продолжал, возможно, до ста лет. Если бы не война.
     Вообще-то его звали Авром-Иче.  А Саксон - это была кличка,  с  которой
он, видимо,
     прямо  появился на свет. И намекала  она,  должно  быть, на  сходство с
библейским Самсоном. Фамилии его я никогда  не слыхал.  И, кажется, никто ее
не знал.  В паспорте, конечно,  у него  фамилия была записана, как у каждого
нормального  человека. Но на  нашей улице  верили на  слово и  фамилии,  как
говорится, не спрашивали. Саксон - так Саксон.
     Тоже неплохо.  И  надо  же было, чтоб  Саксо-ну в тот  день  вздумалось
остановить нашего народного кандидата Берла Арбитайло.
     -  Это, кажется, вас  мы будем избирать в депутаты?  -  спросил  он  со
своего облучка, и Берл Арбитайло имел неосторожность остановиться и кивнуть.
     Тогда Саксон задал следующий вопрос:
     - Это, кажется, вы чемпион мира по французской борьбе?
     Саксон говорил ему "вы", и это уже многим не понравилось.
     Берл Арбитайло второй раз застенчиво кивнул.
     - Интересно,  - сказал  Саксон и, сняв  с ног  одеяло,  стал  слезать с
фаэтона, отчего фаэтон  накренился в сторону и чуть не упал  набок. На своих
слоновых ногах он прошагал на середину  булыжной мостовой и, отбросив наземь
кнут, радушно протянул Берлу руку.
     - Дай пожать мне руку чемпиона, - сказал он при этом.
     И Берл Арбитайло простодушно дал. И как цирковые борцы в его руках, так
на сей раз он сам, в чем был, в новом, сшитом  на заказ костюме  и галстуке,
тем же манером взлетел на спину Саксону и, описав в воздухе дугу, грох-
     нулся  лопатками  на булыжник мостовой.  Победа была  чистой,  по  всем
правилам. Те, кто  был  рядом, стояли  потрясенные  и не. могли  даже  слова
сказать. Чемпион мира лежал поверженный  на мостовой. Саксон отряхнул ладони
и даже вытер их об зипун.
     -  Так кто же тут  чемпион мира по французской  борьбе?  -  спросил  он
заинтересованно и обвел взглядом всех, будто ища в толпе чемпиона.
     На булыжнике лежал экс-чемпион, но заодно лежал и  народный кандидат. И
это чуть  не  имело потом серьезные  последствия. Саксона отвели в участок и
продержали  три ночи и  хотели уже  пришить политическое  дело.  Спасло  его
только то, что он был  стар  и  абсолютно неграмотен. А также и  то, что сам
кандидат в депутаты Берл  Арбитайло хлопотал за него и грозил, что  не будет
баллотироваться, если Саксона не выпустят.
     Все  кончилось благополучно. Саксона  выпустили,  и  он сам  отдал свой
голос за Берла Арбитайло, и Берл Арбитайло победил  на  выборах единогласно.
Тем более, что конкурентов у него не было.
     И все бы вообще хорошо закончилось, если бы не два обстоятельства.
     Первое - это то,  что очень  скоро стали снова ловить врагов  народа  и
нещадно их истреблять. В нашем городе забрали всех выдвиженцев, каждого, кто
высунул  нос чуть  дальше, чем  все.  Из  заслуженных людей судьба  обошлась
хорошо  только с двумя  на нашей  улице.  С моим дядей Симхой  Кавалерчиком,
потому что он был такой тихий и незаметный,
     что о нем  попросту позабыли, и с легендарным  героем гражданской войны
Иваном Жуковым, потому что он никуда не выдвигался, а был простым сторожем в
Саду   кустарей  и  был  все  время  так  пьян,  что  его  даже  гадко  было
арестовывать.
     Берл  Арбитайло,  который мог  бы жить,  как нормальный  человек,  имел
несчастье стать депутатом, и его пришли арестовывать одним из  первых. Когда
его   брали   ночью,  то   люди   рассказывают,   что   восемь   сотрудниксв
государственной безопасности были изувечены так,  что  им никакое  лекарство
потом не помогло.
     А Берл Арбитайло пропал. И никаких следов до сих пор отыскать не могут.
В руки  НКВД  он  не  дался.  Это  мы знаем  точно.  Потому что  НКВД  потом
отыгралось на всей его семье и всех, кто носил фамилию Арбитайло,  вывезли в
Сибирь,  и они  в наш город больше не вернулись. А где сам Берл, никто так и
не знает.
     Когда  я  встретил много лет  спустя  одного моего земляка, оставшегося
живым  после  войны,  и мы  с  ним разговорились  за  жизнь, о том,  о  сем,
вспомнили чемпионат  мира  по французской борьбе,  и  он,  человек неглупый,
каждый день читающий газеты, высказал мысль, что снежный человек,  которого,
если  верить  газетам,  обнаружили в горах  Тибета,  возможно, и есть не кто
иной,  как Берл Арбитайло,  который там в Тибете  скрывается  до  сих пор от
НКВД,  не зная, что  Сталин  уже умер и Хрущев всех реабилитирует посмертно.
Возможно, что он шутил, мой земляк. Весьма возможно. Но в каждой  шутке, как
говорится, есть доля правды.
     А теперь  второе обстоятельство. Что стало дальше с Саксоном.  Он погиб
на войне. Не на фронте. Кого это посылают в семьдесят лет на фронт? Но погиб
он как человек, достойно, как и подобает жителю Инвалидной улицы.
     Когда к нашему городу подходили немцы, и  население  пешком  убегало от
них на Восток,  Саксон запряг  своего коня  в фаэтон и нагрузил  его детьми.
Говорят, он  усадил человек двадцать. Одного  на другого.  Так  что  во  все
стороны торчали руки  и ноги. Взял вожжи и пошел рядом, хоть ходить ему было
трудно из-за болезни ног, но если бы он сам сел, не хватило бы места детям и
конь бы не мог везти так много.
     Этот фаэтон  двигался в толпе беженцев по шоссе, когда налетел немецкий
"мессершмитт" и  из пулемета стал расстреливать толпу. Одна из пуль попала в
коня, и  он  упал в  оглоблях и  откинул копыта, но зато  и  Саксон и дети в
фаэтоне остались невредимы.  Когда  самолет улетел,  Саксон распряг мертвого
коня  и  оттащил с шоссе,  чтобы не мешал движению.  Сам  встал в оглобли  и
потащил не хуже коня фаэтон, полный детей. Говорят, он тащил так  километров
пять, ни  разу  не  сделав остановки,  пока  снова  не  вернулся  тот  самый
"мессершмитт"  и  не открыл огонь.  В Саксона попало несколько  пуль,  и  он
замертво упал в оглоблях  и так и  остался лежать. Оттащили ли его с шоссе и
похоронили в поле, я не знаю.  Сомневаюсь. Людям было не до того.  И  потом,
чтоб поднять Саксона с  земли, нужен был десяток силачей с нашей улицы, а их
среди беженцев не было. Они были на фронте. И все до одного погибли там.
     Немножко грустно  стало. Верно?  Ничего не поделаешь. Нельзя всю  жизнь
смеяться.
     Теперь я вас спрашиваю. Скажите мне вы. Как разобраться в одном? Кто же
действительно  был  в  том  году  чемпионом  мира  по   французской  борьбе?
Официально,  Берл Арбитай-ло. Ясно  и понятно. Но неофициально? Мы же с вами
знаем, что с ним сделал Саксон.

     Легенда пятая
     ВСЕ НЕ КАК У ЛЮДЕЙ

     -  У нас  все не так,  как у  людей, - говорила моя  мама и была  очень
близка к великой истине, которую человечество все никак не хочет замечать.
     Судите сами.
     Две тысячи лет человеку  говорят, что  он лишний, чужой и ему нет места
на земле. А чтоб он не заблуждался относительно  искренности  этих слов, его
постоянно  бьют, грабят, плюют в лицо, время от времени режут и даже жгут на
кострах.  Любому нормальному  человеку  уже  давно стало бы  ясно, что  пора
кончать, как  говорится, поиграли и хватит  и надо уступить всему миру, если
уж так настойчиво просят тебя убраться с этого света.
     Но  у  нас  все  не  так,  как у людей. Мы  не только  продолжаем жить,
раздражая человечество до белого каления, но плодимся и размножаемся  и даже
порой отпускаем шуточки, которые потом  с удовольствием повторяют  остальные
люди  и, посмеявшись вдоволь,  в  хорошем  настроении  начинают точить ножи,
предназначенные для наших шей.
     Моя мама, когда  говорила эти  слова,  ничего не  хотела обобщать.  Она
имела в  виду  конкретный  пример. То,  что случилось  на Инвалидной  улице.
Вернее, на нашем дворе. А если быть еще точнее, в нашей семье.
     Ну,  припомните сами,  как это  бывает у людей? Скажем,  получает  жена
похоронное извещение, что ее муж такой-то и такой-то погиб смертью храбрых в
боях с  немецко-фашистскими захватчиками  за  свободу  и независимость нашей
социалистической Родины и ей,  как  вдове, назначается пенсия.  Казалось бы,
все ясно! Яснее не скажешь.
     Что делают в таких случаях люди? Плачут,  рвут волосы на голове, жалеют
несчастных   детей,  которые  отныне  будут  называться  сиротами,  и  очень
переживают,  что  от  покойного  супруга  не  осталось  даже фотографической
карточки, чтобы  дети, а  потом внуки могли увидеть, от кого  они произошли.
Проходит время и все  забывается. Как  говорится, жизнь  берет свое. И  мужа
вспоминают лишь раз в месяц,  когда  получают пенсию, потому  что  она очень
мала и на нее не проживешь. А покойник не догадался хоть что-нибудь оставить
своим наследникам. Даже своего портрета.
     Проходят годы и все забывается. Как будто так  и надо, и удивляться тут
нечему.
     У нас  же  все,  не  как у людей.  Начало,  правда, было  такое  же.  И
похоронное извещение, и плач, и никакого портрета, и  пенсия,  на которую не
проживешь. А конец? Даже  близко  не похож.  Наберитесь капельку терпения, я
потом вам все объясню.
     Или другой пример. Женщина, мать, причем еврейская мама, своими глазами
видит, как ее ребенок,  ее единственный сын,  отличник  учебы, не  способный
выговорить  хотя бы  одно  ругательство, прямо у  нее на глазах погибает  от
взрыва бомбы, и его, который только что
     был жив  в своих коротких штанишках  и кожаных  сандалиях на босу ногу,
буквально разрывает на куски и от него  ничего не остается, кроме матросской
шапочки с  надписью  "Аврора" на ленте, которую взрывной волной бросает маме
прямо в руки.
     Ну,  скажите  сами:  может  после  этого  женщина   выжить  и  остаться
нормальной?
     Вы можете мне ответить: в редких случаях - да. И я с вами соглашусь.
     Но если я вам расскажу, чем все  это кончилось,  и вы, придя в  себя от
удивления, все же попытаетесь убедить меня, что и после этого можно не сойти
с ума, тут уж я с вами, извините, не соглашусь. А если  и соглашусь, то  при
одном  условии.  Только человек с Инвалидной  улицы может  это пережить и не
свихнуться и  далее считать, что  все идет как  положено. Потому  что  мы из
другого теста и у нас все не так, как у людей.
     А сейчас,  как говорится, маленькая деталь. Мальчик, которого разорвало
на куски  бомбой и  от него осталась  маме  на  память матросская  шапочка с
надписью "Аврора" на ленте - это я. А муж, оплаканный вдовой и не оставивший
после  себя даже  фотокарточки, а лишь  маленькую пенсию, на  которую нельзя
было  прожить,  мой  отец.  И он  жив-здоров  до  сих пор  и, чтоб больше не
повторять прежних ошибок, фотографируется каждый год дважды.
     Что? Смешно?.. Кажется, не очень. Я так тоже думаю.
     А сейчас послушайте всю эту  историю, которая больше похожа на легенду,
чем на быль, и ничему не удивляйтесь. Потому что вы имее-
     те  дело с Инвалидной улицей, где, если  верить моей  маме, все не так,
как у людей.
     Как  известно, Гитлер напал на Советский Союз 22 июня 1941 года. Сталин
очень  хотел  с  ним дружить, с Гитлером.  И в  знак  этой дружбы согласился
разделить  с ним Польшу: западную часть взял  себе Гитлер, а восточную - мы,
то есть Сталин. Но так как Гитлер был фашист, то считалось, что он захватил,
оккупировал Польшу,  поработил  польский народ, а  так  как  мы  были  самые
прогрессивные  в  мире,  то  наши  войска совершили  освободительный  поход,
протянув  братскую  руку  трудящимся  восточной  Польши,  нашим единокровным
братьям:  белорусам  и  украинцам,  стонавшим  под  панским  гнетом. Красиво
звучит, верно? Не придерешься.
     Мне посчастливилось все  это увидеть своими глазами, но именно  поэтому
много дополнительных несчастий свалилось на нашу семью.  На  захваченной, то
есть освобожденной  территории надо  было устанавливать  советские  порядки,
делать население счастливым,  таким же, какими были мы, и для этой цели туда
назначили  большим  начальством  моего  дядю,  который был женат  на  другой
маминой  сестре. Тетя,  то есть мамина сестра,  в первом  же  письме оттуда,
абсолютно  вопреки  газетным сообщениям, поставила нас  в известность, что в
бывшей Польше - рай  земной и на базаре все так дешево,  что, можно считать,
почти без денег. И пригласила нас в гости.
     Я не знаю, что  такое рай. Но когда мы приехали в этот бывший  польский
городок у самой новой немецкой границы, моя мама чуть
     не  потеряла  сознание, когда в  первый раз вышла  на базар. Здесь были
такие продукты, которых мы в глаза не видели,  и  стоили они так дешево, что
становилось просто смешно. А люди, которых мы пришли освобождать от нищеты и
голода,  были одеты так,  как  будто смотришь заграничный  фильм, и все  они
капиталисты. Даже  дети.  Правда,  меня  тоже сразу приодели и, как говорила
мама,  почти без денег, и я долго не мог привыкнуть к новой красивой одежде,
потому что раньше я такого в глаза не видел.
     Но человек ко всему привыкает. Я привык к новой одежде.  Одна  моя мама
никак  не  могла привыкнуть  к  низким ценам и высокому качеству продуктов и
каждый  раз,  приходя с базара с пудовыми корзинками, охала и  недоумевала и
мучила  вопросами  моего дядю-коммуниста:  почему, каким  образом и как  это
понимать.  И  мой  дядя,  главное начальство в этом  городке, ничего  не мог
объяснить  и  начинал  кричать на маму,  что  она  политически неподкованный
человек.
     Я уважал своего дядю. Он был  не  еврей, а  русский. И  женился на моей
тетке  потому,  что  был коммунист  и,  естественно,  интернационалист.  Для
коммуниста иметь еврейку жену считалось признаком стопроцентного большевика.
Мой дядя и был  стопроцентным.  Малограмотным  и  очень  уверенным  в  себе.
Простым в  обращении с людьми  и не терпящим возражений.  Все  освобожденное
население,  завидев дядю на  улице,  уже издали начинало низко кланяться,  и
дядя вначале сердился, а потом смеялся: "Вот чудаки, не понимают, что
     я такой же простой человек, как они, что больше нет  господ, а все люди
равны".
     И при этом дядя жил в самом  лучшем  доме, реквизированном  у  прежнего
хозяина, и  катался  в  единственном  в городе  легковом  автомобиле, а тетя
каждую неделю отправляла домой многочисленной родне большие посылки, набитые
отрезами  чистой  шерсти, которые приносили нам в дом бесплатно. Дядя в  это
дело не  вмешивался  и делал вид, что  не замечает. И  я понимал, что  он, с
одной  стороны,  настоящий  коммунист, а  с другой  стороны,  хороший муж  и
горячий родственник. И мое уважение к нему росло, и я мечтал вырасти и стать
таким  же  борцом  за  счастье трудящихся.  Единственное,  чего  бы  мне  не
хотелось,  это  жить  в  самом  лучшем  доме  и  получать  шерстяные  отрезы
бесплатно.  Мне, несмышленышу, казалось это не совсем приличным, но я, как и
моя мама, очевидно, был тогда политически неподкованным человеком.
     Война приносит много разочарований. И первое разочарование было связано
с дядей. Так, как поступил он и остальное  начальство - коммунисты, в первый
день войны, перевернуло все в моей детской голове,  и я не  могу успокоиться
до сих пор, когда об этом вспоминаю.
     Известно, что Гитлер напал на нашу  страну внезапно, хотя мы готовились
к этой войне  многие годы. В день  начала войны  я купался с утра в озере и,
когда в  полдень направился домой  обедать,  не смог  пройти  к нашему дому:
немецкие войска непрерывной колонной двигались по улице. Из  открытого  окна
нашего
     дома высунулась мама и гневно кричала мне через головы немецких солдат,
чтобы я скорей шел обедать - суп стынет на столе. А я,  хоть и был послушным
сыном,  не мог  выполнить  ее  просьбы:  улицу нельзя было перейти,  колонны
двигались беспрерывно. Это было как во сне. Мы ничего  не понимали, хотя уже
были оккупированы, война шла уже много часов, и узнали мы об этом официально
только  в полдень, когда  местный  радиоузел  включил  Москву и из  большого
уличного репродуктора напротив нашего дома сам товарищ Молотов  поведал  нам
об  этом несчастье,  и его  слова  в  полном  оцепенении слушал я,  стоя  на
тротуаре, мама, высунувшись из  окна, и немецкие солдаты, которые  двигались
между  мной  и мамой,  и, не  понимая  ни  слова, скалили зубы  на говорящий
непонятно репродуктор.
     Ночевали  мы  уже не  дома,  а  в каком-то огромном подвале на  окраине
городка. Там было полно испуганных женщин и детей - семьи командиров Красной
Армии  и местного начальства.  На  рассвете в  переполненный спящими  людьми
подвал спустился  дядя и шепотом, чтоб никто не слышал, разбудил свою жену с
детьми и меня  с мамой. Мы  тихо, пробираясь  среди  спящих вповалку  людей,
выбрались  наружу и  в  утреннем тумане увидели грузовую автомашину, в кузов
которой  грузили с чемоданами и узлами  каких-то женщин и детей. Я узнал их:
это были  семьи дядиных товарищей-коммунистов,  таких же  начальников, как и
он, которые ходили к нам в гости, пили водку и обязательно поднимали тост за
здоровье товарища Сталина.
     - Быстро  грузитесь  в  машину, -  шепотом приказал дядя, - мы  удираем
отсюда.
     --А они? - показал я на дверь подвала, где, ничего не ведая, спали жены
командиров Красной Армии и их дети.- Их же фашисты расстреляют.
     Дядя посмотрел на меня, как на идиота.
     - Машина одна, а их много, - прошипел он.
     И мы медленно отъехали. Я сидел на чемоданах и узлах, свесив ноги через
задний борт  машины,  и  с  недетской тоской  смотрел  на  удаляющуюся дверь
подвала, которая уже выглядела как вход в братскую могилу.
     Дяде в  глаза  я уже  смотреть  не мог. Во-первых, мне  было стыдно,  а
во-вторых, это было  физически невозможно -  он находился в кабине,  рядом с
шофером. Машина проселочной дорогой пробиралась на восточную окраину спящего
городка, где находилась нефтебаза, и можно было взять запас горючего.
     Тут я окончательно  потерял уважение к моему дяде. Двор  нефтебазы, где
стояли цистерны с бензином, огороженный высоким забором, был в  этот  ранний
час заполнен до отказа евреями. И местными, и теми,  что  бежали из Западной
Польши от Гитлера  год назад. Они-то  знали, что  ждет евреев при  немцах, и
сбились  сюда во двор нефтебазы в надежде,  что машины, зашедшие за горючим,
подберут их и увезут подальше от неминуемой гибели.
     Пока шофер заливал в баки бензин, нашу машину плотно окружили старики и
женщины, многие с грудными детьми  на руках, и в один голос плакали, умоляли
не покидать их.
     -  Возьмите хотя бы грудных детей!  -  исступленно  кричали женщины.  -
Спасите хотя бы их!
     И протягивали нам пищащие одеяльные свертки.
     Мой  дядя,  главное  начальство  городка,   коммунист,  который  всегда
говорил, что его жизнь принадлежит народу, вытащил из кабины ручной пулемет,
залез с ним в кузов и, неприлично выругавшись, навел пулемет на людей.
     Толпа отхлынула. Машина  стала  выбираться на дорогу, и самые отчаянные
побежали за нами, крича,  умоляя, проклиная. Метров  сто они не отставали от
нас,  и  я думал, что сойду с ума.  Потом  шофер дал  газ,  и  разрыв  между
бегущими  людьми и  машиной  стал расти.  Когда уже  все отстали,  продолжал
бежать  лишь  один  -  мальчик, чуть  старше  меня, хромой, на  костылях,  в
польской  военной  фуражке-конфедератке.  Он  прыгал  на  костылях  в  пыли,
поднятой колесами машины, споткнулся и упал.
     А мы спасались.
     Что  было потом,  я плохо помню. Где-то нас остановил  патруль  Красной
Армии.  Автомашину  реквизировали,  долго  проверяли  документы у  дяди,  не
дезертир ли он.  И мне очень хотелось, чтоб  его тут же расстреляли, хотя он
не был дезертиром.
     Всех мужчин, в том  числе и дядю, забрали в  армию, а  нас  погрузили в
товарный эшелон, составленный из открытых платформ с низкими бортиками. И мы
уже по железной  дороге помчались  на Восток,  подальше от немцев. Потом нас
разбомбили.
     Дядя  мой уцелел на  войне и  сделал хорошую  карьеру, занимал  высокие
посты  и чуть  не сделался  министром, но образования  не  хватило. Далее  в
голодные годы