д  трудным боем  броневые нагрудники,  Скнзрев мечтал,  и я,
мальчишка, "моторяга",  знал об этом, надеть нагрудник потолще. Чтоб ни одна
пуля не  взяла. Не то что  плевок.  Ведь если в  этом случае спросят: "Какой
Скнарев?" - ответ будет: "Герой Советского Союза. Наш земляк..."
   Теперь  я  писал   о  Скнареве   остервенело.  Доставал  у  разведчиков
фотографии транспортов, взорванных им. "Сухопутный" редактор газеты, верстая
номер, говорил: "Сейчас при6ежит  этот сумасшедший Гришуха. Оставим для него
"петушок*? Строк двадцать".
   Скнареву вручили еще один орден. Повысили в майоры. Перевели в соседний
полк, на другой край аэродрома, с повышением. А Героя -- не давали..
   Когда установилась нелетная  погода и о  Скнареве ничего не печатали, я
ходил злой от такого  непорядка: наконец меня снова осенило. После отбоя  мы
садились  со Скнаревым рядышком, и он рассказывал мне  (писать он  не любил)
свои  большие,  на целые полосы, теоретические статьи, к  которым  я  чертил
схемы  и  давал неудобопроизносимые,  но  зато  нестерпимо научные  названия
вроде:   "Торпедо-метание  по  одиночному   транспорту   на  траверзе   мыса
Кибергнес". Я также очень любил заголовки, где были слова: "...в узком гирле
фиорда..." Это звучало поэзией.

   А Героя все не давали. . .
   Однажды к летной землянке  подъехал командующий Северным флотом адмирал
Головко. У землянки стояли несколько человек. Самым старшим по чину оказался
капитан Шкаруба, Герой Советского Союза.
   Шкаруба  был песенным героем. Знаменосцем.  Его  портрет был помещен на
первой странице газеты.
   Шкаруба  громко  скомандовал,  как  в  таких случаях полагается,  всему
окружающему: и людям, и водам, и небесам: "Сми-ир-рна!" И стал рапортовать.
   Пока  он  рапортовал,  адмирал  Головко  почему-то приглядывался  к его
морскому кителю. И вдруг все заметили: ордена у Шкарубы на месте, а там, где
крепится Золотая Звезда Героя, дырочка.
   - Почему не по форме? - строго спросил адмирал.
   Капитан Шкаруба потоптался неловко  на  месте в  своих собачьих  унтах,
собираясь, может быть, объяснить, что его Звезда на другом кителе. Он хочет,
чтоб осталась семье, если что... Но доложил он громко совсем другое.
   --  Товарищ адмирал! Я потопил шесть транспортов противника. И -- Герой
Советского Союза, Майор Скнарев  потопил  двенадцать  транспортов  и военных
кораблей противника. Вдвое больше. И-- не Герой Советского Союза. Как же мне
носить свою Звезду? Как смотреть своему товарищу в глаза?..
   Оцепенели  летчики.  Что  будет?  Только-только   загремел  в  штрафбат
полярный ас летчик Громов, кавалер четырех орденов Красного Знамени...
   К счастью, командующий флотом Головко был адмиралом молодым и умным. Он
распорядился  во  всеуслышание  дать капитану  Шкарубе  пять суток домашнего
ареста  за  нарушение  формы одежды.  А лотом заметил что-то -  куда  тише -
стоявшему  рядом  штабному  офицеру,  отчего  тот  пришел  в   лихорадочное,
непрекращающееся, почти броуново движение...
   А  на  другой  день  по  беспроволочному  писарскому   телеграфу  стало
известно,  что бумаги о  присвоении Скнареву Героя ушли в Москву. Ждали  мы,
ждали указа, так и  не дождались...  В те же  дни перевели  меня в  редакцию
газеты "Североморский летчик". Командир полка полковник Сыромятников  вручил
мне  вместо  напутствия  свою авторучку (тогда они были редкостью)  и сказал
улыбаясь:

   -Ну, скнаревовед. Давай действуй. ...
   На другой день утром из штаба ВВС сообщили,  что  торпедоносцы потопили
транспорт, на  борту которого находились пять тысяч горных егерей. Я вскочил
в редакционный "виллис", помчался на аэродром. Как раз вовремя'
   Механик  открыл  нижний-  скнаревский  -  лючок, подставил стремянку. О
стремянку, нащупав  носком ступеньку,  оперся один  сапог,  другой. Кирзовое
голенище   сапога  было  распорото  осколком  снаряда  и  отваливалось;   из
продранного комбинезона торчали клочья ваты.
   Скнарев  спрыгнул  на  землю   и  крикнул  возбужденно-весело,  шутливо
Сыромятникову, у которого, похоже, не было сил выбраться сразу из кабины:
   -- Борис Павлович, двинем отсюда, тут убить могут!..
   Ночью  в землянке был  банкет.  В честь победы. Теперь-то  уж наверняка
дадут  Героя   За  каждый  потопленный  транспорт  полагалось,  по  флотской
Традиции,  потчевать поросенком. Случалось,  подсовывали и  кролика.  "Побед
много,  на всех  не  напасешься". На этот раз привезли настоящего поросенка.
Молочного. Без обмана.
   Пригласили всех, кто был поблизости, даже красноглазого тощего Селявку,
"сына  беглянки", как его окрестили, старшину-сверхсрочника. Селявка  как-то
объяснял, почему  его называют сыном  беглянки:  "Родительница моя бежала из
колхоза..."
   Но  не  любили его вовсе не за это. Селявка был  известным на аэродроме
"сундучником", "кусочником", "жмотом".
   Как-то зимой искали валенки для больного солдата, которого отправляли в
Мурманск. Ни  у кого  не  оказалось лишней  пары.  Так  и  увезли солдата  в
ботиночках.  А на  другой день открылось,  что  у  Селявки  в  его  огромном
деревянном чемодане-сундуке была запасная пара валенок.
   Селявку избили. С той  поры жмотов  на аэродроме урезонивали  так: - Не
будь Селявкой!
   Однако в такую ночь и старшина  Селявка -- гость. Налили ему в железную
кружку спирта, и он разговорился.
   Селявка недавно  вернулся  из Могилева,  где посетил свою родительницу.
Рассказав  о  могилевских  ценах  и  о  том,  как  мучилась  родительница  в
оккупации, он воскликнул дискантом, что все бы  ничего, одно плохо -- евреи.
Повозвращались  обратно.  Поналетели  как  саранча.  Родительница  свободную
квартиру заняла, отремонтировала - назад требуют.  Пьяно наваливаясь на край
стола, он протянул вдруг в ярости, его красные глаза побелели:
   -- Жидов надо всех н-на Н-новую землю.
   Скнарев  швырнул в него  изо всех сил банкой тушенки. Селявка кинулся к
выходу. Скнарев за ним.
   Я запоздал на пиршество,  приехал как раз в  этот момент. Пробираясь на
ощупь  вдоль  оврага, мимо  валунов, я едва успел отскочить в  сторону. Мимо
промчался Селявка. размахивая руками и  крича что-то своим  дискантом,  - по
голосу его можно было узнать даже в кромешной тьме. За ним, бранясь, тяжело,
в  унтах,  бежал Скнаров.  Следом  еще кто-то,  потом я присмотрелся, узнал:
штурман Иосиф Иохведсон, скнаревский ученик. Он кричал изо всех сил:
   - Александр Ильич! Александр Ильич! Вам не надо его бить! Вам не надо!
   Скнарев остановился, тяжело дыша. Из землянки выглянул капитан Шкаруба,
без кителя, в тельняшке, подошел, хрустя унтами по сырому снежку:
   - Ты что вскипел, Александр Ильич. Подумаешь, ну, ляпнул... Ты что? А?
   И в этой тяжелой ночной тишине мы услышали:
   - Я сам еврей.
   Шкаруба гулко захохотал, даже присел от хохота на своих собачьих унтах.
   -  Ты?!  С  твоей-то  рязанской  мордой.  Тут  уж все  захохотали, даже
лейтенант Иохведсон, который все выглядывал в темноте Селявку.
   Смеялись от души,  бездумно-весело.  Затихли.  И  в  этой сырой  тишине
послышался сипловатый голос Скнарева. Убежденный. Гневный.
   - Я -  еврей! Как  есть! Кто-то там был виноват, а свалили на  меня. На
мне отыгрываются.... -  И в  глубоком  молчании, только снег поскрипывал под
ногами: - Ну? Не еврей я?
   Никто не произнес ни слова. Так и стояли, обступив Шкарубу, я, Скнарев,
Иосиф Иохведсон, и тучи над  заполярным  аэродромом показались мне и ниже, и
чернее,  и  тягостнее.  Стылую,  пронизывающую тишину  прервал  наконец  бас
Шкарубы:
   - Ну, так, евреи. Пошли. Запьем это дело русской горькой.
   ...14 октября  1944  года флаг-штурман  Скнарев  сгорел  вместе с нашим
командиром полка  Сыромятниковым над немецким караваном, а на другой день мы
слушали по Московскому радио, сняв шапки и не скрывая слез:
   "...Присвоить звание Героя Советского Союза (посмертно):
   ...гвардии полковнику Сыромятникову Борису Павловичу,
   ...гвардии майору Скнареву Александру Ильичу..."

   Часть вторая "Вынос Хоругви..."

   "Сто раз ты заглядывал
   смерти в глаза.
   Ничего ты не знаешь
   о жизни."
   Аполлинер.

   Глава шестая

   Еще рассказывать или  на сегодня хватит? -- спросил я притихшую Полину.
Мы поднялись, походили по дорожкам
   Александровского  сада.  Полина  простилась  со  мной,  попросила зайти
вечером. За полночь, когда в химической лаборатории не
   осталось, кроме нас, ни одной души, она произнесла словно  вскользь, не
оставляя пробирок и колб ни на минуту, встряхивая
   колбочку с какой-то жидкостью:
   - Мне все  время хочется  спросить о  вашем отношении. Лично вашем.  "О
себе скажи!" -- так кричат на собраниях. Вы стали в
   конце  войны  газетчиком.  Значит,  много  ездили, видели,  обобщали...
Конечно, думали и об этом факельщике. О Селявке. О его
   подлости. Не могли не думать! Ведь это не  шутка,  когда поджигают твой
дом, Я знаю теперь о Скнареве. Больше, чем о Скнареве.
   Я  хочу  знать и другое.  Ваши мысли в тот год, когда появился Селявка.
Хорошо?
   ... Скнаревым год кончился. А начался - Катуниным. Катунин тоже  сгорел
над немецким караваном.
   Баренцево море  но оставляло большого  выбора. Даже  самым бесстрашным.
Катунин направил объятый черным дымом самолет
   на немецкий сторожевик -- от взрыва, казалось, море взлетело в воздух.
   И Звезду Героя он заслужил, как Скнарев,-- посмертно.
   Немедля на аэродром выехал мой товарищ,  король заполярной журналистики
Костя Зародов.
   За  ночь  Костя  подготовил  прекрасный  материал  об  Илье  Борисовиче
Катунине -- целую страницу, с фотографиями, с
   воспоминаниями друзей.
   Костины очерки  шли, по обыкновению, без правки. И на этот раз карандаш
главного редактора вычеркнул о Катунине
   всего-навсего полторы строки: ".  . . родился в бедной еврейской семье.
. . " Красный карандаш изменил текст почти незаметно:
   "...родился в Белоруссии".
   Вскоре в типографию ушел очерк о другом знаменитом летчике - разведчике
Герое Советского Союза Туркове. Турков был
   мордвином,  и об этом мы также не забыли - полторы строки в тексте. Эти
полторы строки красный карандаш редактора вынес в
   броский, на всю страницу, заголовок: "Сын мордовского народа".
   - Костя, в чем дело? -взволнованно спросил я  своего товарища, когда мы
остались одни в крохотной комнатушке, где стояли в два
   этажа наши койки.
   Костя  потер свой  выпуклый лоб,  вспоминая,  что в средние века, когда
эпидемия чумы опустошала города, заражались и врачи.
   -- Мы в этой войне врачи...
   -Чумных  изолируют! - возразил я.-  Строят для них чумные  бараки. А не
назначают главными редакторами газет!
   - Ну, при  чем тут редактор! - поморщился мудрый Костя. - Он виноват не
больше, чем мы с тобой.
   Мы спорили с Костей до полуночи, он устал, махнул рукой:
   -  Ты не спорь. Не  русская  это зараза, Гриша.  Мы  с тобой, во всяком
случае, тут ни при чем.
   На этой мысли мы и остановились.  Только непонятно было,  почему первым
заразился полковник -редактор ежедневной газеты,
   чей карандаш гулял по газете со дня на  день все более целенаправленно.
Рядовые летчики не заразились. К "технарям" (Селявка
   не  в счет)  не  пристает; видать, оттого,  что на  полярном аэродроме,
всякую заразу выметает поземкой. Со свистом.
   А в штабных кабинетах пристает?..
   Как-то я был ночным редактором, дремал одетым на топчане, в типографии.
Меня растолкали, протянули сырые полосы, остро
   пахнущие краской. И снова вычерки?
   Из готовой  полосы выпала  строка  - о  национальности  штурмана Иосифа
Иохведсона, потопившего военный корабль.
   Раньше я был  твердо уверен, что  в нашей газете брезгливо не  замечают
Селявку; так мы под Волоколамском, отогреваясь в
   уцелевших избах, не обращали внимания на крысиный писк в подполе. Пищат
твари, и черт с ними. Не до них!
   Оказывается,  замечают.  Все  замечают.  И...  оставляют  поле  боя  за
Селявкой? Это уж совсем другое дело. Ухо мое невольно
   стало различать "крысиный писк".  "Все евреи в Ташкенте". "Все евреи --
трусы".
   "А  майор Шней?!  --  невольно  подумал  я,  устранив  все  опечатки  -
"газетные блохи", как мы их называли, и подписав сырую полосу.-
   Шней Владимир Маркович,  наш вездесущий  начальник штаба, с которым  мы
встретили 22 июня 1941 года?" Наш полк отступал
   тогда  к  Гомелю.  Один за другим возвращались в часть  сбитые летчики,
пробираясь через фронт в лаптях, в крестьянских
   армяках,  заросшие. Возвратившись,  прежде  всего спрашивали:  --  Шней
вернулся?
   Шней  улетел   в  Старый   Быхов,  где  оставались  еще  жены   и  дети
летчиков-офицеров. Разнеслись слухи, что танки Гудериана уже
   там...
   Летчики не спали ночами. Отворачивались друг от друга, чтоб не выдали
   влажные глаза. Уходили бомбить немецкие аэродромы, а думали о доме.
   Майор Шней испробовал  до своего полета все виды связи. Связь со Старым
Быховом оборвалась. По-видимому, надо было
   кому-то рискнуть и немедля приземлиться на связном  самолетике в Старом
Быхове. И вот вызвался сам Шней, хотя семья его
   там не жила...
   Шней  был  достопримечательностью  полка. Маленький,  юркий,  в  желтых
крагах, с иностранным орденом чуть ли не во всю грудь,
   он вызывал улыбки наших ширококостных парней,  отобранных в авиацию еще
по довоенным меркам.
   Он летал, говорили, на всех  "этажерках" времен гражданской войны.  Был
неумолимо педантичен. И от непрерывного грохота
   моторов глуховат на одно ухо.
   Но это бы все ничего, если бы начальник штаба не был фанатиком строевой
подготовки. Она была для авиационного полка не
   совсем  обычной. На аэродроме - конечно,  лишь до войны -- выстраивался
меднотрубный оркестр (его пытались отобрать у нас
   все начальники гарнизонов, поскольку духовой оркестр  в  авиаполку  "по
штату не положен", но майор Шней отбивал оркестр с
   отвагой  былинного  богатыря.  Когда  это  стало  делом  уж  совершенно
невозможным, лучшие техники взялись обучать музыкантов
   -- призванных  на  военную  службу  студентов музыкального  училища  --
ремеслу оружейных мастеров. Вместе со мной бомбы
   подвешивали, помнится, два баса и корнет-а-пистон.
   Под этот превосходный оркестр мы вышагивали  по Могилевскому аэродрому,
не очень лестно отзываясь о "строевом"
   энтузиазме майора Шнея и не подозревая о том, что  майор Шней вел в эти
дни научный "строевой" дневник. Оказывается (это
   было запечатлено  в дневнике),  после таких  смотров-парадов  нарушений
дисциплины при увольнении в город было во много раз
   меньше, чем обычно. Торжественный марш подтягивал.
   Меня  же Шней  подтягивал еще и индивидуально: у начальника  штаба была
тяга к образованным.
   Он останавливал меня у ворот аэродрома, заставляя проходить мимо  него,
чеканя шаг, рука к пилотке, раз - другой, а затем
   говорил своим лапидарно-штабным языком:
   - Вы - студент.  У вас - знания.  А где строевая культура? У вас должно
быть все красиво.- И он отправлял меня к коменданту
   гарнизона, на строевой плац. Чтоб у меня было все красиво.
   ...Наконец пришла весть из Старого Быхова. Когда маленький,  тарахтящий
"По-2" сел на пустынном, брошенном уже быховском
   поле, к  нему помчалась  автомашина  с  вооруженными  людьми,  явно  не
красноармейцами. Юноша-пилот привстал, сдвинул
   набекрень шлем, чтоб услышать решение начальника штаба,  предложил: " Я
сбегаю, узнаю!"
   Приподнявшись на  худых  руках, майор  Шней перекинул свое  легкое тело
через фанерный борт и, бросившись навстречу машине с
   автоматчиками, крикнул пилоту:
   - Если это фашисты, я стреляюсь, а вы взлетаете. ..
   ...Прислушиваясь  к равномерному шуму типографской машины,  я продолжал
оскорбленно думать о том, о чем уже не думать не
   мог.
   "Ну, ладно, Шней. Шней -- это давно. . . А - сейчас?"
   Я  попробовал взглянуть на мир глазами Селявки: отдельно моряки-евреи и
отдельно неевреи. Это мне не удалось даже, когда я
   поставил перед собой такую  задачу.  Во-первых, кто-- еврей, а кто нет?
Анкет к рубкам подлодок и к самолетным хвостам не клеят.
   В  Ваенге  национальность  летчика  никого  не интересовала,  разве что
кадровиков, которые сидели в глубине сопок, не появляясь
   на поверхность.  Один полет над Баренцевым морем  - и человек ясен. Без
анкет.
   Подозревать  всех  жгучих   брюнетов?   Самый  жгучий  брюнет  -  Герой
Советского Союза штурмовик Осыко, усатый красавец. Но он,
   по-моему, русский или украинец^
   По звучанию фамилий? Прославленный командир подводной лодки Каутский --
еврей или не еврей? Летчик-истребитель Рольдин
   - еврей или не еврей? Пустая это затея...
   - Спроси  у Селявки,-- посоветовали однажды  солдаты-наборщики, веселые
вологодские ребята, на глазах которых выбросили из
   газетной  полосы  слова о  Катунине  -  "из  бедной  еврейской семьи" и
которые сами сказали мне, что тут дело нечисто. -У него, у
   Селявки, наверное, учет.
   -Обошлись без Селявки. Политотдельский писарь, веселый выпивоха, сходу,
не заглядывая в документы, начал называть .мне
   фамилии. "Во, учет,- я удивился  несказанно. -  Как  в...  гестапо".  А
писарь сыпал и сыпал. У меня глаза округлились. Огкуда в
   Заполярье   столько    евреев?    Перед    писарем   лежала   последняя
телефонограмма. Врезался в сопку самолет-пикировщик. Погиб
   штурман эскадрильи старший лейтенант Зильберг.
   Часом раньше позвонили в редакцию. В Кольском заливе прогремел пушечный
выстрел: вернулась из похода черная субмарина -
   "малютка" Фисановича, Героя Советского Союза.
   В моем  столе лежали невыправленными  две статьи, они терзали меня, как
всегда терзает меня не сделанная в срок работа. Одну
   написал знаменитый  Миша  Вассер, воздушный  стрелок, сбивший позавчера
"Фокке-Вульф-190". Вторую -флаг-штурман
   Пейсахович, отчаянный Пейсахович - Скнарев штурмового полка.
   Катунин, Пейсахович, Вассер...  -  в  конце  концов у меня  не  хватило
пальцев на руках. "Целая летающая синагога",- весело сказал
   политотдельский писарь.
   Когда я  вернулся  в редакцию, на моем столе лежала  записка редактора.
"Иохведсон взорвал торпедой транспорт в десять тысяч
   тонн. Срочно информацию. В номер". Черт возьми! Иохведсон и Завельбанд!
Закадычные друзья. Забыть о них, о смертниках...
   Тонкий, гибкий, как юнец  из балета, беспечный Завельбанд. "Завель" был
настолько юн, что еще мысленно играл в свои
   мальчишеские игры.
   "Мы, низкие торпедоносцы,- тореро,-говорил  он мне.-- Торпедная атака -
коррида. Все побаиваются рукопашной. Только тореро
   умеет  подавить  свой  страх.  Взглянуть в  глаза разъяренного  быка  с
острыми, как клинки, рогами".

   Медлительный, грузный, застенчивый Иохведсон вечно подтрунивал над ним,
как-то сказал мне, смеясь, что после войны они с
   Заведем будут  работать  на пару.  Завель - тореро, а он,  Иохведсон, -
быком.
   Когда через неделю  пал норвежский город Киркенес, там, в разгромленном
доте, обнаружили протоколы допроса советских
   летчиков,  сбитых над Норвегией и попавших в плен. Я видел в  штабе эти
протоколы. Почти у каждого пленного летчика
   спрашивали: "А  что,  евреи  торпедоносцы  Иохведсон и  Завельбанд  еще
летают? Ну-ну, успеем их расстрелять".
   А они, как и я, наверное, начисто забыли, что они евреи. Пока в тебя не
стреляют, пока в тебя не плюют, ты и не вспомнишь, еврей
   ты  или  турок.  Ты  человек,  этого  достаточно.  А  вот  когда плюнут
раз-другой: "Евреи-трусы", "Все евреи в Ташкенте...".
   В последние дни только и разговоров, что о Иохведсоне.
   Иосиф  привез из  боя торпеду. Не  смог сбросить ее  в атаке, и в атаке
страшной, самолет вернулся как решето. Заело
   сбрасывающее устройство, и, как ни нажимал Иосиф красную кнопку сброса,
торпеда не пошла...
   Одни одобряли Иохведсона: мол, честный парень, торпеда стоит без малого
миллион, решил свою боевую репутацию поставить
   на  карту,  но  не избавляться  от  торпеды  на  обратном  пути  ручным
способ