гда сидел  в  синагоге на лучшем  месте.  На  это
уходило все,  что он зарабатывал. Не  знаю, насколько он был  религиозен, но
гордости в нем  было,  как  говорится, хоть  отбавляй.  Вся семья  пухла  от
голода, но зато в синагоге ему всегда был почет. Вот таким был  мой дед, и я
его за  это не осуждаю. Потому что  не зря  было  сказано: лопни,  но  держи
фасон.
     Мой дед все делал на совесть. Когда началась первая мировая война и его
хотели при-
     звать  солдатом в царскую армию, он не знал, как отвертеться от этого и
не  оставить  голодными,  без  кормильца,  одиннадцать  ртов.  По  состоянию
здоровья ему сделать скидку никак не могли. С  таким здоровьем, как  у него,
брали  прямо в  лейб-гвардию. Оставалось одно  - повредить  здоровье и  хоть
больным, но остаться возле детей. Добрые люди посоветовали деду выпить отвар
табака. Он так и сделал. И  сделал  основательно, без обмана, как и все, что
делал в жизни. И умер через  полчаса, оставив голодными одиннадцать ртов, но
зато отвертевшись от мобилизации.
     В  памяти  у  людей осталась его  кличка -  Шайка-файфер.  И она  потом
сохранилась по наследству за потомством. Но ко мне она  не пристала.  У меня
есть двоюродный брат  Шая. Его с пеленок уже называли  Шайка-файфер, хотя он
никогда не свистел.  А я стал  свистеть и  достиг мастерства.  Вы скажете на
это: парадокс. А я вам отвечу: еще много неизученного в этом мире.
     Все, что осталось в  городе от Инвалидной улицы: старики и старухи, уже
сгорбленные,  без  зубов,  но  все еще  широкие в  кости,  бывшие  балагулы,
плотники и грузчики с боем добывали билеты на мой первый концерт. Оказалось,
что все они меня прекрасно помнили и еще тогда, до войны, считали меня умным
мальчиком,  который далеко пойдет, хотя в глаза  этого никогда  не говорили,
потому что на Инвалидной улице было принято ругать в глаза, но не хвалить.
     Они  аплодировали  и шумели,  когда  надо  и  не надо,  и администрации
пришлось дважды
     призывать их к  порядку. Всю классическую часть моего репертуара бывшие
обитатели  Инвалидной  улицы  встретили,  как пишут в газетах, со сдержанным
интересом.  Эту  часть   приняли  внимательно  и  кивали  в   такт  головами
представители местного начальства,  занимавшие все первые ряды, в одинаковых
полувоенного покроя костюмах, какие носил при жизни Сталин. Но зато, когда я
после сонаты А-дур Шопена, перешел к песне "Где вы,  где вы, очи  карие?", в
зале стало твориться что-то невероятное. Меня вызывали на бис по десять раз.
Такого приема я нигде не встречал.
     - "Голубку"! Попрошу "Голубку"! -  кричали еврейские старухи и  старики
из  зала. Эту самую  "Голубку"  они  неоднократно  требовали  еще,  когда  я
исполнял  классический  репертуар,  но   я  выдержал   до  второй   части  и
удовлетворил  их  желание, хотя  к исполнению  этой вещи не  был  готов. Это
сентиментальная  любовная испанская  песенка, которая,  начинается  словами:
"Когда из родной Гаваны уплыл  я вдаль..." Возможно, старики перенесли  этот
смысл на меня, который тоже покинул Инвалидную улицу и уплыл, как говорится,
вдаль. Но  ее требовали, как ни одну другую.  И  я исполнил.  Без репетиции.
Вложив в свой  свист всю тоску по прежней Инвалидной улице. И зал это понял.
Потому что в зале плакали.
     И  начальство это оценило. Назавтра в местной газете  появилась большая
статья под заголовком: "Наш знатный земляк". И  в моем  имени и фамилии было
допущено всего лишь по одной ошибке. И там говорилось, что в песню "Голубка"
я вложил своим свистом всю волю
     кубинского народа до конца бороться с американским империализмом.
     Но по-настоящему я понял, как меня  оценили в родном городе после того,
как моя старенькая мама назавтра вернулась  с базара. Все еврейские женщины,
а они все же  еще  не перевелись в городе, пропустили ее  без всякой очереди
брать молоко, и, пока маме наливали его в бидон, эти женщины смотрели на нее
с почтением и доброй завистью, и каждая в отдельности сказала ей только одну
фразу:
     - Не сглазить бы.
     Жаль, что нет  в живых балагулы Нэяха Мар-голина. Интересно, что  бы он
сказал? Ведь он  обычно выражал мнение всей Инвалидной  улицы. Но теперь  не
было ни улицы, не было и мнения.
     Поздно вечером к моей маме притащилась в гости с другого конца города -
вы  бы  думали  кто?  -  Рохл  Эльке-Ханэс, бывшая  товарищ  Лифшиц,  первая
общественница нашей улицы. Она, конечно, была уже не та. Не вернулся с войны
ее муж, кроткий  и тихий балагула На-хман Лифшиц, который делал все по дому,
пока она  занималась общественной деятельностью; И  от этой деятельности  ее
давно  отстранили,  так  как  после войны более  подходящими для  нее  сочли
русских женщин.
     Но,  невзирая на седьмой  десяток, она по-прежнему была здорова  и  без
единой морщинки  на  лице. И  как  когда-то не  расставалась  с  семечками и
лузгала их  круглые сутки,  благо, времени  у  нее было  хоть  отбавляй  и к
старости наступила бессонница.
     Она  сидела  напротив  меня  и  молча,  лишь  шевеля  челюстями,  чтобы
перемолоть семечки,
     неотрывно смотрела, как я пью чай  с домашним вареньем, и в глазах  ее,
когда-то голубых,  а теперь серых,  светился  восторг  и удовлетворение, как
если бы моя карьера создавалась не без помощи ее общественной  деятельности.
О моем  выступлении она  сказала  только одну фразу,  но  этой  фразой  было
сказано все.
     - После смерти Сталина это было второе крупное событие  в жизни  нашего
города.
     Она имела в виду мой успех.
     Прежде, чем покинуть мой город навсегда, я долго бродил по его ставшими
чужими мне улицам.
     В песке, возле  строящегося нового  и  уже  похожего на  казарму  дома,
играли  дети.  Один  из них, пятилетний  еврейский  мальчуган,  привлек  мое
внимание. Сердце мое заныло.  Запахло моим  собственным детством. Рыжие, как
огонь, волосы, веснушки - закачаться можно, глаза голубые, как небо, крепкая
мужская шея и уже сейчас ощутимая широкая  кость будущего силача.  Он не мог
быть  ни  кем  иным. Он мог  быть  только  потомком кого-нибудь  из  прежних
обитателей  Инвалидной  улицы.  И  все  дальнейшее  только  подтвердило  мою
догадку.
     Я  неосторожно  раздавил  ногой его  совок.  Он  встал, уперев  крепкие
ручонки в бока, посмотрел,  прищурясь, мне в лицо, со свистом втянул  в  нос
длинную соплю и без единого "р" бросил мне в лицо, как мы это делали некогда
на Инвалидной улице:
     - Старый дурак!
     И тогда я понял, что далеко не все потеряно.
     1971 г. Le Moulin de la Roche. Франция