скорей началось брожение  и  превратилось  в
наливку.  Наши  портнихи,  шившие  платье невесте  и  не желавшие до времени
раскрыть секрет, с ума сходили,
     как  снять  со Стефы размер.  Ее останавливали  под  любым предлогом на
улице,  заговаривали  о  чем-нибудь  и  на  глаз, а  порой  обнимая  ладонью
несколько раз, определяли ширину талии и плеч.
     Улица кипела, волнующее ожидание плавало  в воздухе, из всех окон несло
вкусными запахами,  а главное,  все  улыбались и были чересчур приветливы. И
вот  тогда я  впервые понял,  и это утешало  меня в  труднейшие минуты  моей
жизни, что во  всех людях, без исключения, заложен неисчерпаемый заряд добра
и любви, готовый  прорваться наружу, если обстоятельства этому не мешают. Но
чаще всего они мешают. И это очень досадно. Потому что оттого  многих  людей
жизнь обделяла положенной им порцией тепла и любви.
     Но  вернемся  на  Инвалидную  улицу.  В день  свадьбы  хозяйки  подмели
тротуары, а детям с утра мыли шеи и уши. Главное событие  разыгралось еще до
наступления темноты, сразу после  обеда. Наши женщины  вскладчину купили для
молодоженов мечту каждой семьи - шкаф "Мать  и дитя".  Это был самый дорогой
подарок,  какой  можно  себе только представить.  Дело  не  в  деньгах. Ведь
кто-то, и не один человек, должен был простоять в очереди. И не одну ночь. И
заполучить этот  самый  шкаф, о  котором сам мечтаешь,  и  отдать его чужому
человеку. Согласитесь, это не так просто.
     Но зато какие страсти бурлили на лицах наших женщин, когда шкаф "Мать и
дитя" торжественно провезли по  Инвалидной улице. Вез  его тот же Шнеер,  не
подозревая, что шкаф предназначен ему. Вез, оглушенный воплями и
     стонами женщин, в количестве не меньше двадцати, сопровождавших шкаф от
самого магазина и подпиравших его  с трех  сторон руками, чтоб, не дай  Бог,
этот шлимазл Шнеер не опрокинул драгоценный коллективный подарок.
     При каждом неосторожном толчке колес на булыжнике женский крик сотрясал
воздух:
     -  Шлимазл!  Босяк!  Подкидыш!  Недоделанный!  Малахольный!  Оборванец!
Выкрест!
     Все это сыпалось градом на стриженую круглую голову несчастного Шнеера,
которого  они  все собирались осчастливить.  И  он налегал на лямку взмокшей
грудью  и ошалело  озирался по сторонам, где на тротуарах люди  смотрели  на
него, а  не на  шкаф, и смотрели так ласково и любовно,  что он  уже  совсем
ничего не мог понять.
     О том, что они жених и невеста, Шнеер  и Стефа  узнали только  вечером,
когда уже вся улица снесла на противнях и  в чугунных горшках в  сад к Нэяху
Марголину все,  на  что  только  способны еврейские кухарки. Запах на  улице
стоял  одуряющий,  потому что вдобавок  остро пахло нафталином. Ведь  каждый
извлек  из своего  шкафа лучшее одеяние, хранимое  в нафталине исключительно
для больших торжеств.
     В  саду  у  Нэяха  Марголина  на  все лады  настраивал свои инструменты
сводный  оркестр из  Сада кустарей и  городской  пожарной команды.  Им  было
уплачено  вперед и не торгуясь. И под эти звуки делегация мужчин отправилась
в каморку к Шнееру, и разодетая в пух  и прах  делегация самых уважаемых дам
посетила Стефу. И им все сказали.
     Они  оба лишились дара речи. Оба, не  сопротивляясь, дали  одеть себя в
новые  костюм  и платье  и,  сопровождаемые  густой  ликующей  толпой,  были
приведены  в  сад к Нэяху Марголину, где при  свете  множества электрических
лампочек томились и  прели на столах в соусе  и  с подливкой  сотни блюд,  и
сводный оркестр дружно грянул туш.
     Их усадили  рядом  друг  с другом,  окаменелых и  бледных,  и  началось
веселье,  какого  еще не знала наша улица.  Нэях Марголин  потом очень точно
сказал, что самый  богатый человек на  свете ни за какие  деньги не  смог бы
себе  справить такую  свадьбу.  Потому что  радость и любовь людей не купишь
даже за миллион.
     Уже  на  свадьбе  доктор Беленький поднес жениху  свой личный  подарок.
Зимнее пальто с котиковым воротником. Оно было сшито на  доктора  Беленького
еще до революции и уже изрядно трачено молью, но зато такого сукна и  такого
меха  сейчас днем с огнем  не найти. Жених утонул в  этом пальто и не снимал
его до конца, хотя было очень душно, ведь дело происходило в июле.
     Про  молодоженов, как водится, быстро  забыли. Водка и наливка горячили
головы.  Люди,  годами враждовавшие, целовались  взасос  и клялись в  вечной
любви и  уважении. Детей за стол не сажали, они  стояли позади  родителей, и
матери передавали им, не оборачиваясь, то гусиную ножку, то кусок пирога.
     Оркестр старался изо  всех сил, потому что ему было хорошо заплачено, и
поэтому, чтоб услышать друг друга, люди кричали громко, как глухие.
     Все подарки,  а их была целая гора вокруг  шкафа "Мать и дитя",  стояли
под открытым небом здесь же в саду, и их охранял от чужих людей Гилька Кнут,
только  недавно  вернувшийся  из  тюрьмы,  где  он  отбывал  год  за  мелкое
воровство.  Выбор сторожа  был сделан  точно,  как  в  аптеке. У  такого  не
украдешь.
     Гилька,   польщенный   доверием  общества,  облачился   в  лакированные
полуботинки, из-за которых и сидел в тюрьме, но при обыске смог их упрятать,
и  каждого,  кто  подходил  близко  к подаркам,  встречал  одним  и  тем  же
лаконичным вопросом:
     - А в зубы не хочешь?
     Уже во втором часу ночи, когда  все было выпито и съедено и  опьяневшие
музыканты стали  играть  вразнобой,  а дети уснули тут же  подле  столов  на
траве, балагула  Нэях  Марго-лин спохватился, что главное  забыли. А главное
состояло вот в чем. Ни жених, ни невеста, по общему мнению, понятия не имели
о  том,  что такое  первая  брачная  ночь  и  с  чем это едят.  Поэтому, для
инструкции,  балагулы увели жениха в один конец  сада, а их жены - невесту в
другой конец и там горячо, споря друг с другом, поделились личным опытом.
     Назавтра почти  у всех  болели головы, и улица проснулась немного позже
обычного.  Но  проснувшись,  улица  снова вернулась к  вчерашнему  дню.  Все
выглядывали из окон, взлохмаченные и припухшие, и ждали, когда  появятся  из
своей  конурки на  свет  Божий новобрачные,  а  когда они,  наконец,  вышли,
держась  как дети за руки, на них обрушилось изо всех окон  и дверей столько
приветствий и тон-
     ких  намеков,  произнесенных  во всеуслышание, что  они,  застыдившись,
тотчас юркнули обратно.
     Жизнь понемногу  входила в  свои  обычные берега. Улица  погружалась  в
прежние заботы в предвидения  неминуемого  посещения финансового инспектора,
ибо  о свадьбе  гудел  весь  город и затраченные суммы  в  устном  пересказе
возрастали стократно.
     Но  хоть  праздник  кончился,  а что-то  осталось.  Вся  улица  как  бы
породнилась в  дни подготовки к  свадьбе, и эти отношения укреплялись новыми
общими заботами. А заботы эти  были  не из простых  - оии касались самолюбия
Инвалидной улицы. Каждый день женщины пытливо осматривали Стефу, судачили  у
колонки, вздыхали  и охали вечерами у  калиток. Всех  теперь волновало одно:
когда, наконец, Стефа забеременеет. Даже  самый острый глаз не отличал в ней
никаких  перемен,  кроме того, что  она, по общему мнению, явно похорошела и
скоро будет совеем похожа на цветок.
     Мужчины  свой интерес проявляли более откровенно и, встретив Шнеера  со
своей  тележкой,  укоряли  его  в мужской  слабости,  предлагали научить,  а
главное,  требовали от  него не  подводить улицу и  не  обманывать  ожиданий
общественности.
     До  осени  эти  волнения  все  нарастали  и,  наконец,  все  облегченно
вздохнули. Сам доктор Беленький авторитетно подтвердил,  что Стефа, таки да,
беременна и все  развивается нормально, как и положено  быть. Вся наша улица
искренне и откровенно ликовала, как если бы,
     наконец, она сама, то  есть  вся улица, после долгих ожиданий угадала в
своем чреве будущего ребенка.
     И тут начались новые хлопоты. Каждая  женщина с  Инвалидной улицы сочла
своим долгом дать Стефе совет, основанный на собственном опыте, и следила за
его неукоснительным  выполнением. Советов была тьма,  и  они  отрицали  один
другой.  Пришлось  вмешаться  доктору Беленькому, чтобы  оградить  Стефу  от
чересчур ретивых советчиц.
     Но  надо знать наших  женщин. Они  не  могли сложа руки  ждать событий.
Клокочущая энергия  нашла  новый выход.  Началась  подготовка приданого  для
будущего ребенка, и  вспыхнули первые ссоры по поводу имени.  Ссоры горячие,
но  мирные,  ибо  общая  радость   и  приподнятость  продолжали  витать  над
Инвалидной улицей.
     По  настоянию  наших женщин,  Стефу перевели в  больнице из  уборщиц  в
санитарки,  и ее теперь в  разговорах с людьми не с нашей улицы  с гордостью
именовали   медицинским   работником.   Конуру,   где    жили    молодожены,
отремонтировали вскладчину,  и она  приняла  человеческий  вид.  Возле шкафа
"Мать и дитя"  появилась железная  детская  кроватка-качалка  с  матрасиком,
жесткой подушечкой и стеганым новым одеяльцем голубого цвета. Это на случай,
если родится  мальчик. В  шкафу же  лежало такое же, но розовое  одеяло. Для
девочки. Как  говорится,  запас карман не  ломит. И  наконец, что  такое два
одеяльца  для  нашей  улицы?  Пустяк.  Купили  бы  и  десять,  если  бы  так
полагалось.
     К весне, когда Стефа дохаживала  последние недели, волнение снова стало
возрастать  во  всех  семьях. Боялись, что она поскользнется и,  не дай Бог,
упадет. Причем, выражая это опасение,  трижды  сплевывали.  Наши мужчины, не
проявлявшие большой деликатности к своим женам, завидев идущую по скользкому
тротуару Стефу, хватали ее под руку и доводили до порога. Подобного у нас на
роду не бывало.
     И  вот наступил  тот день,  вернее, вечер. У  Стефы  начались  схватки.
Извозчик  Саксон  до  глубокой ночи  дежурил  на  своем  фаэтоне,  во  дворе
собралась толпа,  и когда доктор Беленький сказал, что  пора, ее бережно  не
вывели, а вынесли  из дома,  усадили  в фаэтон, укутали одеялами  и,  осыпав
предварительно  Саксона всеми проклятьями,  чтоб  он  не смел  быстро ехать,
отправили Стефу в родильный дом.
     В ту ночь наша улица не спала. Несколько самых ретивых женщин вместе со
Шнеером  остались  в   коридоре  родильного  дома  ждать  вестей.  Остальные
нервничали в своих домах. Моя мама каждые полчаса вставала  пить, а отец жег
спички, проверяя  время на часах. Из-за них не спал и я, и когда на рассвете
глянул в окно,  то увидел в предутренней мгле, как  светятся окошки на  всей
нашей улице.
     В восемь часов  утра пришло первое известие.  Радостное.  Стефа родила.
Мальчика. Весом почти  в четыре кило. И люди высыпали  на улицу, бросились к
соседям с поздравлениями. Моя мама всхлипнула и сказала, что гора с плеч.
     В девять  часов утра  пришло  второе  известие.  Стефа  скончалась.  От
родовой горячки. И это было неожиданно, как удар по темени.
     Улица опустела, как будто  ее вымели,  и  дома  сжались, ушли в снежные
сугробы.
     Такого плача, таких стонов, когда рыдают и голосят сразу в сотне домов,
я никогда не слыхал  и  надеюсь,  что  и впредь не  услышу.  Стало  до  того
страшно, что и мы, дети, не  сознавая всего,  но  видя  горе  наших матерей,
заревели, как от самой большой обиды.
     И еще  много дней потом, встретив  Шнеера,  совершенно  потерявшегося и
обалдевшего, одинокого, как бездомный пес, люди начинали плакать.
     Похороны Стефы  были такими  пышными,  каких наш город не помнил, и  за
гробом, который везли  на грузовике, шли тысячи плачущих  людей.  Как  будто
хоронили  самого дорогого и важного  для всех  человека, а не бедную  Стефу,
которую до  того, как затеяли  свадьбу, никто  и не замечал. Плакало, рыдало
доброе, любвеобильное сердце нашей улицы,  горевало о том, что так  внезапно
оборвались общая радость и общие заботы. Саму Стефу, как человека, оплакивал
один Шнеер, о котором совсем позабыли, погрузившись в траур.
     Остался жить ребенок  -  плод духовного  взлета всей  Инвалидной улицы.
Каждая  семья хотела взять  ребенка  себе, но был  живой отец Шнеер, который
впервые  показал, что и у него есть характер. Ребенка, сказал  он, никому не
отдаст и будет сам растить. Наших женщин охватила паника: что будет с бедным
ребенком в руках у грубого неотесанного тележечника?
     Спор разрешил доктор Беленький.
     Ребенок, пока не  подрастет, будет в государственном  Доме малютки, где
обитают под-
     кидыши, но  где  обеспечен нормальный  медицинский уход. А там -  видно
будет.
     Улица,  поворчав,  согласилась.  Немного  по-упирался   Шнеер,  который
проявил вдруг  бешеное отцовское чувство и никого к ребенку не подпускал. Но
авторитет доктора Беленького сломил и его.
     Ребенка  забрали в Дом малютки, и  в тот  же  день Шнеер  выбросил свою
тележку  и нанялся в  этот  Дом, полный  орущих младенцев, истопником, чтобы
всегда быть рядом со своим сыном.
     Страсти на  Инвалидной улице вскоре улеглись. Стало скучно и неуютно. И
снова  у колонки  начались  бурные  ссоры  и  драки, и неприязнь  потихоньку
овладела женскими сердцами, как в доброе старое время.
     Что еще остается прибавить к этой истории?
     Всего несколько слов.
     Началась война. Немцы подошли к нашему городу, и кто успел, убежал. Дом
малютки эвакуировали на автобусах,  и Шнеер с ребенком получил там место. Но
в  своей  безумной любви к сыну он совершил непоправимое.  Схватив младенца,
унес его к себе, в конуру.
     Шнеера расстреляли вместе с ребенком. И  они  покоятся  в общей могиле,
которой стал противотанковый ров, вместе со многими из тех, кто так весело и
от всей души гулял на свадьбе. На такой свадьбе, какой  уж больше никогда не
будет.

        "Легенда четвертая"
        "КТО, НАКОНЕЦ, ЧЕМПИОН"
        "МИРА?"

     Каждая улица  имеет начало  и  конец.  Инвалидная тоже. Но  если другие
улицы начинаются где-нибудь, скажем,  в поле и кончаются где-нибудь, скажем,
возле леса, то наша - извините! - ничего похожего. Наша брала свое начало от
большого старинного городского парка, именуемого Сад кустарей. Кустарь - это
уже сейчас  вымершее понятие  и на нормальном человеческом  языке означало -
ремесленник, то  есть  портной, сапожник,  часовщик,  носильщик, тележечник,
извозчик и  даже балагула.  Были  кустари-одиночки,  их  особенно  прижимали
налогами, как частников, и они кряхтели,  но  все же -  жили,  и были артели
кустарей,    которым    покровительствовало    государство,    считая     их
полусоциалистической  формой  производства,  и  если  артельные  кустари  не
воровали, то  их семьи  клали зубы на полку, то есть не  имели,  что  в  рот
положить.
     Все кустари, обладатели членских билетов профсоюза, пользовались правом
бесплатного входа  в  Сад  кустарей,  и поэтому половина города паслась  там
даром. Но  эта привилегия не касалась членов семей, и  мы  - другая половина
города   -   от   этого   жестоко  страдали  и   сходили  с  ума   от  явной
несправедливости,   существующей   в  государстве,  где   нет   классов,   а
следовательно, и классовых противоречий.
     Кончалась улица, или, если хотите,  начиналась  - это зависит оттого, с
какой стороны  посмотреть -  стадионом "Спартак". Без  этого стадиона  я  не
мыслю  жизни нашей улицы. Когда происходил футбольный матч  или соревнование
по поднятию тяжестей, наша улица пустела и только древние старухи оставались
в домах следить, чтобы малыши не сожгли дом, и завидовали остальным, которые
получали удовольствие на стадионе. Но  даже  эти  старухи были в  курсе всей
спортивной жизни.
     Когда  после   матча   со  стадиона  по  нашей   улице   валила  толпа,
возбужденная, как  после драки, и  разопревшая, как после бани, эти беззубые
старушки уже дежурили у своих окошек и на улицу сыпался град вопросов:
     - Кто выиграл?
     - С каким счетом?
     - А наш хавбек опять халтурил?
     - Центрфорвард не мазал?
     - Вратарь не считал ворон?
     Дело в том, что футбольная команда "Спар-.так" в основном формировалась
и пополнялась с нашей улицы. Все игроки были евреи, кроме тройки нападения -
братьев  Абрамовичей.   Абрамовичи,  Эдик,  Ванька  и  Степан,  невзирая  на
еврейскую  фамилию,  были чистокровными  белорусами, но  охотно откликались,
когда к  ним обращались по-еврейски. Должен  признать, что в нашем городе не
было   людей,  не  понимавших  по-еврейски.  За   исключением,  может  быть,
начальства, упрямо и с ошибками .говорившего только на государственном языке
- русском.
     О  футбольной команде так и говорили: в ней все евреи и три Абрамовича.
Все футболисты, как и  вообще любой нормальный человек с  нашей улицы, имели
клички.  Порой неприличные, произносимые только в узком мужском кругу. Но во
время  матча,  когда  страсти  закипали  и  стадион  стонал,  подбадривая  и
проклиная своих любимцев, почтенные  матери семейств басом орали эти клички,
не  вдумываясь,  а,   вернее,  забывая  об  их  истинном   смысле  и  совсем
непристойном звучании.
     Футбол  был  так   популярен  у  нас,  что  когда  хотели  вспомнить  о
каком-нибудь событии, сначала вспоминали футбольный  матч той  поры, а потом
уже точную дату события. Например.
     - Мой младший,  продли  ему  Господь  его годы,  родился  как раз перед
матчем, когда десятая и  одиннадцатая кавалерийские  дивизии играли  три дня
подряд  на кубок города и все с ничейным  счетом. Хоть ты  убейся!  И  кубок
вручили по  жребию.  А это уже  совсем неприлично, и  так у  самостоятельных
людей не бывает. Следовательно, мой младший родился...  подождите... июнь...
июль... в августе.
     И назывался абсолютно точно год рождения. Или.
     -  Моя бедная  жена скончалась в  этом... как его!..  Сейчас вспомню, в
каком  году. Ну, конечно, это было в  тот самый день, когда корова директора
стадиона Булкина весь первый тайм  спокойно паслась на нашей  половине поля,
когда  "Спартак" играл с первой воздушной армией. А во  втором  тайме, когда
поменялись
     воротами,  снова  паслась  на  нашей  половине.  Это  был  матч! Полное
превосходство! Мяч ни  разу даже не залетал на нашу половину поля, и  корова
директора Булкина  так хорошо наелась травы,  что вечером дала на  два литра
молока больше. Значит, моя бедная жена умерла...
     Итак, Инвалидная  улица начиналась Садом кустарей и кончалась стадионом
"Спартак" или, наоборот, как хотите, это  роли  не  играет, и  мы, аборигены
Инвалидной, по  праву считали  и Сад  и  Стадион продолжением своей улицы  и
никак  не могли  привыкнуть к тому, что  туда нахально ходят люди и с других
улиц.
     Уже  в  мае  мы с замиранием сердца  следили, как рабочие устанавливают
высоченные столбы, сколачивают из  неструганых досок длиннющие,  но  круглой
формы скамьи. А потом,  в  одно  прекрасное утро,  над вершинами старых  лип
конусом  поднимался к  небу парусиновый  шатер.  Это означало,  что  в нашем
городе открывает свои гастроли цирк "Шапито".
     Дальше я рассказывать не могу. Потому что мне надо успокоиться и прийти
в себя.
     Как  говорится, нахлынул рой воспоминаний. И среди  них самое  важное и
драгоценное - история  о том, как я,  пацан, и если разобраться - никто, как
говорила мама, недоразумение природы,  целых  три дня был в  центре внимания
всей улицы и взрослые, самостоятельные люди не  только разговаривали со мной
как с равным, но открыто завидовали мне.
     Но это потом. Предварительно я вас хочу познакомить с  местом действия,
то есть с Садом кустарей. Сказать, что это был хороший
     Сад -  это ровным счетом  ничего не сказать. Это был всем садам Сад. На
его  длинных глухих  аллеях можно  было заблудиться,  как в  джунглях.  Рохл
Эльке-Ханэс, товарищ Лиф-шиц, главная общественница на нашей улице, имела от
этого большие неприятности, которые потом, правда, кончились благополучно.
     Она  как-то решила  пустить туда пастись свою козу, чтобы сэкономить на
сене, а  вечером пришла  ее взять и сколько ни искала, сколько  ни звала, от
козы, как  говорится,  ни слуху, ни духу.  А коза была дойная, давала жирное
молоко,