ах от которого зарыт наш клад.
     Там,  на берегу реки  меня  ожидал  самый  страшный удар.  Наш клад был
кем-то  обнаружен  и  разграблен.  Чьи-то  хищные  руки  разгребли  песок  и
безжалостно унесли все монеты, все собранное нами с таким трудом  богатство,
с  помощью  которого мы хотели отвезти в Одессу к профессору Филатову слепую
девочку и сделать ее зрячей.
     Все наши планы были разбиты вдребезги. Огорошенный событиями этого дня,
не знаю, как долго  я  бродил по  разрытому  песку со скрипичным футляром  в
руке, пока  не услышал марусин голос  и затем  увидел ее  и Берэлэ у  плетня
возле халупы Харитона. Они махали руками и звали меня.
     Мы не обменялись  ни одним  словом. По их  лицам было ясно, что они уже
знают о постигшей нас беде.
     Под плетнем, на земле, уткнувшись небритым лицом в траву, храпел пьяный
Харитон. Из его карманов выпали и валялись вокруг мелкие  монетки - - медь и
серебро. Наши  деньги.  Но  их  было  очень  мало.  Остальные  Харитон успел
пропить. Да, видать, не один, а  с товарищами-собутыльниками.  Потому что на
эти  деньги можно  было до  смерти  напоить не меньше десятка  самых горьких
пьяниц.
     Потом  мы зашли в дом,  и Маруся сама, без  нашей помощи, поставила  на
огонь закопченный чайник  и, пока мы ждали, чтоб он закипел, сказала, кивнув
на Берэлэ:
     - Он домой не вернется. Останется с нами.
     Берэлэ печально поглядел мне в лицо и кивнул.
     -  Мы и отсюда  уйдем, - сказал он. -  Я и Ма-руся.  Пойдем  пешком  от
деревни к деревне, и люди нам будут  подавать. Пока не доберемся до Одессы и
вылечим Марусю. Она все равно будет видеть. Спорим?
     И он протянул мне руку. Но я спорить не стал.
     -  Послушай. - Маруся пошарила рукой в  воздухе,  нашала  мое  плечо  и
положила мне  на  него  руку. -Там  его скрипка осталась. Нам  без нее никак
нельзя. Найди ее и принеси сюда.
     Я пообещал.
     Потом  мы, обжигая  пальцы,  пили чай из  граненых стаканов и ели сахар
вприкуску,  откалывая зубами кусочки от большого грязного куска, завернутого
в  марлю.  Чай был  заварен сухими травами  и  был  таким душистым, что могу
поклясться, никогда прежде такого душистого и вкусного чая я не пил.
     Мы распрощались, когда уже стало темнеть, и Маруся пошла меня проводить
до столба со спасательным кругом, наказав  Берэлэ, как маленькому, никуда не
выходить из хаты. У  плетня  в той  же  позе, лицом  в  траву, храпел пьяный
Харитон.
     Три  дня и  три  ночи  скрывался  Берэлэ  в  доме  у  Ха-ритона  Лойко,
разорившего  наш  клад и пропившего  все  наше  богатство. Возможно, Харитон
испытывал угрызения совести за содеянное и потому, протрезвившись, не выгнал
Берэлэ,  а,  наоборот,  даже  кормил  как  члена  семьи,  и они  втроем  ели
деревянными  ложками из большой  глиняной  миски  подгорелый кулеш из пшена,
лука и  сала.  Спать Берэлэ  укладывали  на  полу, подстелив  ватное одеяло,
сшитое из разноцветных лоскутков. Когда Берэлэ мне потом рассказывал о своем
житье у Харитона, я изнемогал от зависти.
     Но  это было потом.  А пока Берэлэ скрывался у Харитона, все  несчастья
свалились  на меня.  Родители  Берэлэ,  да  и мои  тоже,  не  без  основания
полагали,  что единственный,  кто  может  навести на след  исчезнувше- ·  го
мальчика, -- это я. Меня допрашивали почти без перерыва. То в доме у Берэлэ,
то в нашем. Его мама рыдала и  становилась передо  мной на колени. Его  отец
Эле-Хаим при свидетелях поклялся, что больше  пальцем не тронет его, если  я
покажу, где он скрывается.
     Это  настолько  меня обрадовало, что  я  чуть  не  сознался.  Но быстро
спохватился,  что даже если грузчик и сдержит  свое слово и  не будет больше
обижать моего друга, все  равно я совершу предательство. На сей раз  жертвой
будет   слепая  Маруся.   Если   Берэлэ   вернется  домой,  сорвется   такой
замечательный план, по которому они вдвоем собирались пойти пешком в Одессу,
питаясь по пути подаяниями. И Маруся никогда не прозреет.
     Я  продолжал бубнить, что ничего не знаю. И даже пустил слезу для пущей
убедительности. Моя мама пыталась подкупить мою  совесть обещанием накормить
меня  мороженым сколько в меня влезет, но от такого заманчивого  предложения
моя твердость не растаяла, и я оставался глухим ко всем их мольбам.
     И зря. Потому  что хоть я мужественно молчал, грузчик Эле-Хаим без моей
помощи разыскал своего сына,  и мы,  я и  Берэлэ, понесли  при этом  большие
потери, которых можно было  избежать, сознайся я вовремя. Во-первых, грузчик
не был связан  клятвой,  и поэтому не  осуществилось его обещание пальцем не
коснуться больше сына.  Он  коснулся  не  пальцем, а  кулаком, и Берэлэ  был
избит, как  никогда прежде.  Во-вторых,  я  не  получил награды: мороженого,
которого  я  мог съесть  сколько влезет. Вот и пойми после этого, когда надо
быть принципиальным, а когда это даже вредно.
     Я своими глазами видел, как грузчик Эле-Хаим провел по Инвалидной улице
своего  сына,  обнаруженного  после  долгих  поисков в  лачуге  у  лодочника
Харитона Лойко. Он  вел его  за ухо, оттянутое немилосердной рукой так,  что
оно вытянулось вдвое. Берэлэ даже  не плакал.  Устал. Выбился из сил. Плакал
я, глядя из щели в заборе на моего несчастного друга.
     Спустя некоторое  время, когда все успокоилось и зажил  зад у Берэлэ, а
его ухо понемногу вернулось к своему  нормальному размеру, он рассказал мне,
как его отец ворвался  в лачугу к Харитону Лойко,  который в  этот вечер был
трезв, и  как  закричала Маруся, вцепившись  в Берэлэ, и  как  Харитон встал
перед грузчиком  и сказал, что не позволит забирать  мальчика. И тогда между
ними завязалась драка, какую
     можно увидеть только в кино. Они молотили друг друга пудовыми кулаками,
а когда находили, что  этого недостаточно, пинались ногами, Харитон оказался
слабее грузчика -  алкоголь  съел  его  силы - и  вскоре  рухнул  на пол  от
очередного  удара грузчика.  Марусю Эле-Хаим отшвырнул,  как щенка,  и затем
сгреб Берэлэ.
     Финал я видел сам, когда его за ухо провели по Инвалидной улице.
     Прекрасная  идея Берэлэ  вылечить Марусю  так  и не  осуществилась.  Не
только он, но и  Маруся с тех пор не появлялась на Социалистической улице, и
никто уже не слышал больше, как она пела слабым голоском:
     Он лежит, не дышит И как будто спит. Золотые кудри Ветер шевелит.
     Маруся,  должно  быть,  не выходила  к  базару  из страха  нарваться на
грузчика Эле-Хаима. А  Берэлэ бегал в музыкальную школу другой  дорогой, где
не стояли нищие и никто не просил милостыню.
     А потом началась война
     И Берэлэ не стало.
     Вот почему на земле еще долго не будет рая.
     Последний раз я видел живым  моего  друга на второй день войны. Вернее,
на вторую ночь.
     Война началась совсем не так, как это предполагалось. Каждому  ребенку,
кто уже  умел  читать газеты, было  ясно, как дважды два  четыре,  что любой
враг, который осмелится  напасть на нас,  будет уничтожен на его собственной
территории, а нам, детям, только останется одно  удовольствие - - радоваться
победам нашего советского оружия и удивляться небывалым потерям противника.
     На  самом деле получилось совсем не так.  Германские  фашисты напали на
нас  внезапно,  хоть  мы  готовились  к  войне  все   время  и  должны  были
предупредить  удар.  А  что  еще удивительней,  этот удар оказался настолько
сильным, что в военных сводках вместо победных сообщений невнятно говорилось
о тяжелых оборонительных боях, которые ведут наши войска,
     отступая в глубь своей территории и тем самым изматывая противника.
     Это  надо  понимать  так,  что противник  умрет от усталости,  стараясь
догнать наши войска, -  - сделал  вывод балагула Нэях Марголин, и  никто  на
нашей  улице  не  рассмеялся этой шутке,  а даже наоборот: намекнули, что за
такие шуточки, если сообщить куда следует, не погладят по головке.
     И даже, возможно, кто-то,  движимый  лучшими патриотическими чувствами,
донес об этом куда следует, но  это не отразилось на судьбе балагулы, потому
что его к  тому времени уже мобилизовали в армию, как и всех других мужчин с
нашей улицы,  способных носить оружие. А кто на Инвалидной улице не способен
носить оружие, если  здесь любой балагула здоровее  быка и может взвалить на
плечи своего  коня и  пронести его до  водопроводной  колонки  напоить, если
стоит гололедица,  и  конь  может  поскользнуться  и потерять  свои  ездовые
качества?  Забрали в армию всех мужчин, и  на нашей улице остался лишь  отец
Берэлэ, грузчик с мельницы Эле-Хаим Мац, которого комиссия забраковала из-за
профессиональной болезни грузчиков - грыжи.
     Во вторую ночь после начала войны - - а была тогда теплая июньская ночь
-  - мы  лежали рядом с Берэлэ в траве под мичуринским деревом,  на  котором
росло сразу несколько сортов яблок в саду у балагулы Нэяха Марголина, и вели
последний  наш  с  ним  в  этой  жизни  разговор.  Конечно, ни  капельки  не
подозревая, что этот разговор последний.
     В саду силами всего трудоспособного населения нашей  улицы в один  день
было вырыто большое бомбоубежище. Его накрыли тремя рядами толстых бревен, а
сверху присыпали плотным слоем  земли.  Так что никакие осколки нисколько не
были страшны укрывавшимся в убежище людям, и только прямое попадание тяжелой
авиационной бомбы могло убить всех, кто  там  сидел. Но во-первых, не каждая
сброшенная с самолета бомба относится к категории тяжелых а  совсем наоборот
- большинство бомб легкие, весом в два-три килограмма, не больше, и вреда от
них,  если ты  укрыт, не больше, чем от комариного укуса. Во-вторых,  прямое
попадание бывает настольно редко,
     что  это  считается явлением  исключительным.  Это  нужно, чтоб  у всех
десятков людей, сидящих глубоко под землей, на роду было написано одинаковое
несчастье  и  всем им до одного  суждено, чтобы  бомба, сброшенная  с  такой
высоты, невзирая на  отклонения и даже на ветер, угодила прямо в эту  точку.
Такое бывает раз в жизни. И, как говорится, в первый и последний раз.
     Одним словом, чтобы угодить под прямое попадание бомбы, надо быть очень
невезучим человеком. Таких людей  на нашей  улице называли шлимазл.  Но  вся
наша улица  была уверена, что шлимазлы поселились на соседней, а не на нашей
улице.
     Поэтому  на ночь  все население улицы с детьми  и стариками, с  ночными
горшками, термосами с  чаем и сумками с бутербродами укрылось в бомбоубежище
под тройной накат бревен,  и им  было там так  тесно,  как селедкам в бочке.
Некоторые женщины держали детей на плечах,  потому  что на  полу  не было ни
сантиметра свободного места. Можете себе представить,  какой там был воздух!
Ведь дети, невзирая на войну, просятся на  горшок по малой  и  даже  большой
нужде, и все это надо хранить до  утра, потому что некуда вылить.  А старики
от  страха  тоже портят  воздух.  И  не  одеколоном.  А  совсем наоборот.  А
вентиляцию  впопыхах  забыли  установить.  Короче  говоря,  там  можно  было
задохнуться задолго до прямого попадания бомбы.
     Поэтому мы с Берэлэ, невзирая на протесты наших мам, выбрались  из этой
душегубки наружу и легли в траву у входа в бомбоубежище, благоразумно решив,
что если фашисты  действительно начнут бомбить наш город ночью, и  почему-то
изберут своим главным объектом  сад  балагулы  Нэяха  Марголина, и не  будут
промахиваться, а будут класть  бомбы  точно в цель,  то у нас хватит времени
прыгнуть в бомбоубежище на  головы уже  полузадохнувшихся  от вони  людей  и
переждать, пока самолеты улетят.
     Мы лежали на спинах,  заложив руки за головы, и смотрели в ночное небо,
где,  как  и в  мирное  время, мерцали  звезды.  Слышно было  только далекое
гудение моторов и сухой треск зенитных  орудий. С той стороны тянуло запахом
гари. Еще два дня назад там был военный аэродром и оттуда поднимались в небо
и туда
     же уходили  на посадку с утра до  ночи тупорылые  истребители  "И-16" с
красными звездами на  крыльях.  Это  тренировали  молодых пилотов, чтобы они
могли достойно встретить врага.
     Мы  все, жители города, которые  всегда  гордились советской авиацией и
любовно  называли  своих любимцев летчиков "сталинскими соколами", оказались
невольными и печальными свидетелями того, что эта долгожданная встреча наших
соколов с фашистскими  стервятниками так и не  состоялась. По  очень простой
причине.  Ни один советский самолет не успел  подняться с аэродрома  в небо.
Немцы налетели  внезапно,  как  коршуны, и  не  оставили  камня  на камне от
аэродрома. Все  самолеты сгорели  на  земле, а летчики  были убиты и  ранены
осколками  бомб. Аэродром горел  уже вторые сутки, и  острые запахи горелого
металла и краски доходили до нас. А гудели в небе немецкие самолеты, которым
больше  никакая опасность не грозила,  и они  спокойно  выбирали мишени  для
бомбометания.  На  редкие  выстрелы зенитных орудий они обращали столько  же
внимания,  сколько балагульский  конь на писк  комара.  После  аэродрома  их
очередной мишенью был железнодорожный мост через Березину.
     - Вот увидишь, -  - горячо шептал Берэлэ, воспринимавший первые неудачи
нашей армии как личную обиду, -  через несколько дней все изменится. Это все
хитрый замысел  нашего  командования: отвлечь  противника,  а  потом нанести
сокрушительный удар. Я могу поспорить на что угодно.
     Я спорить с ним не стал, а только заметил, что жители  города уже бегут
на другую  сторону реки и  есть  достоверные сведения,  что  немецкие  танки
вот-вот подойдут к городу.
     -   Брехня!  -   взорвался  Берэлэ.  -  Вражеские   слухи!  Их  нарочно
распространяют шпионы,  чтобы вызвать панику. У меня совсем другие сведения.
На нашей реке будет дан решающий бой, и Гитлер будет разбит наголову.
     - Но почему люди покидают город? Только трусы и шкурники удирают.
     - Говорят, что завтра может быть поздно: взорвут мосты.
     Побольше слушай бабские разговоры.
     - Это не бабские разговоры. Моя мама утром заберет  нас из города. Пока
есть транспорт.
     - Скатертью дорога,  - сплюнул в траву Берэлэ  и  даже  не взглянул  на
меня. - А мы никуда не побежим.
     - Говорят, евреев фашисты убивают в первую очередь.
     Наши их не впустят в город.
     - А если впустят?
     Берэлэ долго молчал, глядя на мигающие в небе звезды, потом повернул ко
мне лицо, и в его глазах была такая тоска, что у меня больно сжалось сердце.
     -  Слушай,  - медленно и тихо сказал он. -- Мы  с тобой друзья  навеки?
Так?
     Я кивнул.
     - Если вы завтра покинете  город, то, возможно, мы  с  тобой  больше не
увидимся. Ведь война. Правда?
     - Пойдем с нами, шепнул я пересохшими губами.
     Не могу, - мотнул головой Берэлэ. - Отец не согласен.
     Почему?
     Почему-почему! -- раздраженно ответил  он. -Потому что он свое  барахло
бросать не хочет.
     - Но мы же бросаем.
     - Вы легко нажили, легко бросаете. А мой отец своим горбом... Ему легче
умереть, чем бросить.
     Тогда беги один... с нами.
     - Никогда я не брошу своих в беде. Что с ними будет, то и со мной.
     И, помолчав, добавил:
     - Давай прощаться.
     А  мой отец, должно быть, уже воюет... - мечтательно  протянул я, когда
мы разжали объятия.
     Твой отец вернется с войны героем, - вздохнул Берэлэ, и в его  вздохе я
почуял нескрываемую зависть ко  мне за то, что  мой  отец воюет, а его  отец
освобожден от службы в армии по состоянию здоровья. Если б его  отца взяли в
армию, то мы бы с Берэлэ не разлучались и вместе покинули бы город.
     Где-то  далеко ухнули  глухие взрывы,  и  земля под  нами дрогнула.  Мы
приподнялись на локтях и увидели зарево в небе.
     - Горит нефть на станции, - сказал я.
     - Нет, это железнодорожный мост, - определил Берэлэ.
     И он не ошибся.
     Утром мы узнали, что  железнодорожный  мост  взорван  и больше  ни один
поезд не уйдет из нашего  города  на восток.  Другой мост,  шоссейный, стали
'Омбить  каждый  час, и  там  убито много народу. В  городе началась паника.
Ошалевшие  от  страха  ди  метались  по  улицам,  волоча  детей  и  чемоданы
пожитками. Целые толпы  устремились к реке, к  шос-сейному мосту, в  надежде
проскочить на ту сторону, пока мост окончательно не разбомбили.
     Моя мать ушла из дома, ничего не взяв с собой.
     - Лишь бы сохранить эти две головы, - сказала она, прижав к себе меня и
мою младшую сестренку.
     Она закрыла окна,  заперла  двери,  а ключи  взяла  с собой,  словно не
хотела  расстаться  с надеждой, что вернется обратно и этими ключами отопрет
дверь.  Но вернуться  обратно очень  скоро она не рассчитывала.  Потому что,
выбирая в шкафу, во что бы  меня одеть, она  вытащила новое зимнее пальто из
сукна, на вате,  с меховым воротником, сшитое мне на  вырост и поэтому очень
длинное,  почти по пола,  а из рукавов  не  видно было кончиков  пальцев.  И
заставила меня надеть эту тяжесть в июньскую жару. Значит, она предполагала,
что зимовать нам придется не дома.
     Но  в то же время на ноги она мне надела  легкие кожаные сандалии, а на
голову  напялила матросскую  шапочку с лентой, на  которой  золотыми буквами
было  написано  "Аврора"  название  легендарного крейсера,  своим  выстрелом
возвестившего начало Октябрьской революции в 1917 году.
     Я был одет  как  клоун  --в  теплое  зимнее пальто  и в летние обувь  и
шапочку.  И еле переставлял  ноги, неуклюже  передвигаясь с места на  место.
Только  на  нервной почве  можно  так одеть ребенка.  Я не стал возражать  и
покорно подчинился, потому что сам
     тоже нервничал, опасаясь, что мы не успеем проскочить мост до того, как
он под бомбами окончательно рухнет в воду.
     Все улицы, ведущие  к мосту, были  запружены пестрой  толпой, топтавшей
брошенные чемоданы  и вещевые мешки, детские коляски и цинковые ванночки для
купания  детей.  Я  наступал на  смятые  в  комья  платья, дамские  лифчики,
фетровые шляпки, кастрюли, резиновые галоши, гуттаперчевые куклы с  румяными
щеками и выпуклыми голубыми глазами.
     У  людей  глаза были такие  же выпученные,  как у кукол, и они кричали,
звали детей,  рыдали. На меня, похожего  на  пингвина  в  длиннополом зимнем
пальто, никто не обращал внимания. Я потел, словно болел воспалением легких,
и пот застилал мне  глаза и пачкал лицо, потому что пыль прилипала к  мокрым
щекам и лбу.
     А дома с обеих сторон стояли с распахнутыми настежь окнами и дверьми, и
ветер шевелил занавеси в  пустых  комнатах.  Мы шли мимо брошенных домов. Из
боковых улиц,  как маленькие ручейки в большую реку, вливались в нашу  толпу
все новые и новые люди.
     Солнце  пекло немилосердно. Пыль клубилась над головами и  скрипела  на
зубах. Я двигался как во сне, запеленутый в пальто,  как во влажный компресс
Потом перестал двигаться. Впереди движение застопорилось.  Толпа застыла  на
месте. А задние продолжали напирать. Над головами  шелестел  шепоток: - Мост
бомбят. Надо переждать.
     Мама,  боясь  потерять  нас, вцепилась в меня и сестру,  держа  нас  за
воротники как котят.
     -Толпа не  стояла на  месте,  а  бурлила  водоворотами,  и  меня  порой
сдавливали так, что я не мог дышать. Один из таких  водоворотов вытеснил нас
всех  троих на боковую  улицу, и мама  даже обрадовалась,  что  мы выбрались
живьем.
     И  тут  меня  осенило.  Я сказал  маме,  что  нам  нечего  ждать,  пока
перестанут бомбить мост,  что  я знаю,  как  перебраться на другой берег без
всякого риска и без задержки.
     Это  был  первый  случай,  когда мама поверила мне на слово,  не  стала
задавать никаких вопросов и покор-
     но пошла за мной, ведя за руку сестричку, как идут за мужчиной,  за его
надежной широкой спиной.
     Я  повел их знакомой  дорогой  туда,  где  в хибаре Харитона Лойко жила
слепая Маруся. Мы  вышли к реке,  пустынной, мертвой, без пароходов и лодок,
миновали  столб со спасательным кругом,  где  когда-то  мы с Берэлэ Мацем  и
Марусей  зарыли клад, отсчитав семь шагов к юго-востоку, и  увидели Марусю с
Хари-тоном. Маруся узнала  меня