   машина,   дважды
плюхнувшись колесами о грунт,наконец взлетела.
   В   желтоватом  плексигласе  мелькнула  сопка,  а  вскоре  серо-зеленый
гранитный хаос прибрежья... И началась вода, вода без
   конца, черная, как нефть. И совсем рядом, рукой подать. Черная купель.
   При такой высоте снизу и птица  не подберется, не  то что "мессер"... Я
потряс стрелка-радиста за белый унт: не лучше ли мне
   сверху глазеть? Помогу...
   Он  чуть потеснился, я высунул голову в верхнюю полусферу, спросил, кто
летчик. Позади шли, чуть вздрагивая в воздушных
   потоках, четыре торпедоносца, сверкая кабинами над черной водой. Облака
были густыми, плотными, они висели, как
   освещенные солнцем аэростаты  в огромном прозрачном и ослеплявшем мире,
где не было ни конца ни края ни этой ледяной
   черной купели, ни этому небу...
   Самолеты  прижимались  к самой  воде;  на  волнах оставались от  винтов
дорожки ряби. Где-то сбоку поднялись с воды
   потревоженные птицы.  Целая туча птиц. Заметались в панике взад-вперед,
остались позади.
   Я  вздохнул  спокойнее. Неделю назад  такая птичка пробила  штурманскую
кабину, ранила штурмана. Этого еще не хватало. . .
   Теперь мы одни. До самого полюса - никого. Свежий  ветер гнал к берегам
пенистые барашки. Над ними маленькими пушистыми
   комочками белели две чайки. Они медленно летели вперед, отчаянно борясь
с ветром. Обессилев в этой неравной борьбе, чайки
   разворачивались  и,   подхватываемые  воздушным  потоком,  стремительно
неслись к берегу.
   Я увидел в глазах стрелка-радиста скрытую боль, тоску.
   "Летят, - словно думал он. - Вот срежут нас... А они все летать будут".

   Заметив мой пристальный  взгляд, стрелок-радист сразу  подобрался, лицо
его стало непроницаемым.
   Моторы звенели час, другой... Погода ухудшилась.  Мокрый снег с дождем,
вставая на пути экипажей, растекался по стеклам
   длинными каплями. И снова -- солнце в лицо.
   Я  уже  почти гордился  своей необходимостью в боевом  экипаже, но  тут
стрелок-радист, не отводя глаз от блеклого неба, вытянул
   из унта свернутый вчетверо журнал и сунул мне: -- Почитай пока!..
   Я  взял обескураженно. Это оказался  свежий номер  "Крокодила".  Бросил
взгляд вниз - кипят бело-пенные гребни. И развернул
   журнал.
   Никогда  не летал с таким комфортом, как в  эту немыслимую атаку. Разве
что после войны, на рейсовых "Ту-104".
   Я  похохатывал  несколько  свысока  над  карикатурами,  когда услышал в
наушниках возглас штурмана: "Вижу корабли!"
   Отшвырнув журнал, припал лбом к желтоватому плексигласу кабины,  увидев
над темной водой серо-черные дымы кораблей.
   Огромную, расползающуюся папаху дыма.
   - Двадцать  три.  ..  -  подсчитал  штурман.  -  Петро, двадцать  три!-
повторил он возбужденно.- Вон еще выползают...
   В ответ - молчание.  Только ревут моторы. Их надсадно-звенящий рев стал
уже нашей тишиной - осязаемо-плотной, настороженной.
   Я почувствовал обычную, как перед бомбежкой, тревогу, слегка стеснившую
сердце. Будто сжал его кто-то жесткими и
   шершавыми ладонями.
   - Петро!  --  Голос  штурмана стал каким-то  сдавленным, хрипловатым.--
Сорок три единицы. Охранение тремя кольцами.
   Схарчат!..
   Звенят моторы. Звенели б они так и дальше. Хоть всю жизнь...
   И вдруг  в этой ставшей  уж до боли желанной тишине - панический вскрик
штурмана, брань.
   -  Ты что, спятил... мать твою?! Куда ты лезешь?.. Сорок три единицы!..
В бога душу... Петро-о!
   Словно аркан набросили на  человека и тянут - в костер,  а он бьется  в
истерике: - Петро-о!
   Позднее я  узнал, экипажи имели право не  идти на такой  караван.  Этот
"орешек" для совместного удара всех родов оружия. И
   подлодок, и торпедных катеров, и авиации...
   Мне показывали еще на земле расчеты. За пять минут пребывания в огне по
самолетам, атакующим караван в двадцать пять
   единиц, немцы выстреливают одним бортом около пятидесяти тысяч снарядов
и полмиллиона пуль. Штурман видел уже сорок три
   корабля...
   -  ...Петро-о!..--  надрывался  он.  Я  молчал,  ощущая себя так,  как,
наверное, ощущал бы себя всадник, усаженный лицом к хвосту
   несущейся  карьером лошади,  которой  предстоит перескочить  широкий  и
бездонный ров.
   После  отвратительно  долгого,  целую   вечность  длившегося   молчания
прозвучал мальчишеский альт летчика:
   -- Штурман, курс...
   Это было ответом.
   И  тут  же отозвался  штурман.  Напряженно-сдержанным  тоном, деловито,
словно это не он только что ругался и кричал благим
   матом: - Курс... градусов!
   Товарищеская дискуссия окончилась. Началась работа.
   Прошли  секунды,  и вдруг все пропало  - и небо, и  море. Черно-зеленые
столбы встали перед боковым плексигласом. Огромные
   столбы, лениво опадающие в море.
   Немецким пулеметам  еще  рано  было вступать  в  дело.  Били  миноносцы
конвоя. Главным калибром. Не по самолетам. По воде.
   Всплеск от тяжелого снаряда
   до восьмидесяти метров. А мы идем на тридцати. Всплеск под крылом --  и
прости-прощай.
   Справа,  слева  вскипает море; водяные смерчи идут с нами,  как эскорт.
Машину вдруг встряхнуло, она взмыла, натужно взревела.
   Забрызгало  кабину.  Капли вытянулись поперек  желтого  плексигласа, их
стряхнуло ветром, как тряпицей. Проскочили!
   -  Восьмерки нет! - закричал стрелок-радист и затанцевал, задвигался  в
своих белых унтах, словно это к его ногам подступала
   вода.
   Я   кинулся   к  противоположному  смотровому  окошку.  Там,  где  шла,
подрагивая в воздушном потоке, восьмерка с торпедой под
   голубым  брюхом,  опадал столб  воды.  И  больше  ничего  не  было.  Ни
самолета, ни неба. Одна вода. Кипящий, клокочущий пенный
   водоворот...
   А корабли словно вспухали над морем, становясь все крупнее,
   --  Правый пеленг!  --  прозвучал  в наушниках  уже  знакомый  альт.  И
самолеты стали расходиться для атаки.- Не лезьте на
   миноносцы! Миноносцы в голове!
   "Парень-то толковый, а?" - мелькнуло успокаивающе.
   С  переднего  миноносца,  который вдруг  задымил  густо сажей, взлетела
красная ракета, и сразу весь караван открыл огонь.
   От  горизонта до горизонта медленно пошли на нас, собираясь  в огненный
пучок, красные, зеленые, синие трассы... Вот они уже
   близко... "Ну, зараз.'.." -- прозвучало в наушниках. И -- прямо в глаза
красные головешки!..
   В эту секунду я зажмурился. Самолет встряхнуло. Открыл глаза. И сбоку и
сверху хлещут разноцветные трассы. Сверху их столько,
   что  кажется  -  на  самолет  набросили о  огромную  сеть  из  хаотично
переплетающихся трасс. Как на дикого зверя. . . Иногда разрывы
   так близки, что кажутся прямыми попаданиями. Самолет повело  в сторону.
Но он тут же выровнялся.
   "Пошли, ребята! --  прозвучало в наушниках. -Очи страшатся, бля... руки
делают..."
   Самолет снова подбросило вверх, он задрожал,
   рванулся в сторону - настоящий зверь, попавший в капкан...
   Позднее  оказалось:  снаряд  разворотил   приборную   доску   штурмана,
изрешетил фюзеляж сквозными рваными дырами.
   Стало  вдруг  хлестать мокрым ветром. Ветер бил по глазам, и засвистело
отвратительно тоненько, угрожающе.
   Огонь усилился. Трассы походили теперь на огненные ножницы; пересекаясь
по курсу машины, они грозили срезать ее, как только
   она подойдет на дистанцию торпедного залпа...
   Частыми залпами били орудия миноносцев; безостановочно швыряли в воздух
"эрликоны" свои огненные иглы. Стреляли и со
   сторожевиков, и с катеров-"охотников", и с тральщиков. Огненный коридор
то сужался до предела, и тогда казалось: он сплющит
   самолет, то расширялся. Какой-то  катер -"охотник" рванулся  к высокому
борту огромного транспорта, чтобы принять торпеду на
   себя... Поздно!
   Самолет подбросило вверх - торпеда  шмякнулась о воду, зарылась в ней и
вот всплыла уже сзади, за нашим хвостом, на пенной
   волне, пошла-пошла, оставляя за собой пузырчатый след. . .
   "Ну, теперь дай бог ноги..."
   Ощущения  стали  импульсивными,  мимолетными...  Справа  круто отвернул
самолет, стал уходить, не заметив прямо под собой
   крошечного,  как  шлюпка, "охотника" и подставив  на развороте под  его
счетверенные "эрликоны" весь размах своих крыльев с
   красными звездами.
   И тут же вспыхнули и густо задымили оба его мотора.
   Наш никуда не отвернул. Пошел прямо  на уцелевшие корабли. Что за черт!
Отбило рули?!..
   Но нет,  летчик прижал самолет к морю так, что  снова пошли  по воде от
винтов две дорожки ряби.
   И проскочили ниже палуб, ниже орудий, между двух транспортов, на  корме
одного из них спряталась за щиток орудийная прислуга в