он имел все, что только можно пожелать, кроме птичьего молока,
и пил много водки,  обязательно поднимая тост за  Сталина,  пока Сталин  был
жив, потом за  Хрущева, потом за Брежнева,  и  умер от ожирения  сердца, и в
газетах писали,  что  он был примерный коммунист и  погиб на боевом  посту в
борьбе за народное счастье.
     Но вернемся назад,  к  тому,  как нас разбомбили.  Это случилось ночью,
когда  поезд  мчался  на  полной скорости. Бомба  взорвалась  рядом.  Я спал
наверху,  на  каких-то  тюках спрессованного  сена, а мама с  маленькой моей
сестрой  пристроилась  внизу, под тюками. Она  своими глазами видела, как  в
блеске пламени я взлетел вверх и рассыпался на куски. И один кусок упал ей в
руки. Это была моя матросская шапочка с надписью "Аврора" на ленте.
     А поезд, не снижая скорости, продолжал мчаться.
     Как вы догадываетесь, меня не разорвало на куски. Иначе я бы не мог вам
всего этого рассказать. Меня просто сбросило с поезда при взрыве  бомбы, и я
даже  не  ушибся, потому  что упал  в  мягкий  песок откоса  железнодорожной
насыпи. Поезд, откуда я явственно слышал крики моей мамы, исчез в темноте, а
я остался  один в  тринадцать лет, в коротких штанишках и  сандалиях на босу
ногу.  Потом, когда я добрался до ближайшей  станции, чтобы найти маму,  мне
сказали, что наш эшелон вторично бомбили и никто не остался в живых. В это
     было нетрудно поверить,  потому  что  сама  станция уже горела и кругом
валялось много убитых. Как я прожил четыре года войны один и остался в живых
- это  отдельная история и к  нашему  рассказу  никакого отношения не имеет.
Потому что это происходило не на Инвалидной улице, а я сейчас вспоминаю все,
что связано именно с ней.
     А вспомнил я об Инвалидной  улице, когда  кончилась война. Я уже к тому
времени  был солдатом  и  вместе со своим гвардейским артиллерийским  полком
находился  в  Германии  под  городом  Нойбранденбург, хотя  по  возрасту  не
подлежал  призыву.  Меня, голодного, неумытого оборванца, подобрали  солдаты
этого полка в середине войны на одной станции  на Волге, где я,  так  как не
мог научиться воровать, собирал  милостыню чтением стихов, памятных  мне еще
со школьной скамьи. И я стал "сыном  полка", то есть маленьким солдатиком, и
меня посылали под огонь там,  где взрослый бы пройти не мог и даже наградили
двумя  медалями. Честное слово.  Когда кончилась  война, мой возраст еще  не
подходил  для  военной  службы, и  меня  одним из  первых  демобилизовали  и
отправили домой.
     Но тут возникает законный вопрос: где был мой дом? Семьи у меня не было
- она погибла, куда  мне  ехать  - я не знал. И тогда меня потянуло в город,
где  я родился, посмотреть, что стало с Инвалидной улицей, с  которой я даже
не успел попрощаться  в  начале войны,  потому что  был  в другом городе.  Я
вспомнил  наш дом, сложенный из толстых бревен моим  дедом  Шаей, и  уже как
взрослый человек по-
     нимал, что  если этот  дом не сгорел  и  каким-то  чудом  уцелел,  то я
остался  единственным наследником  и владельцем этого дома. Следовательно, я
его  немедленно продам, а  цены  после  войны  очень  высокие,  и с  полными
карманами денег начну новую жизнь, в которой мне, молодому здоровому солдату
с двумя медалями на груди, будет море по колено.
     Подгоняемый этими  мыслями,  я,  как на  парусах,  мчался  в наш город,
который оказался основательно  разрушенным, и сожженным, а  потом не  шел, а
бежал мимо руин и пепелищ, безошибочно угадывая направление.
     Инвалидная улица  сгорела  почти  вся.  Ни  домов,  ни заборов.  Только
кирпичные   фундаменты,   поросшие  травой,  остатки  обугленных  бревен   и
сиротливые  дымоходы  русских печей,  закопченных  после  пожара.  И  вы  не
поверите,  потому  что  я  не  поверил  своим глазам,  наш дом  стоял цел  и
невредим.  И  далее забор и большие ворота, на которых  был  написан  тот же
номер,  что и до войны, и  даже фамилия владельца. Моя  фамилия.  Вернее, не
моя, а моих предков. Но какая разница - ведь я же их единственный наследник.
     Как потом я узнал, наш дом не сожгли лишь потому,  что в нем помещалась
немецкая полиция. Но в тот момент меня это  не  интересовало. Главное было в
том, что я  не один на свете.  После войны остались в живых я и  наш дом.  Я
мгновенно  стал  человеком  с  обеспеченным  будущим.  Волнуясь,  стоял я  у
калитки. Несомненно, какие-то  сантименты  бурлили  в  моей  душе, но  я был
солдат и умел не показывать виду. Как солдат я пытался точно сориентиро-
     ваться  в обстановке - не продешевить по неопытности и  продать  дом за
хорошую цену.
     Мне лично дом не был  нужен. Война меня сделала вольной птицей. Все мое
имущество помещалось в тощем вещевом мешке  и состояло из двух банок  мясных
консервов,  выданных  сухим  пайком,  и  смены  солдатского  белья.  Да  еще
трофейный кинжал, который мне был дорог как память. Им я был ранен  в лицо в
рукопашной схватке, окончившейся весьма удачно  для  меня.  Владелец кинжала
хотел попасть мне в  горло, но промахнулся  и воткнул его мне в челюсть, и я
остался  жив,  чего не  могу  сказать  о  нем.  Его  сзади  закололи  штыком
прибежавшие на подмогу ребята.
     Так что, вы сами понимаете:  к калитке я подходил нищим,  а, открыв ее,
становился ска-зочным богачом.
     Я открыл калитку.
     Тут  я  прошу   моих  слушателей  оставаться  спокойными  и  попытаться
представить  на миг выражение моего лица. Я его, естественно, видеть не мог,
но  когда теперь,  спустя много  времени, хочу  его вообразить,  то  другого
слова, как "помертвел", не могу подобрать. Я отчетливо помню только, что мне
сделалось  на  минуточку  нехорошо, хоть я был парнем  крепким  и  отнюдь не
сентиментальным.
     То,  что дом обитаем и что в нем кто-то  живет, я не сомневался.  И  я,
пока шел к калитке, не  без  удовольствия представлял, как  этим  удивленным
жильцам предъявлю свои  хозяйские  права и  твердым, отнюдь  не мальчишеским
голосом, предложу выметаться подобру-поздорову.
     В нашем доме, действительно, жили. И эти люди теперь стояли во дворе  и
с  недоумением  смотрели  на  обалдело  застывшего  в  калитке  молоденького
солдатика с вещевым мешком на плече.
     Кто же стоял во дворе?
     Моя мама.  Раз. Такая же,  как до  войны.  Только очень плохо одетая. С
косынкой на голове, она стояла, согнувшись над корытом, в котором пузырилась
белая мыльная пена.  Она взглянула на меня, не узнала и снова склонилась над
корытом.
     Моя  сестра.  Два.  Она  выросла за эти годы  и  вытянулась в  длинного
подростка, и я бы ее никогда  не узнал, если бы не увидел рядом с мамой. Она
меня,  конечно,   тоже  не  узнала  и  просто  с  любопытством  разглядывала
молоденького  солдатика, который выглядел совсем мальчиком, хоть на нем была
военная  форма  и на  груди  поблескивали  медали.  Ведь  тогда, в  ту  пору
вернувшиеся с войны солдаты бродили по чужим дворам, пытаясь хоть что-нибудь
узнать о судьбе своих близких.
     Третьей  стояла моя старенькая тетя Рива. Одинокая, бездетная,  никогда
не выходившая замуж и отдавшая свое сердце многочисленным племянникам, в том
числе и мне, которых она нянчила, защищала от родительского гнева и которые,
когда  вырастали,  все  до  единого забывали о  ней. Та самая Рива, что была
самым красивым ребенком  у деда Шаи, и очень давно, еще  до  русско-японской
войны, ее хотел украсть и удочерить царский офицер.
     Вот она-то меня и узнала.
     Заслонив  рукой  глаза  от солнца, она  долго  вглядывалась  в  меня  и
спокойно так, будто это у нее не вызвало никакого удивления, громко сказала:
     - Кажется, это...
     И она  назвала меня тем  самым уменьшительно-ласкательным именем, каким
меня называли, когда я был очень маленьким.
     Я чуть не крикнул:
     - Да! Это -я!
     Но ничего не сказал. Очевидно, вообще не мог выговорить ни слова.
     Тогда  мама  подняла  глаза от корыта, при-щурясь  посмотрела  на меня,
высокого,  худого,  в  выгоревшей на  солнце  пилотке и запыленных  сапогах,
разогнулась и пошла, как неживая, ко мне, как-то странно  переставляя ноги и
стирая ладонями  мыльную пену с голых до локтей рук.  До меня ей было  шагов
двадцать пять.  Она переставляла  ноги, и лицо ее  не выражало  ничего,  как
маска,  и она продолжала ладонями стирать с локтей пену,  хотя пены на руках
уже не было.
     Я не трогался с места. Еще раз повторяю, я весьма далек от сантиментов,
и,  потом,  люди, выросшие  на  Инвалидной  улице,  не  привыкли к открытому
проявлению  чувств. Детство  мое  в  войну  было  несладким и  сделало  меня
волчонком,  готовым  в  любой  миг  оскалить зубы, а  плакал я последний раз
задолго  до войны. Я стоял, как пригвожденный, и не  сделал ни  одного  шага
навстречу маме. А она все шла, с каждым  шагом  лучше узнавая меня, и  когда
была уже совсем близко, раскинула  руки, чтоб обнять  меня. И тут я совершил
такой поступок,
     за что  любой  нормальный  человек назвал бы меня негодяем, подкидышем,
выкрестом,  скотом  и был бы  абсолютно  прав. Но  мама, моя  мама,  которая
родилась и выросла на Инвалидной улице, все поняла и даже не обиделась. Я не
позволил маме обнять себя. Это было бы слишком. Ведь я плакать не умел, а вы
можете  сами представить,  какие чувства  бурлили  в моей  душе, и я  бы мог
взорваться, как бомба. Я крикнул армейскую команду:
     - Отставить!
     И руки  матери  упали  вниз.  Потом  я протянул  ей свою руку  и сказал
просто, как будто вчера вышел из дому:
     - Здравствуй, мама.
     Она ничего не ответила и молча пошла  рядом со мной к  дому  и ни одной
слезинки не проронила.
     - У людей так не бывает, - скажете вы. И я вам отвечу:
     -  Да. Это бывает  на Инвалидной  улице. Ведь у нас все  не так,  как у
людей.
     Ну кто, скажите вы мне, может похвастать таким?
     Потерять сына, видеть его смерть и через четыре года получить его живым
и здоровым. И дом сразу получает хозяина. И этот хозяин ходит по двору голым
по  пояс,  в  брюках  галифе  и,  как взрослый,  чинит забор, колет дрова, и
женщины в доме чувствуют себя в полной безопасности за его широкой спиной.
     Когда  все волнения улеглись, мама мне созналась, что в разгар войны, в
далекой  сибирской деревне ей гадала  на камушках одна  старушка  и  сказала
маме, что у нее пропали двое
     мужчин и, как Бог свят, они оба живы. Насчет одного сибирская  старушка
действительно  угадала -  я  вернулся живым. А что касается отца, тут уж она
дала маху. Похоронное извещение у мамы на  руках, и потом государство зря не
будет  платить пенсию. Спасибо  уж за  то,  что  угадала наполовину.  Обычно
гадалки просто  врут. Но эта сибирская старушка, дай ей Бог долгие годы, как
в воду глядела.
     Через  три  недели после моего возвращения открывается наша  калитка  и
входит мой отец. В такой же солдатской  форме, как и я, и с таким же вещевым
мешком на плече.
     И он был  удивлен точно так же, как и я, застав  всю семью во дворе. Вы
будете смеяться, но он,  как и я, приехал продавать  дом.  Дом,  построенный
дедом  Шаей. Дом, полагал  он, еще может сохраниться после  такой войны,  но
еврейская семья - ни за что.
     Что тут долго рассказывать.  Моя мама не сошла  с ума. И, кажется, даже
не удивилась.
     - У нас все не так, как у людей, - сказала она.
     Мой отец  был  в  немецком плену.  В плену  убивали всех  коммунистов и
евреев. Он  же был и коммунист, и  еврей и должен бы погибнуть дважды. Но не
забывайте на минуточку, что он родом с Инвалидной улицы.
     И  этим  все сказано. Когда  его освободили после  плена, никто его  не
похвалил за находчивость.  В России так  не принято. Даже,  наоборот. Сталин
считал, что плен это позор и  этот позор надо  смыть кровью. Или быть убитым
или хотя бы раненым.
     И тогда Родина простит. Чтобы человеку
     было легче быть  убитым или раненым, всех пленных, кто выжил  у немцев,
собрали   в  штрафные  батальоны  и  без  оружия  погнали  в  атаку  впереди
наступающих войск, чтобы они приняли огонь на себя.
     - Приятная перспектива, - скажете вы. На что я вам отвечу:
     - Не дай вам Бог, будучи русским солдатом,  попасть в  плен и потом еще
остаться  живым. Номер не пройдет. В штрафном  батальоне доделают  то, что в
плену не смогли.
     - Как же выжил ваш отец? - напрашивается естественный вопрос.
     Лучше послушайте, как он мне самому на это ответил:
     - Понимаешь, сынок. Везение. Наш  штрафной батальон должен был пойти на
прорыв  яс-ско-кишиневской  группировки  в  Бессарабии,  и перед атакой  нас
загнали в воду на реке Прут, чтобы по сигналу форсировать ее. Но наступление
отложили,  и  мы сидели в воде  и неделями ждали сигнала.  Было  жарко и все
штрафники  схватили дизентерию, что означает -  кровавый понос. Так как была
опасность  заразить всю  армию, нас увезли в госпиталь. И  из нас еще  долго
хлестала кровь, правда, не из ран, а из известного места. Чтобы смыть позор,
нужна  была  кровь.  Нашу  кровь  они  получили.  Значит,  позор  смыт.  Как
говорится, каков позор, такова и кровь.
     И он при  этом  долго смеялся.  И я смеялся. И  мама. И моя сестра.  На
Инвалидной улице вообще любят смеяться. Даже там, где другие  плачут,  у нас
смеются. У нас все не так, как у людей.
     И чтобы покончить  с этой историей, я хочу привести слова  одного очень
умного человека, которого на  нашей улице все  считали сумасшедшим. Когда-то
он хотел стать  кантором,  но  провалился на экзамене,  после  чего перестал
верить  в  Бога  и  назло  всему  миру громко  пел на улицах. Дети  над  ним
смеялись, взрослые качали головами и  выносили ему поесть. То кусок  хлеба с
гусиным жиром, то  куриную  ножку. Он пел  итальянские  песни  на  еврейском
языке,  и тексты  были собственного сочинения.  Милостыню  он брал с большим
достоинством, а  свою публику, не скрывая, презирал. Единственный человек на
всей улице, он носил  шляпу и галстук и в любом месте, где он пел,  на улице
или во дворе, перед  концертом  доставал из кармана молоток и гвоздь, вбивал
гвоздь в забор или стенку и вешал на него свою шляпу. Потом пел.
     Так  вот этот  человек однажды  сказал  слова, и я их  запомнил  на всю
жизнь.
     - Все считают,  что евреи умный народ, - сказал он. - Это сущее вранье.
У нас самые примитивные мозги.
     Потому что будь у нас хоть капля воображения, мы бы уже давно все сошли
с ума.
     А сейчас хотите знать мое мнение? Меня сумасшедшим никто не считает. Но
я с ним абсолютно согласен.
        "Легенда шестая СТАРЫЙ ДУРАК"
     Я вернулся в наш город много лет  спустя после второй мировой войны уже
взрослым,  самостоятельным  человеком. И  не  узнал его.  Это уже был не тот
город. И люди в нем жили не те.
     От Инвалидной улицы не осталось ровным счетом ничего. Даже названия.
     На том  месте,  где прежде  стояли  крепкие деревянные дома,  сложенные
нашими дедами из толстых, в два обхвата, просмоленных бревен, где, казалось,
на  века  вросли  в  землю  из таких же бревен  ворота с  коваными железными
засовами, где  дворы заглушались садами,  начиная  от  научного,  по  методу
Мичурина, сада балагулы  Нэяха Марголина до нашего  неухоженного, дикого, но
зато полного осенью плодов, где вдоль заборов росли огромные лопухи, как уши
у Берэлэ Маца, и целые заросли укропа, и потому воздух нашей улицы считался,
без сомнения, целебным и, дыша от рождения этим воздухом, на улице плодились
и  вырастали богатырского сложения люди,  на этом  самом месте теперь ничего
нет.
     Вернее,  есть  совершенно  другая  улица  имени  Фридриха  Энгельса,  и
застроена она кирпичными четырехэтажными одинаковыми, как казармы, домами, а
вместо  садов  из  земли торчат  редкие  прутики  с  одним-двумя листочками,
именуемыми в газетах зелеными насаждениями.
     И нет на бывшей Инвалидной,  а ныне улице Фридриха Энгельса, никого  из
ее прежних  обитателей. Те,  что уцелели, доживают свой век  в разных концах
города, их дети разъехались по  белу свету, и пулеметной еврейской речи, без
проклятой  буквы "р",  сладкого языка  идиш мамелошн,  на  котором  говорили
только у нас и больше нигде в мире, теперь уже там не услышишь.
     По общему признанию  встреченных мною стариков, я,  -  единственный, не
сглазить  бы,  с  нашей  улицы  вышел  в  люди  и  доставил  им  на старости
удовольствие своим  посещением города.  Выходит,  сказали  они,  не такая уж
плохая была улица, если из нее вышел хоть один, но такой человек.
     Я стал  артистом  и приехал на  родину  с концертом. Жанр, в  котором я
выступаю, не совсем обычный, но, как говорят, с  большим будущим. Я - мастер
художественного свиста. Свищу. Разные мелодии. Начиная  с  классики и кончая
современными песнями  советских  и даже  зарубежных  композиторов. Отдельные
музыкальные критики утверждают, что  этот жанр  имеет  немалые перспективы в
завязывании культурных  связей  со странами Запада  и еще  прославит СССР на
мировой сцене. Свист  не знает границ, не требует перевода и понятен всем. Я
занял  третье место на всесоюзном конкурсе  мастеров художественного свиста,
получил  право   выступать  с   концертами  и  зарабатываю  на  жизнь  своим
искусством.  Если верить обещаниям одного ответственного  лица, я, возможно,
поеду в скором времени на гастроли за рубеж, но, во-первых,  обещанного, как
го-
     ворят,  три года ждут. И потом  вы  не  знаете, сколько  интриг в нашем
искусстве. А главное, то,  что я -  еврей, и это очень  осложняет положение.
Даже  в  художественном  свисте.  Когда  я  приехал  в  наш  город,  старики
припомнили, что этот талант во мне прорезался не случайно. Мой дед с маминой
стороны, плотник Шая имел  кличку Файфер,  что означает свистун, и все звали
его только так: Шайка-файфер.
     Он был,  как рассказывают, потому  что  я родился через много лет после
его  смерти и мы  друг друга в глаза не  видели, очень положительным и очень
здоровым человеком. Половину домов  на  нашей улице и сотни на других сложил
он  своими могучими руками из толстых  бревен, и все эти  бревна  таскал  на
собственной  спине.  Все,  что  он делал, он делал добротно, на совесть, без
обмана.
     Может  быть,  потому  он  наплодил целых  одиннадцать детей,  таких  же
гигантов,  как  он сам.  А свистел  ли  он  в соответствии  со своей кличкой
Шайка-файфер,  я не  знаю. Но  если  и свистел, то  в те годы, при  царизме,
художественный свист не  ценился  и  не приносил никакого дохода.  Потому на
одиннадцать  детей в  доме имелась одна  пара обуви, и  зимой  во  двор дети
выходили по очереди.
     Вы можете спросить: как же это так  у вас получается, уважаемый товарищ
свистун  (так  меня называют иногда жена  и  еще несколько человек,  которые
вхожи в мой дом, и я на них  не обижаюсь, потому  что ценю и в других  людях
чувство  юмора), значит, как  же это получается,  что такой хороший плотник,
как ваш
     дед, который поставил столько домов и, следовательно, всегда был занят,
не смог купить своим детям обувь, даже если это было в царские времена?
     Вы, конечно, думаете, что  тут-то и поймали меня, наконец, на неправде.
Так, пожалуйста, не спешите и послушайте, что я вам отвечу.
     Да, мой дед от  отсутствия работы не  страдал и  трудился  каждый Божий
день, кроме, конечно, суббот. Да, он таки был большим мастером в своем деле,
и  ему платили  соответственно. И,  конечно, на  обувь  заработать даже  для
одиннадцати детей, несомненно, мог.
     Но вы  забываете об  одной черте, которую  он  передал  даже внукам  по
наследству. Или, возможно,  я это  упустил  в своем  рассказе?  Тогда  прошу
прощения и мне понятен ваш подозрительный вопрос.
     Так вот. Мой дед был очень горд  или  даже, вернее, тщеславен, как  это
называют  у нас,  у  работников искусства.  Он  был готов  уморить всю семью
голодом, только бы не уронить свою честь. А как вы знаете, в синагоге лучшие
места стоят больших денег и на них сидят самые богатые и уважаемые люди. Мой
дед, простой  плотник,  все