го
изобретательности он там уже больше  денег достать  не мог. Тогда он обратил
свои глаза на соседей. У них стала исчезать мелочь, оставленная для нищих, а
мы продолжали лизать мороженое "микадо", и Берэлэ Маца  секли пуще прежнего,
потому что соседи приходили жаловаться отцу.
     Когда на нашей улице появился китаец-коробейник с  гроздью разноцветных
шаров "уйди-уйди", Берэлэ
     чуть не погиб. Эти шары, когда из них выпускали воздух, тоненько пищали
"уйди-уйди", и мы чуть не посходили с ума от желания заполучить такой шарик.
Но, как на грех, именно тогда  на Инвалидной улице все женщины были помешаны
на антигигиене и антисанитарии, потому  что в предвидении будущей  войны они
поголовно  обучались на санитарных курсах и сдавали нормы на значок "Готов к
санитарной обороне СССР".
     Китаец-коробейник  был  единогласно объявлен разносчиком заразы,  а его
шары "уйди-уйди"  -  вместилищем всех бактерий  и микробов,  и, застращенные
своими  женами,  наши  балагулы  турнули  китайца  на  пушечный  выстрел  от
Инвалидной улицы.
     Через  два дня вся улица огласилась  воплями "уйди-уйди" и разноцветные
шары  трепетали  на ниточке в руке у каждого  ребенка, кто  был  в состоянии
удержать шарик. Улицу осчастливил Берэлэ Мац.  Он украл целых  два  рубля  у
Рохл Эльке-Ханэс, ответственной за кружок "Готов к санитарной обороне СССР",
и на эти  деньги скупил все шары у китайца, разыскав его  на  десятой от нас
улице.  Еще продолжали попискивать "уйди-уйди" истощенные шарики, а со двора
Эле-Хаима Маца уже неслись крики Берэлэ. На сей раз его секли  показательно,
в присутствии пострадавших: Рохл Эльке-Ханэс,  именуемой официально  товарищ
Лифшиц, и  ее мужа,  огромного,  но кроткого  балагула Нахмана, который  при
каждом ударе  моргал  и  страдальчески морщился,  как будто били его самого.
Общественница   Рохл   Эльке-Ханэс,   она   же  товарищ   Лифшиц,  наоборот,
удовлетворенно кивала после каждого удара, как это  делает любящая  мать при
каждой ложке манной каши, засунутой ребенку в рот.
     У нее  с  Берэлэ были  свои  счеты. За неделю  до этого  он так  подвел
товарищ Лифшиц, что  она чуть не  сгорела  от стыда и боялась, что ее  лишат
возможности в дальнейшем заниматься общественной работой.
     Во дворе  у попадьи  наши  женщины  сдавали  нормы на  значок "Готов  к
санитарной  обороне  СССР".  Экзамены принимала важная  комиссия во  главе с
самим  представителем  Красного   Креста  и  Красного   Полумесяца  доктором
Вайшинкером. Рохл Эльке-Ханэс так  волновалась, что свои семечки, от которых
она даже
     в  такой день  отказаться  не могла, не лузгала, как обычно, а  жевала,
проглатывая вместе с шелухой.
     Для  проверки медицинских  знаний  нужен был человек,  на котором можно
было бы все продемонстрировать. Его нужно было таскать на носилках, бегать с
ним  по лестницам,  спускаться  в бомбоубежище. Короче, нужен  был  человек,
которого надо  спасать от ожогов всех  трех степеней, огнестрельных ранений,
проникающих навылет, переломов костей,  открытых и  закрытых. Уважающий себя
человек на эту  роль  не согласится,  даже  если  бы  от этого  зависела вся
санитарная оборона СССР.
     И  решили   взять  для  этой  цели  ребенка.  Во-первых,  его  согласия
спрашивать  не надо.  Во-вторых,  его  легче  таскать  на носилках.  А  наши
женщины, хотя и были очень здоровые и тяжелой физической работы не чурались,
таскать груз  просто так, за здорово живешь,  не  очень  хотели.  Поэтому их
выбор пал на самого легкого по весу Берэлэ Маца, и он охотно отдал свое тело
в их распоряжение, на пользу обществу.
     Но  впопыхах наши женщины забыли об одном обстоятельстве, которое потом
чуть  не  погубило  общественную  карьеру  товарищ  Лифшиц.  При  всех своих
талантах Берэлэ  Мац обладал еще  одним: у него был  постоянный  хронический
насморк, и верхняя губа под его носом никогда не просыхала.
     Когда его в присутствии комиссии уложили на носилки, нос и верхняя губа
были сухими.  Чтобы  добиться этого, мать Берэлэ, очень  польщенная  выбором
сына  для  общественной  пользы, полчаса заставляла его  сморкаться  в подол
своего фартука.
     И все бы, может  быть, обошлось, если б с ним не стали проделывать  всю
процедуру искусственного дыхания по системе Сильвестра и Шеффера.
     Рохл Эльке-Ханэс - она  сдавала первой - грузно опустилась на колени  у
носилок, на которых лежал с открытыми бесовскими глазками Берэлэ Мац,  взяла
в  свои могучие  руки его тоненькие ручки и точно по системе стала поднимать
их  и  опускать, как  качают  кузнечный  мех. И Берэлэ действительно  сделал
глубокий  вдох, а  потом выдох.  Вдох прошел  удачно, и  все  погубил выдох.
Вместе с выдохом из одной ноздри Берэлэ возник и стал все больше раздуваться
много-
     цветный пузырь, пока  не достиг размера шара "уйди-уйди". Такого пузыря
Берэлэ не выдувал даже при самом сильном насморке.
     Представитель Красного Креста и Красного Полумесяца  доктор Вайшинкер в
своей  многолетней  практике  ничего  подобного не встречал, и ему сделалось
дурно. Товарищ Лифшиц стала отпаивать доктора. Впопыхах она уронила в стакан
изо  рта несколько семечек, и доктор Вайшинкер,  в довершение  ко всему, ими
подавился.  Его долго  молотили по спине своими могучими кулаками женщины  с
Инвалидной улицы  и помогли ему  прийти в себя, но  после этого он пробыл на
бюллетене из-за болей в спине.
     Берэлэ  Маца  с  носилок  прогнали и уложили меня.  Я  был  на  полпуда
тяжелее,  со  мной  на носилках не  очень разбежишься,  но зато  была полная
гарантия относительно носа.
     После истории с шариками "уйди-уйди"  Берэлэ Мац  не мог самостоятельно
подняться со скамьи, на которой его  сек  отец. Его  унесла на руках мама и,
плача,  уложила  под одеяло,  обвязав мокрым  полотенцем голову и положив на
спину и тощие ягодицы компрессы.
     Берэлэ  Мац был  удивительно  вынослив и живуч.  Худенький,  маленький,
совсем заморыш, с торчащими в  стороны большими, как лопухи, что растут  под
забором, ушами, с несоразмерным, до  ушей,  ртом,  переполненным квадратными
крупными зубами, лучший друг моего  детства  Берэлэ Мац, по кличке  Мышонок,
был воистину  великим человеком. Его я даже не могу сравнить с известнейшими
в  истории страдальцами  за человечество, как, скажем,  Джордано  Бруно  или
Галилео Галилей. Они терпели за абстрактные идеи,  и  народ их  тогда не мог
как  подобает  оценить. Берэлэ Мац  творил благодеяния конкретные,  понятные
каждому  и с радостью принимаемые всеми  нами, и  страдал за них постоянно и
знал, что за каждым его новым поступком последует очередное  возмездие. И не
сдавался. А главное, не унывал.
     Приглядитесь хорошенько к портретам Джордано Бруно и Галилео Галилея. У
них в  глазах  написано эдакое страдание, жертвенность.  Эти  глаза  как  бы
говорят: помните, люди, не забывайте, мы столько
     перенесли горя  для того, чтобы  вы не  путались  в звездах  на  небе и
безошибочно могли ответить на экзамене, что земля вертится.
     Берэле Мац не требовал от  человечества благодарности. Он просто  иначе
жить не мог.  Ему  самому его поступки доставляли  величайшее наслаждение. И
если б сохранился  для потомства хоть один его портрет, то  на вас бы теперь
смотрели озорные,  шустрые глазки и под курносым мокрым носиком - улыбка  во
весь рот до самых ушей, торчащих как лопухи. И если бы Берэлэ дожил до наших
дней и стал бы самостоятельным и не должен был бы воровать деньги, а имел бы
свои собственные, как  всякий  приличный человек,  то...  У  меня  даже  дух
захватывает при  мысли о  том,  что бы он мог сделать  для  людей.  И как бы
вообще сейчас выглядела вся наша грешная планета.
     Но Берэлэ рано ушел от нас.
     И потому нет рая на земле.
     Я  прошу будущих  историков очень внимательно  выслушать,  что я дальше
расскажу.  И  в списке высочайших подвигов на благо человечества найти место
еще  для  одного.  И  быть  объективными  при этом.  Не  так, как в  Большой
Советской  Энциклопедии. И не смущаться от  того, что человек  этот - увы! -
еврей,  и имя его  - Берэлэ Мац звучит не совсем по-итальянски, и родился он
не где-нибудь среди благодатных холмов Тосканы, а на нашей Инвалидной улице.
     Незадолго до второй мировой войны, когда  в Советском Союзе  уже стояли
длинные очереди  за хлебом,  а  чтобы купить велосипед,  надо  было три ночи
спать  у  дверей магазина,  в Москве  торжественно  открыли  первую  детскую
железную дорогу. Это было чудо,  а не дорога,  и все  газеты о ней  писали и
печатали фотографии, откровенно намекая на то, что капиталистическому Западу
подобное и не снилось.
     Представьте  себе  только  на  минуточку.  Маленький,  как  игрушечный,
паровозик  и  такие же  вагончики. И в  то  же  время  все как  у больших, у
настоящих. И пар настоящий, и  гудок, и движется паровоз  без  обмана,  сам.
Машинист паровоза и кондуктора -  дети,  одетые в настоящую  железнодорожную
форму. Пассажиры -исключительно нашего возраста, взрослым вход категорически
воспрещен.
     Можно было сойти с ума. Сталин - лучший друг  советских детей, а заодно
и  советских  железнодорожников,  осчастливил  московских  пионеров,  а  про
остальных... или забыл, или у него просто не хватило времени.  Ведь он тогда
вел всю страну к коммунизму. Нешуточное дело. Кругом  столько врагов народа,
сующих палки  в колеса, и их  надо беспощадно уничтожать. Неудивительно, что
он мог в своих заботах и хлопотах забыть о нас, детях с Инвалидной улицы.
     Исправить эту оплошность взялся Берэлэ Мац. Конечно, проложить железную
дорогу  по  середине  Инвалидной улицы было  и ему  не  под силу. Тем  более
достать паровоз и вагоны. Я уже говорил, что в те годы велосипед купить было
событием. Берэлэ Мац нашел свое решение, и оно было таким ослепительным, что
наша Инвалидная улица, правда, ненадолго, но утерла нос самой Москве.
     Была зима,  и балагулы своими тяжелыми  санями  укатали снег  на  нашей
улице глянцевитыми, скользкими колеями. Они  вполне могли сойти за рельсы. В
каждом дворе  были  детские  санки, и, привязав  одни к другим,  можно  было
вытянуть длиннейший поезд. Недоставало только паровоза. Берэлэ попросил  нас
молчать и завтра утром со своими санками быть в полной готовности.
     Меня  он  взял  в ассистенты и на  рассвете, свистом вызвав из дому  на
улицу, повел на городской базар. Всегда неунывающий,  он показался мне в это
утро немножечко смущенным. И не без  причины. Берэлэ украл  у  соседей целых
двадцать рублей. Имение -  как говорила о такой сумме  моя мама. Отец Берэлэ
грузчик  Эле-Хаим  Мац  ворочал на мельнице две  недели тяжелые мешки,  чтоб
принести домой столько  денег.  Это был настоящий капитал.  И у  нас у обоих
кружились головы.
     Имея  такой  капитал  в кармане, мы прошли, не  дрогнув,  мимо  тележки
мороженщика  Иешуа,  по  кличке  Иисус  Христос,  мимо ларька,  где  желтели
этикетками  бутылки  сладкого  ситро.  Мы  мужественно   прошли  мимо  сотни
соблазнов, расставленных на городском базаре, где снег  был  усеян  клочьями
сена и дымящимися катышками навоза и стоял такой крик,
     как будто не торговались из-за лошадей, а резали человека.
     Честно  сознаюсь,  я  не  осмелился  сунуться к  кому-нибудь  с  такими
деньгами. Сразу отведут  в милицию. Откуда у  ребенка  такие  деньги? Берэлэ
из-за своего  роста выглядел намного моложе меня и тем  не менее не струсил.
Подмигнув мне и утерев  рукавом нос, он исчез среди лошадиных хвостов, а я с
замирающим сердцем остался ждать его.
     Почему его не схватили, почему  не отвели в  милицию, какой сумасшедший
продал  ему коня - это для меня останется загадкой на всю жизнь,  потому что
мне было  не до вопросов, когда я увидел Берэлэ Маца уверенно,  как ни в чем
не бывало,  ведущего  на веревке купленную  лошадь.  Я  так ошалел в  первый
момент,  что  даже  не совсем хорошо  рассмотрел ее поначалу.  Только потом,
опомнившись, я разобрался, что то, что  он купил, уже давно не было лошадью.
Великий писатель Лев Толстой назвал бы  ее  "живым  трупом", и  это  было бы
мягко сказано.  Старая, умирающая на ходу кобыла, полуслепая, и кости на ней
выпирали так, что казалось, вот-вот прорвут шкуру.
     Теперь-то я понимаю, что  за  те  двадцать  рублей  что-нибудь  получше
купить было невозможно. Но тогда я был уверен - Берэлэ жестоко обманули - и,
не дыша, шел за лошадью следом, больше всего боясь, что она не доковыляет до
нашей улицы и упадет и сдохнет по дороге.
     Мой же друг Берэлэ Мац  сиял от  удовольствия. На худую шею кобылы была
накинута толстая  веревка, и Берэлэ  держал в  руке ее  конец и торжественно
шагал впереди кобылы по самой середине улицы, и редкие прохожие в недоумении
оглядывались на нас.
     Был  выходной  день.  В  такой день мужчины  с  Инвалидной улицы поздно
отсыпались, а  их жены  в этот час  еще рвали глотку на базаре,  торгуясь  с
крестьянами  за  каждую  копейку.  Только  поэтому   мы  смогли,  никем   не
остановленные, добраться до дому.
     Я  побежал за санками.  И все сорванцы  притащили  свои. Санок не  было
только  у Берэлэ Маца.  Его  отец  считал  санки баловством  и недозволенной
роскошью. Поэтому  Берэлэ  Мац был единогласно назначен  машинистом. С нашей
помощью он вскарабкался по лоша-
     диным ребрам на колючий хребет,  натянул веревку, заменявшую повод.  Из
его зубастого рта вырвался хриплый, ну совсем  настоящий паровозный гудок, и
длиннющий  поезд из двадцати  санок  тронулся по  самой  середине Инвалидной
улицы.
     Мы млели, мы выли, мы скулили от наслаждения. И больше всех наслаждался
наш  машинист Берэлэ  Мац, гордо и  деловито  восседавший  на шипах конского
хребта  как  человек,  сделавший  доброе  дело  и  теперь с  удовлетворением
взиравший на дело рук своих. Время от времени он издавал  паровозный гудок и
вдобавок  еще  шипел,  как  пар,  вырывающийся  из-под  колес.  Для  полного
правдоподобия не хватало только дыма из  трубы, но наш  "паровоз", очевидно,
перекормленный  хозяином  перед  продажей,  извергал  из-под хвоста  столько
дымящихся  шариков навоза  -  -  они  падали на  меня,  потому что я  был на
передних санках на правах помощника машиниста, - что все выглядело почти как
на настоящей  железной  дороге,  и наше  счастье,  прорывавшееся  в безумных
воплях, казалось беспредельным.
     Но к сожалению, всему есть предел.
     Наши полоумные визги подняли на ноги всю улицу. Последним, отстегвая на
ходу ремень, вышел мрачный грузчик Эле-Хаим Мац.
     Чем это кончилось,  вы сами понимаете. В тот раз Берэлэ отделали так, и
он кричал так  громко  и так жалостно,  что его  мать  Сарра-Еха,  стоически
выдержавшая  все  прежние экзекуции, упала без чувств,  а  в  соседних домах
женщин отпаивали валерьянкой.
     Достойно внимания лишь следующее.  Отведя душу, как  никогда,  на своем
отпрыске, отец Берэлэ  грузчик Эле-Хаим повел коня  на живодерню и  был  еще
рад,  что  там  ему дали за него 5 рублей.  Дали  только за шкуру. Остальные
пятнадцать Эле-Хаим  Мац доложил из своего  кармана и вернул Нэяху Марголину
двадцатку, исчезнувшую у  того,  когда  в  доме недоглядели  за  вошедшим на
минутку Берэлэ. Нэях Марголин деньги взял, но и потребовал  в придачу, чтобы
Эле-Хаим  Мац извинился  перед ним  за своего  сына.  Это  было уже слишком.
Эле-Хаим никогда  не извинялся и не знал, что это такое и, как говорится,  с
чем его едят. Но Нэях Марголин настоял
     на  своем,  и несчастный Эле-Хаим  Мац  после этого лишился  аппетита и
неделю не мог смотреть не только на хлеб, но даже и на сало.
     О  моем  друге Берэлэ можно рассказывать всю ночь, пока все не свалятся
от усталости. И даже тогда будет рассказано далеко  не все. Но я  ограничусь
еще одной историей, из которой будет видно, на какие дела он был способен.
     Когда я говорил,  что  он  был маленький и  худенький, то вы, наверное,
подумали, что он был хлипким, и слабым. Как  говорится, отнюдь нет! Хоть  он
происходил  от  чужой женщины,  отец-то его  Эле-Хаим  был  наш  человек,  с
Инвалидной улицы. Берэлэ был здоров  как бык и  ловок  как  бес. Вот  о  его
ловкости я и хочу рассказать.
     Сколько я себя помню, в нашем городе  всегда была проблема с хлебом. То
его продавали по карточкам, только норму, то при очередной победе социализма
в нашей стране карточки ликвидировались, и хлеба можно было покупать сколько
душе угодно,  но при одном условии: предварительно выстояв по  многу часов в
длиннейшей очереди. К тому  времени, о  котором я хочу поведать, а  было это
накануне второй  мировой войны, хлеба снова  стало не хватать, но  карточной
системы еще  не ввели. Продавали  только одну буханку  хлеба в одни  руки, а
одна буханка хлеба на Инвалидной улице - - это на один зуб. Но добро бы так.
Приходи и  получай в свои одни  руки свою одну буханку хлеба. Как говорится,
держи карман шире. Может быть, вы бы еще хотели, чтобы вам при  этом сказали
"спасибо"?
     А вы не хотите занять с вечера на морозной улице очередь возле магазина
и  мерзнуть  до  восьми  часов утра,  когда откроют магазин,  чтобы  не быть
последним, потому что последним вообще хлеба не доставалось.
     Зима тогда стояла жуткая, мороз доходил  до  40 градусов по Цельсию,  и
все  мичуринские  деревья  в саду  у балагулы  Нэяха Марголина  вымерзли  до
единого.  Я  хорошо помню ту зиму,  потому  что  тогда  шла советско-финская
война. Это была репетиция перед большой  войной. Но на эту репетицию забрали
всех молодых парней и даже мужчин с нашей улицы, и один
     из них даже  умудрился не  вернуться  живым. Как говорится, пал смертью
храбрых.
     Подумать  только, маленькая  крохотная Финляндия,  страна,  извините за
выражение,  которую   на  карте  не   заметишь,  вздумала  угрожать   нашему
легендарному  городу, колыбели  революции  --  Ленинграду.  Советский  Союз,
естественно,  должен был проучить ее,  эту Финляндию. И  ка-ак  размахнется!
Ка-ак  стукнет!  И  как  говорится,  мимо.  Кроха  Финляндия  не  только  не
сдавалась,  но  и крепко  покусала  своего  большого соседа.  Это  было  уму
непостижимо. Мы, которые летаем быстрее всех,  мы, которые летаем выше всех,
и мы, которые,  наконец, летаем дальше всех, ничего не могли сделать с этими
упрямыми белофиннами.
     Мальчики  с Инвалидной улицы были готовы порвать Финляндию на куски. Но
что могли поделать мы,  люди несамостоятельные, когда  вся  страна от Тихого
океана  до,  как  говорится,  Балтийских морей целую  зиму, истекая  кровью,
билась  головой  об  стенку,  то есть  об линию Маннергейма, и ни  с  места.
Говорят, что  эта страна, Финляндия,  еще существует до  сих пор  и  никакая
зараза ее не берет.
     Все  может быть. Я сейчас  верю чему угодно. К одному  только  не  могу
привыкнуть,  что хлеба  можно  достать  без  очереди  и купить  сколько душа
пожелает. Это кажется необыкновенным, волшебным, как в сказке.  И  если  Вы,
слушая мои слова, недоверчиво пожимаете плечами, то это только  от того, что
вы не стояли морозной ночью за хлебом на Инвалидной улице.
     Уже  вечером  к магазину начинали  стекаться  люди, одетые,  как ночные
сторожа, в тулупы,  валенки, укутанные в толстые платки, и мерзли до утра. И
при этом жестоко ссорились, подозревая каждого  в подвохе и бдительно следя,
чтобы очередь соблюдалась.  К восьми утра вырастала  огромная черная  толпа,
окутанная паром от дыхания и обросшая белым инеем  на  бровях и усах, у  нас
многие женщины  были усатыми,  как маршал Буденный, и все люди  выглядели ну
точно как новогодние деды-морозы. Кроме наших,  еще  набегали  колхозники из
соседних деревень. Там хлеба вообще не продавали.
     Когда наконец со скрипом отпирали двери магазина, от очереди и следа не
оставалось. Все смешивалось
     в настоящий  муравейник, трещали кости, визжали бабы, густо  матерились
мужики,  потные разгоряченные люди давили  друг друга так, что я  до сих пор
удивляюсь,  почему не было  жертв.  Видать, это  происходило из-за того, что
ч