к,  чтоб всегда быть под  рукой, если  вспыхнет
огонь и надо будет спасать публику. Правда, места они
     могли  занимать  только  свободные, непроданные, а  если был аншлаг, им
администрация давала стул, и они сидели в проходе.
     Не знаю, полагалось ли так, но пожарные проводили с собой без билетов и
своих детей. Вот ради этого я с утра уже подлизывался к дяде Шлеме.
     В тот день он был менее мрачен и пошел со мной, облачившись во все свои
пожарные  причиндалы. Когда  мы с ним проходили  мимо билетера, и дядя Шлема
отдал  ему  по-военному  честь,  приложив  руку  к  каске,  и  тот  в  ответ
поздоровался  с  ним приветливо и  на  меня даже не обратил  внимания,  я на
радостях оглянулся назад и увидел в толпе сторожа Жукова - героя гражданской
войны, и показал ему язык, высунув его так  далеко, насколько мог. Я был для
него недосягаем. И я видел, как он переживал.
     В тот день мест свободных  было очень  много,  и мы  с дядей  сидели на
самых дорогих, в ложе, у самого барьера арены.
     Вы можете спросить: почему это именно в этот  день было много свободных
мест?
     И я  вам отвечу:  потому, что заранее стало известно, что главная  пара
борцов выступать не  будет  по болезни и купленные  билеты действительны  на
другой день, когда эта пара выздоровеет.  Многие ушли домой через пять минут
и  потом  очень  сожалели. Мы  с дядей  сидели  в  полупустом цирке, и я  не
собирался уходить, так  как на  другой  день мой  билет  не был действителен
из-за того,  что  я вообще  не имел  билета. Даже  дядя Шлема  ушел домой  в
антракте и  потом долго упрекал меня, что  я его не задержал и что  со  мной
лучше дела не иметь. Честное слово, он подозревал, что я знал, какое событие
произойдет  в  конце  представления,  и  скрыл   от  него,  чтобы   остаться
единственным свидетелем  на  всей Инвалидной улице. Что с ним  спорить и что
ему  доказывать? Пожарный. И этим все сказано. В  цирке в тот день произошло
вот что. Даже дух захватывает, когда вспоминаю.
     На  ковре сопела, и это называлось боролась, самая никудышная пара, тот
самый  Август  Микул  Тула  со  своим  звучным  древнеримским именем  и  его
напарник, имя  которого я  даже  не запомнил, но оно было тоже как у древних
римлян или у древних греков.
     Пара действительно была древняя. По возрасту, Август Микул был уже стар
и,  видимо,  только  потому,  что  не  имел   другой  профессии,   продолжал
зарабатывать  кусок  хлеба  на  ковре.  Он  был  необъятно  толст,  от  чего
задыхался,  с дряблыми мышцами и  с  большим, как  барабан,  животом.  Одним
словом,  из  тех,  о ком говорили наши балагулы: пора на  живодерню, а то  и
шкура пропадет.
     Это  была не  борьба, а -  -  горе.  И я с большим трудом  усидел. И не
жалею.
     Оба борца, как быки,  уперлись друг в  друга лбами и, обхватив могучими
руками толстые, красные  шеи противника, давили со страшной силой слипшимися
животами.  Давили-давили,  и  казалось,  конца  этому  не  будет.  Но  конец
наступил.
     Август Микул Тула не выдержал давления  на свой  огромный живот и издал
неприличный звук так громко, с таким оглушительным треском, что я до сих пор
не понимаю, как на нем уцелели трусы.
     В первый  момент я решил, что это - гром,  и даже поднял глаза  к небу.
Казалось, что парусиновый купол  цирка подпрыгнул вверх  и медленно вернулся
на  место.  Публика в первых рядах отшатнулась, и женщины  лишились сознания
тут же, как говорится, не отходя от места.
     Вы меня спросите: а не преувеличиваете ли вы? Я вам отвечу: я вообще не
хочу  с вами  разговаривать,  потому  что так  можно  спрашивать  только  от
зависти.
     Потом  в цирке наступила  мертвая тишина. Борцы еще по  инерции сделали
одно-два  движения  и  разомкнули руки на шеях,  не  глядя в зал. Оркестр на
верхотуре, чтоб  спасти положение, рванул туш, но после первых тактов музыка
разладилась,  трубы забулькали  от хохотавших в  них музыкантов.  И тут весь
цирк затрясло от хохота. Люди потом клялись, что они отсмеялись  в тот вечер
не только на стоимость своего билета, а на целый сезонный абонемент.
     Весь цирк ржал, икал, кудахтал, гремел басами и  дискантами, сопрано  и
альтами. Парусиновый купол  ходил  ходуном, как во время  бури. Говорят, наш
смех  был  слышен  не  только  на Инвалидной  улице, но на другом конце ее -
стадионе  "Спартак".  Люди бросились  к  цирку полуодетые,  в чем были, чтоб
узнать, что
     там случилось. Но опоздали. Они только видели, как мы, публика, все еще
захлебываясь смехом,  покидали цирк,  и  смотрели  на  нас,  как несчастные,
обойденные судьбой.
     И с того момента взошла звезда моей славы. И держалась эта звезда целых
три дня, пока полностью не было удовлетворено любопытство Инвалидной улицы.
     Я был  единственный с нашей улицы  живой свидетель этого  события.  Уже
назавтра с самого  утра моя  популярность  начала расти  не по часам,  а  по
минутам.  Взрослые,  самостоятельные люди приходили  к  нам  домой,  и  не к
родителям,  а  ко  мне,  чтобы услышать  все  из  моих уст  и до  мельчайших
подробностей.
     На  улице за  мной  ходили табуном  и завистливо  внимали каждому моему
слову.  Взрослые, самостоятельные люди  здоровались со мной за  руку  и  без
всякого там панибратства или покровительственного тона, как бывало прежде, а
как с равным и даже, я не боюсь этого сказать, снизу вверх.
     По сто раз на дню я рассказывал обо всем, что видел и, главное, слышал,
но появлялись  новые  слушатели, и меня просили повторить.  Я охрип. У  меня
потрескались  губы,  а  язык стал  белым.  И  когда  я  совсем уставал,  мне
приносили мороженое  "микадо",  и не  одну  порцию,  а  две, и,  если  бы  я
попросил, принесли  бы и третью,  чтоб  я освежился  и  мог продолжать. Мама
предостерегала  соседей, чтоб  меня  так не  мучили, а то  придется  ребенка
неделю  отпаивать  валерьянкой,  но  при  этом сама в сотый  раз слушала мой
срывающийся от возбуждения рассказ и посматривала на всех не без гордости.
     Три дня улица жила  всеми подробностями моих свидетельских показаний. У
нас народ дотошный, и меня прямо замучили вопросами. Самыми различными. И не
всякий можно при дамах произнести.
     Одним  словом, вопросов были тысячи, и  я, ошалев  от общего внимания и
уважения к моей персоне, старался как мог ответить на все вопросы.
     Даже Нэях Марголин,  самый грамотный из всех балагул и поэтому человек,
который  не каждого  удостоит  беседы,  тоже слушал мой  рассказ  и даже  не
перебивал. И  тоже задал вопрос. Но такой каверзный,  что я единственный раз
не смог ответить.
     - А скажи мне, - спросил Нэях Марголин, - раз был свидетелем и считаешь
себя  умным  человеком,  что  ел  на  обед  Август  Микул  Тула  перед  этим
выступлением?
     Я  был  сражен наповал. Все с интересом ждали моего ответа. Но я только
мучительно морщил лоб и позорно молчал.
     Вот видишь,  - - щелкнул меня  дубовым пальцем по стриженой голове Нэях
Марголин. - - А еще в школу ходишь.
     И  все вокруг  понимающе вздохнули. Потому что я действительно  ходил в
школу,  и  государство тратило на меня большие деньги, а отвечать на вопросы
не научился.
     И  я видел, как все присутствующие при  моем позоре буквально на глазах
теряли ко мне уважение.
     Но  когда Нэях  Марголин,  щелкая в  воздухе своим балагульским кнутом,
ушел  с  выражением  на  лице,  что растет  никудышное  поколение,  даже  не
способное   ответить  на   простой   вопрос,  мой   престиж  стал  понемногу
восстанавливаться. Потому что как-никак все  же я живой  свидетель и все это
видел, вернее, слышал своими собственными ушами. Я, а не Нэях Марголин, хоть
он знает больше моего и считается самым умным среди балагул.
     Вот так-то. Но все проходит, как  сказал кто-то из великих, и слава  не
вечна.  Понемногу интерес ко мне угас, а потом меня, как и раньше, перестали
замечать. Плохо, когда человек переживает зенит своей  славы. Вы это сами не
хуже  меня  знаете.  Человек становится пессимистом  и  начинает  ненавидеть
окружающих.  Я  таким  не  стал.  Потому  что  я был  ребенком и,  как метко
выразился наш сосед Меир Шильдкрот, у меня еще все было впереди.
     Вы меня можете спросить: к чему я все это рассказываю?
     И я бы мог ответить: просто так. Для красоты.
     Но это был  бы не ответ, а главное  -  - неправда. Я все это рассказал,
чтобы ввести вас в курс дела, прежде чем приступить к центральному событию.
     Оно произошло вскоре на этом же самом чемпионате по французской борьбе.
Чемпионат немножко затянулся, и начальный интерес к нему стал пропадать.
     А от  этого, как  известно,  страдает  в первую очередь касса.  То есть
финансы начинают петь романсы.
     И тогда администрация цирка, чтобы расшевелить  публику и заставить  ее
окончательно очистить свои карманы, придумала трюк:  предложить ей, публике,
выставить  любого  из  местных  жителей, кто  согласится выйти  на  ковер  и
сразиться с борцом-профессионалом.
     Вот тут-то и разыгрались самые интересные события, свидетелем которых я
уже, к величайшему моему сожалению, не  был. В тот вечер  Берэлэ Мац чуть не
захлебнулся в ловушке, устроенной  Иваном Жуковым в  подкопе, и мы  его  еле
живого вытащили за ноги обратно.  И  больше не рискнули и пошли  домой,  как
говорится, не солоно хлебавши. И простить этого я себе не могу до сих пор.
     Все, что случилось в тот вечер в цирке, я знаю с чужих слов и от людей,
из которых лишнего слова не выдавишь, поэтому много подробностей  пропало, и
это очень жаль.
     Когда  шпрехшталмейстер -  так  называют  в  цирке ведущего  программу,
конферансье, -  объявил, что на  ковер приглашаются желающие из публики, вся
публика сразу повернулась к Берлу Арбитайло - балагуле  с Инвалидной  улицы,
пришедшему в цирк за свои деньги честно посмотреть на борьбу, а не выступать
самому.
     Сразу  должен сказать несколько  слов о Берле Арбитайло. Он был с нашей
улицы и представлял молодое поколение балагул. Спортом никогда не занимался,
и все считали, что он - как все. Ни здоровее, ни слабее. Только молодой.
     Он был того типа, о котором у нас говорят: шире, чем выше. То есть рост
соответствовал ширине и даже третьему измерению. Он был как куб, у которого,
как известно,  все стороны равны. Но куб  этот состоял из костей  и мяса,  и
мясо было твердое, как железо.
     У нас  так принято: если  очень просят, отказывать просто неприлично. И
Берл Арбитайло  вышел на арену,  хотя  потом божился, что он  этого очень не
хотел.  Его,  конечно,  увели за кулисы,  одели  в борцовку -это  борцовский
костюм, вроде закрытого дамского  купальника,  но с одной шлейкой,  обули  в
мягкие высокие ботинки, подобрав нужный размер, и он, красный
     как рак, выбежал,  качаясь,  на арену под  марш и  даже неумело  сделал
публике комплимент, то есть - - отставил назад одну свою, как тумба, ногу  и
склонил на  один  миллиметр бычью шею.  Этому его,  должно быть,  научили за
кулисами, пока он переодевался. Борцовка обтягивала  его так тесно, большего
размера  найти  не  смогли,  что  все  честные девушки  в  публике  пальцами
закрывали глаза.
     Шпрехшталмейстер на чистом  русском языке, поставленным голосом  и  без
всякого акцента, объявил его Борисом  Арбитайло, потому что по-русски Берл -
это то  же  самое,  что  Борис, и  еще  сказал, что он будет представлять на
чемпионате наш город.
     Рыжий клоун, который при этом был на арене, истерически захохотал своим
дурацким  смехом, но  публика нашла,  что это совсем не  смешно и  этот смех
неуместен,  и  даже  обиделась.  После   этого  рыжего  клоуна,  сколько  ни
продолжались  гастроли цирка,  каждый  раз  освистывали,  и он был  вынужден
раньше времени покинуть наш город и, говорят, даже сменил профессию.
     А  дальше произошло  вот  что,  Берл Арбитайло, теперь  уже  Борис, дал
своему противнику, настоящему профессиональному борцу, ровно  пять секунд на
размышление.
     По заведенному церемониалу борцы сначала здороваются за руку. Берл руку
противника после  пожатия  не отпустил и швырнул  его как  перышко к себе на
спину и,  описав  его телом дугу в  воздухе, хрякнул,  не выпуская  руки, на
лопатки так, что тот самостоятельно не смог подняться.
     Зал  взорвался. И парусиновый  купол чуть  не унесло на деревья. Победа
была  чистой, а не по  очкам. А  главное, молниеносной. Противника унесли за
кулисы,  и  несли его  восемь униформистов,  как  будто несли слона. В  цирк
вызвали "скорую помощь".
     А  Берл  Арбитайло   стоял  посреди  арены,  ослепленный  прожекторами,
оглушенный  оркестром  и ревом зала,  поправлял  тесную в  паху  борцовку  и
краснел, как девушка.
     Растерявшаяся администрация устроила совещание, и  все  это  время цирк
стонал, потом на арену вышел белый как снег Шпрехшталмейстер и, с трудом
     угомонив зал, объявил, что против Арбитайло выставляется другой борец.
     Его постигла та же участь и за те же пять секунд.
     Что тут было,  описать  невозможно. Короче говоря,  в этот  вечер  цирк
выставил  против нашего Берла Арбитайло всех своих тяжеловесов подряд  и  он
войдя во вкус, разложил  их всех до единого,  сразу,  в  один  присест, став
абсолютным чемпионом мира по французской борьбе.
     Назавтра  мы все  же  прорвались в  цирк, но  Берл  Арбитайло больше не
выступал. Цирковые борцы,  участники чемпионата, наотрез отказались выходить
с ним  на ковер, какие  бы деньги им за это ни предлагали. И  вообще, борьба
была снята с программы, и  ее заменили  музыкальной эксцентриадой.  То  есть
поменяли быка на индюка. Мы весь  вечер плевались. И я уже никогда больше не
видел на ковре Берла Арбитайло.
     Он стал самым  популярным человеком в нашем городе. И когда он проезжал
по  улице  на своем  ломовом  тяжеловозе, все движение  прекращалось,  и все
провожали его глазами, как будто никогда прежде не видели. Он сразу пошел на
выдвижение,  и  в  конторе  конногужевого  транспорта его сделали бригадиром
балагул,  а  на  всех  торжественных  собраниях  в  городе  его  избирали  в
президиум, и он сидел там сразу на трех стульях и краснел.
     Тут как  раз в  Советском  Союзе стали  готовиться к первым  выборам  в
Верховный  Совет,  и наше  начальство,  которому  пальца  в  рот  не  клади,
выдвинуло Бориса Арбитайло  кандидатом в депутаты  от  блока  коммунистов  и
беспартийных,  понимая, что с ним -это  беспроигрышная лотерея. Биография  у
него была  подходящей. Как говорили  в  предвыборных речах агитаторы, он  из
бедной  семьи, честный труженик и воспитан советской властью, и прямо как  в
той песне -- как невесту родину он любит и бережет ее, как ласковую мать.
     Я  не  видел Берла  Арбитайло на  ковре,  но  я  присутствовал  на  его
выступлении  перед  избирателями  на предвыборном митинге,  и  второй  раз я
подобного уже не увижу.
     Митинг происходил под открытым небом на конном
     дворе  конторы  гужевого  транспорта,  так  сказать,  по  месту  службы
кандидата.
     Большой мощенный булыжниками  двор был усеян лошадиным навозом, который
не успели подмести,  и народу  туда  набилось, что яблоку было негде упасть.
Вместо трибуны использовали конную грузовую площадку на колесах, на  которой
штабелями  лежало   мешков  сорок  муки.  На  мешках  был  натянут   красный
транспарант с надписью:
     ДА ЗДРАВСТВУЕТ
     СТАЛИНСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ -
     САМАЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ В МИРЕ
     С  этой высоты кандидат в депутаты - - бригадир балагул Берл  Арбитайло
должен был сказать речь.
     Он поднялся  наверх  по  приставной лестнице  в новом, сшитом  на заказ
костюме и,  пока поднимался,  выпачкал  в муке колени и от  этого  стал  еще
демократичнее  и ближе к избирателям,  ибо он рисковал отделить  их  от себя
галстуком, который у него впервые видели на шее и который очень мешал ему, и
он от  этого мотал  головой, как конь,  одолеваемый  слепнями.  В  таком  же
галстуке он смотрел с портретов, во множестве развешанных по городу и здесь,
на конном дворе.
     Речи народный кандидат и чемпион мира по  французской борьбе не сказал.
И  потому, что было  очень шумно -- народ вслух, еще до тайного голосования,
выражал свое одобрение кандидату,  и  потому, что рядом  громко ржали  кони,
словно приветствуя в  его  лице своего человека в  парламенте. Но в основном
потому,  что  Берл  Арбитайло говорить не  привык и  не  умел  этого делать,
особенно с такой высокой  трибуны. Его квадратное лицо с маленьким, кнопкой,
носом и  широкая, шире головы, шея наливались кровью все больше и больше,  и
несколько раз  он гулко кашлянул,  словно поперхнулся подковой, и  даже  его
кашель  вызвал  бурю  аплодисментов.  Но  дальше  этого не  продвинулся. Как
говорят балагулы --ни "тпру", ни "ну". Хоть ты убейся.
     Начальство очень  стало  нервничать, и снизу ему в десять глоток  стали
подсказывать начало речи: "До-
     рогие  товарищи!.  дорогие  товарищи!.  дорогие  товарищи!.."   На  эту
товарищескую помощь Берл Арбитайло  смог ответить только: "Да!" - и спрыгнул
сверху, очень удивив отшатнувшийся народ,  потому что многие, и начальство в
первую очередь, решили, что он хочет попросту сбежать.
     Но не таков наш  человек  с Инвалидной  улицы,  народный кандидат  Берл
Арбитайло. Никуда он не побежал. Кряхтя, он залез под грузовую платформу, на
которой было не меньше сорока мешков с мукой и транспарант
     ДА ЗДРАВСТВУЕТ
        "СТАЛИНСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ -"
        "САМАЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ В МИРЕ"
     и там расправил свои плечи и оторвал все это от земли.
     Такого  гвалта,  какой подняли в ответ польщенные избиратели, наш город
еще  не слыхал. То, что сделал Берл Арбитайло, было красноречивей любой речи
и нашло самый горячий  отклик  в  сердцах людей. Победа на  выборах ему была
обеспечена на все сто процентов. Даже если бы на  наших выборах  не выбирали
из  одного одного,  в  чем проявлялась большая забота партии о людях, потому
что им не нужно было ломать себе голову, за кого отдать свой голос,  и им не
приходилось  потом  переживать,  что  они  ошиблись,  не  за  того кандидата
проголосовав. Кандидат  был один, и депутат избирался один,  и  такое бывает
только в  нашей  стране - стране победившего социализма.  Но даже если  бы у
нас,  не дай  Бог,  выборы  были  бы такими же лжедемократическими,  как  на
Западе,  в  странах  капитала,  и  на  одно  место  претендовало  бы  тысяча
кандидатов,  все равно в депутаты прошел бы  один -  Берл Арбитайло, человек
простой и понятный, сумевший найти кратчайший путь к душе народа.
     Правда,   накануне  выборов   одно   обстоятельство   чуть  не  сгубило
блистательную карьеру  нашего  кандидата.  Последние дни он не  работал и  в
ожидании  выборов  слонялся  по  центральной   улице,  ведя  за  собой  тучу
поклонников. А там,  на центральной улице, была стоянка легковых извозчиков.
Тогда еще не было
     такси. И пассажиров возили в конных фаэтонах с поднимающимся верхом и с
мешками сена и пустым ведром сзади.
     На облучке первого в очереди фаэтона  сидел горой самый старый извозчик
- Саксон. В рыжем крестьянском зипуне и с одеялом на ногах. Он  сидел и тихо
напевал на мотив одноименной оперетки одну и ту же фразу на идише:
     -  О, Баядера, мир из калт  ин ди  фис; -: что означает: "О, Баядера, у
меня мерзнут ноги".
     У него действительно  мерзли ноги даже летом от застарелого ревматизма,
и  потому  он  круглый год  носил  меховые сапоги и  вдобавок накрывал  ноги
одеялом. Шел  ему  седьмой десяток, но он еще был в соку и работал, и так бы
продолжал, возможно, до ста лет. Если бы не война.
     Вообще-то его  звали Авром-Иче. А Саксон - это  была  кличка, с которой
он, видимо, прямо появился на свет. И намекала она, должно быть, на сходство
с библейским Самсоном. Фамилии его я никогда  не слыхал. И кажется, никто ее
не знал. В паспорте,  конечно, у него фамилия была  записана, как  у каждого
нормального  человека.  Но на нашей улице  верили  на  слово  и фамилии, как
говор