я
     папоротника  совсем  закрыли меня,  упавшего  ничком,  от  постороннего
глаза.  Здесь я  заплакал и  в  бессильном гневе замолотил  кулаками по мху,
пробивая его до сырого основания.
     Я  был один.  И никто не был мне нужен. Я ненавидел весь  мир. И больше
всех - моего отца.
     Но был  один человек, который не оставляет друга в беде. Берэлэ Мац. Он
все  видел и  понимал,  как мне  сейчас тяжело. И  хоть ему  очень  хотелось
посмотреть,  какие  диковинные  пирамиды  будут выстраивать гимнасты,  благо
место у него было у каната, он ринулся искать меня. Обежал поляну за толпой,
и,   углубившись  в  лес,  навострил   свои  большие   уши-лопухи,  и,   как
охотник-следопыт, различил  среди птичьего гомона мое горестное поскуливание
и всхлипывание.
     Он  раздвинул  листья  папоротника,  сел  рядом  со   мной   в   мох  и
глубоко-глубоко вздохнул. И это было лучше любых сочувственных слов. Я сразу
перестал плакать и поднял к нему опухшее от слез лицо.
     - Когда я вырасту, - сказал  я, глядя  ему в глаза, - и меня  возьмут в
армию и  научат  стрелять  из  всех видов оружия,  я привезу  домой  пулемет
"максим",
     поставлю  его  на  обеденном  столе  и, когда  он  появится  на  пороге
столовой, открою огонь и буду стрелять до тех пор, пока не  выпущу последний
патрон.
     Я не отважился назвать того, в кого я собирался стрелять, но нам обоим,
без слов, было ясно, кого я имел в виду.
     Берэлэ долго,  не  моргая, смотрел на меня, и я  -  не выдержав,  отвел
глаза.
     То-то, - -  сказал с  грустью Берэлэ. -  -  Только сгоряча можно  такое
сказать. А теперь небось самому стыдно?
     - Не стыдно, - не сдавался я.  - Мне нисколько не жаль его. Он меня  не
любит. За что мне его жалеть?
     - Он тебя любит. Спорим?
     - Не любит, - настаивал я. - Я лучше знаю.
     - Спорим? Ладно, не  надо спорить. Скоро ты  сам убедишься. Только лежи
тут  без  движения  с закрытыми глазами. Как будто  ты умер. Договорились? Я
скоро вернусь. Лежи, как труп.
     Он неслышно убежал по  мягкому  мху,  а я  зажмурил глаза  и  даже руки
сложил на груди, как покойник.
     Скоро я услышал шумное дыхание бегущего человека и голос Берэлэ:
     - Он где-то тут лежит.
     Берэлэ  вернулся  вместе с моим отцом. Мой друг пошел на отчаянный шаг,
чтобы  пробудить в моем отце отцовские чувства. Он проделал то же, что и  я.
Прошмыгнул  под канатами  и  бегом  пересек поляну,  где  гимнасты  как  раз
перестраивались в новую, очень сложную пирамиду.  Подбежав  к моему отцу, он
крикнул:
     - С вашим сыном беда. Он лежит в лесу и не дышит.
     И мой  отец, громко, через рупор считавший под  звуки вальса "Раз, два,
три...",  уронил рупор в траву,  и  его загорелое лицо стало  белым, как его
парусиновые туфли, начищенные зубным порошком.
     - Где он?
     Берэлэ  только  головой  кивнул, приглашая  отца следовать  за  ним,  и
побежал через поляну, а мой отец большими прыжками - за ним.
     Они бежали под вальс, потому что оркестр продолжал  играть, а гимнасты,
выстроив пирамиду, продол-
     жали держаться  друг  за  друга  и  висеть в  воздухе  с  дрожащими  от
напряжения руками и  ногами, не  смея  без  команды  рассыпать  пирамиду.  А
команду подать  было некому, потому что серебристый рупор валялся в траве, а
мой  отец в белой фуражке, в  белом костюме  и в белых туфлях и  с таким  же
белым лицом скрылся вслед за Берэлэ за толстыми стволами сосен.
     Я лежал на  спине с зажмуренными глазами и сложенными на  груди руками.
Так, по моим представлениям, должен был лежать мертвец. Мох только на первый
взгляд казался  мягким. В  нем торчали полусгнившие  сухие сучки,  упавшие с
верхушек  сосен, и они немилосердно кололи мне спину. Но я  проявил завидное
терпение и  лежал не шевелясь. Даже  комар, забравшийся  под широкие  листья
папоротника  и с заунывным воем  повисший  над  моим  носом,  тоже  не сумел
оживить  меня. Я лишь  осторожно дул, выпятив нижнюю губу, чтоб отогнать его
от носа.
     Сквозь  смеженные ресницы я увидел отца, опустившегося на колени в мох,
и подумал, что его белые брюки погибли - -  на  них появятся грязные зеленые
пятна. А мой отец  был очень аккуратным  человеком, и  если он не подумал  о
брюках, опускаясь на колени в сырой мох, значит, он был очень взволнован.
     И  тут  произошло  чудо, которого я ждал  всю  свою  жизнь -  мой  отец
поцеловал меня.  Я  чуть  не  заорал от радости и с  немалым трудом  удержал
слезы, готовые брызнуть из-под моих смеженных ресниц. Мой отец сухими губами
потрогал мой лоб. Так обычно любящие родители проверяют, нет ли у их ребенка
температуры. В нашей семье таких телячьих нежностей не  было и в помине. Мне
температуру  измеряли только  термометром,  сунув его холодное стеклышко под
мышку.
     Короткое прикосновение сухих губ отца к моему лбу я воспринял как самый
пылкий горячий поцелуй.
     Он дышит, - - сказал отец. - - Это обморок.  Перегрелся на солнце.  Его
надо отвезти домой. - Правильно, - согласился Берэлэ Мац.
     Я лежал с закрытыми глазами, стараясь дышать незаметно.
     Отец  поднял мое  безвольно  поникшее  тело. Мои  руки  и ноги  свисали
плетьми, а большая стриженая
     голова моталась на  тонкой шее,  как неживая, - так  здорово я  вошел в
роль. Он понес меня, как маленького ребенка, бережно прижимая к груди, и его
белые  парусиновые туфли, начищенные зубным порошком,  окрасились в  зеленый
цвет, потому что глубоко уходили в мох при каждом шаге.
     На поляне, где  как ни  в  чем  не бывало  играл духовой  оркестр,  нас
окружила сочувственная и любопытная толпа и закидала отца вопросами:
     - Что с ребенком?
     Вместо отца отвечал мой друг Берэлэ Мац:
     - Ничего страшного. У ребенка солнечный удар.
     - Ах, уж эти дети, -- опечалилась толпа. --От них больше неприятностей,
чем радости. В такой день, когда все веселятся от чистого  сердца и его отец
в центре внимания, он  берет и хватает солнечный удар! Так стоит после этого
иметь детей?
     Теперь уже  не отец, а я был в центре внимания, и моя голова, свисавшая
через локоть отца, кружилась от счастья.
     Берэлэ Мац шел впереди и прокладывал нам дорогу строгими окриками:
     - Дайте  дорогу! Ну,  чего  не видели?  У ребенка всего  лишь солнечный
удар.
     - Всего лишь? - разочарованно вздыхали в толпе, неохотно расступаясь. -
- А шума столько, как будто в самом деле что-то случилось.
     Это было только  началом  счастья. Потом оно росло,  как  снежный  ком,
который скатывают с горы, и переполнило меня настолько, что я до  сих пор не
понимаю, как я все это выдержал и не  лопнул от радости. Берэлэ разделил это
счастье со мной почти поровну.
     Домой мы поехали на мотоцикле.  Черном, блестящем, как  лакированный, и
нестерпимо сияющем  никелированными рукоятками  и  ободком на передней фаре.
Марки "Иж". На весь огромный Советский Союз, у которого  от западной границы
до восточной десять тысяч километров и надо ехать две недели скорым поездом,
выпускались  тогда  мотоциклы  одной-единст-венной  марки  "Иж"  и  в  таком
ограниченном количестве, что на весь наш город приходилось три штуки. И одна
из этих штук была у моего отца. Правда, не
     совсем его собственная, а казенная.  Но он на нем ездил, когда хотел, а
все остальное время  мотоцикл стоял  в  гараже,  запертый  большим  амбарным
замком.
     Когда мой отец  проезжал на мотоцикле  по городу,  мальчишки  с воплями
бежали  за ним, с  наслаждением  вдыхая синий  вонючий дым, которым стреляла
выхлопная  труба.  А семейные  пары, степенно прогуливавшиеся  по тротуарам,
завистливо  и  с  уважением провожали его глазами.  Только дамы, ни черта не
смыслившие  в   технике,  морщили  длинные  еврейские  носики  и  кружевными
платочками отгоняли дурные запахи.
     Домой мы поехали на мотоцикле. Я уже к тому времени сделал вид, что мне
легче,  и  даже  открыл   глаза,  но   все  еще   жаловался  на  слабость  и
головокружение.  Лицо  у отца перестало  быть  белым, вернулся загар.  Белой
оставалась только фуражка. Брюки на коленях почернели, потому что к болотной
зелени добавилась серая пыль.
     Меня отец посадил впереди  себя,  на  бензиновый бак, и  бицепсами  рук
подпирал  меня с боков, когда  взялся за руль.  Сзади  оставалось  свободным
сиденье для пассажира, и Берэлэ не сводил с него завороженного взгляда.
     - Пусть он тоже поедет с нами, - слабым голосом сказал я, и мой отец ни
единым словом  не возразил. Он  не  пригласил Берэлэ, а просто промолчал. А,
как известно, молчание  - знак согласия, и Берэлэ  знал  не хуже  других эту
истину. Он не стал  дожидаться особого приглашения и, как обезьяна, проворно
взобрался на сиденье и  руками  обхватил  плечи отца, чтоб  не  свалиться на
ходу.
     На  руле торчало круглое зеркальце, повернутое назад, чтоб водитель мог
видеть, что делается  сзади, и теперь я мог перемигиваться в это зеркальце с
Берэлэ и видеть  его  счастливейшую  улыбку  до ушей с огромным  количеством
квадратных  зубов, а также одно оттопыренное ухо моего друга, которое пылало
как пламя и могло свободно заменить красный сигнальный фонарик.
     Мы  мчались втроем на  мотоцикле  во весь дух. Я даже не мог разглядеть
лиц встречных и  насладиться выражением  зависти в их круглых глазах, потому
что все мелькало, и вместо лиц проносились, как метеоры,
     белые пятна. На поворотах мотоцикл с ревом  наклонялся и мы наклонялись
вместе с ним, и казалось -вот-вот упадем. Крепкие руки отца удерживали  меня
от падения. Для  большей прочности он  прижимал своим подбородком  стриженую
макушку  моей головы. Я  от этого чувствовал себя в полной безопасности,  не
только на мотоцикле, но и вообще в жизни, и млел от счастья.
     На нашу Инвалидную  улицу отец въехал с  особым  фарсом, заложив  такой
крутой вираж, что мы все трое  чуть не  лежали  в  воздухе,  горизонтально к
земле.  И  если б  под  колесами  была земля,  я  уверен,  все  обошлось  бы
благополучно,  но на  этом углу была впадина,  заполненная  дождевой  водой.
Дождь  прошел  тут, когда мы  были  за городом  на  маевке, и отец никак  не
ожидал, что его ждет впереди лужа.
     Слава Богу,  лужа  была глубокой,  и мы  не  ударились о булыжники.  Но
искупались мы в грязи  с ног до головы. Все трое. И отец,  и Берэлэ, и я.  А
мотоцикл не  заглох. Он лежал на боку,  как  подстреленный  зверь,  и вертел
колесами и попыхивал дымком из выхлопной трубы.
     Когда мы все трое, похожие  на  чертей, предстали перед моей мамой, она
моего отца узнала  довольно быстро, а  кто - - я, а кто - - Берэлэ никак  не
могла определить. Но когда определила, сказала с горестным вздохом:
     - От  этого  мальчика  всегда  одни несчастья.  Кто с  ним  свяжется  -
пропащий человек. Неужели ты не можешь найти себе приличного товарища?
     Это  говорила  моя мама,  которая была  уверена, что  она разбирается в
жизни.
     Действительно, в природе еще много неразгаданных загадок.
     На нашей улице  попадались  всякие люди. У приличного, самостоятельного
человека  балагулы Меира Шильдкрота был  брат Хаим.  Рыжий и здоровый, как и
его брат, Хаим был  непутевым человеком, и его изгнали  из дому за нежелание
стать балагулой, как все. Он  искал легкой жизни и через много лет приехал в
наш город под именем Иван  Вербов и привез с собой льва. Живого африканского
льва. Хаим, то есть Иван
     Вербов, стал выступать в балагане на городском  базаре с  аттракционом:
"Борьба человека со львом".
     Ни один человек с Инвалидной улицы ногой не ступил в этот балаган. Меир
Шильдкрот публично отрекся от брата и не пустил его в свой дом, хоть дом был
их совместной собственностью, потому что достался в наследство от отца, тоже
приличного, самостоятельного человека.
     Иван Вербов жил в  гостинице  и пил водку ведрами. Он пропивал  все,  и
даже  деньги, отпущенные  на  корм  для  льва, и  его  лев по кличке  Султан
неделями голодал и дошел до крайнего истощения.
     Когда Иван  Вербов боролся  со своим львом,  было  трудно отличить, кто
лев,  а  кто Вербов.  Потому  что Ивану Вербову  досталась от  отца  Мейлиха
Шильдкрота по наследству  рыжая шевелюра, такая же, как грива у льва. Рожа у
него была красная от водки,  а  нос широкий, сплюснутый в драках, и если  бы
ему еще отрастить хвост с метелочкой, никто бы его не отличил от льва.
     Вербов, одетый  в  затасканный  гусарский ментик с  галунами и  грязные
рейтузы, трещавшие  на ляжках,  сам  продавал у входа билеты и сам впускал в
балаган  публику.  Что  это  была за публика,  вы  можете себе  представить.
Базарные торговки и глупые крестьянки,  приехавшие из деревни на  базар. Для
них Иван Вербов был тоже дивом.
     Закрыв вход  в балаган, Иван  Вербов включал патефон  и, пока  издавала
визгливые звуки треснутая  пластинка, вытаскивал за хвост своего тощего, еле
живого льва, ставил его на задние  лапы, боролся с ним, совал голову в пасть
и,  наконец, валил его на пол.  Лев при этом растягивался так, что напоминал
львиную  шкуру, которую кладут вместо ковра.  Но  рычала  эта  шкура грозно,
потому, что хотела есть, а сожрать кудлатую голову Вербова брезговала, боясь
отравиться алкоголем. Базарные торговки и крестьянки в ужасе замирали, когда
лев рычал.
     Мы, дети, с презрением относились к Ивану Вербову и его аттракциону. Но
все же  ходили иногда  в  этот балаган.  Потому  что  - -  бесплатно. Билеты
покупали по глупости только взрослые.  А мы не дураки. Зачем платить деньги,
когда Вербов для экономии не держал в балагане сторожа? Впустив публику, он
     запирал двери и  уходил за решетку ко льву. Но стены-то в балагане были
брезентовые.  И хлопали на ветру, как парус. Мы  приподнимали от земли  край
брезента  и, чуть сгорбившись, входили в балаган. Иногда даже получив шлепок
этим парусом по спине, но это когда был ветер.
     Поэтому, бывало, идем мимо, слышим,  в балагане играет  музыка, значит,
Вербов запер двери и начал представление.
     - Зайдем? - небрежно спрашивал я Берэлэ.
     -  Нечего  смотреть,  --  отмахивался  мой  друг. Это  не искусство,  а
сплошной  обман. Но может быть как раз сегодня  льву эта канитель надоест, и
он кусит Вербову голову?
     Как же пропустить такой случай?
     Мы приподнимали конец брезента и ныряли под него.
     Однажды мы ввалились целой ватагой. А зрителей, купивших билеты, было в
балагане всего несколько человек. Вербов уже стоял за  решеткой и, налившись
кровью от натуги, пытался поднять льва  и поставить его на задние лапы. Хоть
Вербов,  как всегда, был пьян, но даже его мутный взор обнаружил,  что число
зрителей в  балагане многократно возросло после того, как  он  запер входную
дверь.
     Тогда он оставил  в покое  льва, который тут же растянулся  на опилках,
как  ковер,  состоящий  из  шкуры,  гривы и  хвоста,  и,  подбоченясь, обвел
пришурен-ными глазами зрительный зал.
     -  Так, молодые  люди,  - протянул  дрессировщик и  хлопнул  плеткой по
своему сапогу. - - Что-то вас очень много сегодня... без билетов. Или у меня
в глазах двоится?
     Точно. Двоится, - - хихикнул кто-то из нашей ватаги.
     - А  это мы проверим,  --  сказал  Вербов. -- Кто без билета...  тем же
путем, как вошли, попрошу покинуть помещение.
     Конечно, никто из нас не сдвинулся с места.
     -  Считаю до  трех,  - уставился на нас  Вербов.  -И  выпускаю  льва из
клетки! Зрителей,  имеющих билеты,  просим  не беспокоиться. Мой  Султан ест
только безбилетников.
     Вербов ткнул плеткой льва под ребро, и тот лениво рыкнул.
     Я рассмеялся вслух:
     - Ваш  Султан еще дышит. Он на ногах не стоит. Кто это  такой умник? --
строго оглядел зрителей Вербов. - А ну,  проверь! Зайди в  клетку! И от тебя
мокрого места не останется.
     Мы прикусили языки. Что мы, ненормальные, чтобы лезть ко льву в клетку?
Даже к полуживому.  Клыки-то  у него есть.  Спокойненько проглотит любого из
нас. Тем более что от нас водкой не пахнет, а пахнет хорошим маминым борщом.
А он голодный -- проглотит, не жуя.
     - Испугались,  герои? - не унимался Вербов,  которому перебранка с нами
доставляла больше удовольствия, чем  возня со львом. -- Кишка тонка? Коленки
дрожат?  Ну, где же вы? Как лазить  без билета,  так вы  тут  как  тут?  Как
говорить  дерзости  взрослому  человеку  и  оскорблять   нехорошими  словами
благородное  животное - царя зверей, так  на это у  вас ума  хватает? А  вот
показать свое бесстрашие - так тут вас нету. Жалкие, ничтожные провинциалы.
     Вот это  последнее  слово  "провинциалы" оказалось той каплей,  которая
переполнила чашу. Больше всего резануло  наши  сердца, что рыжий Иван Вербов
родился и полжизни провел безвыездно в нашем городе, и, лишь приспособившись
кормиться при льве,  объездил со своим балаганом десяток-другой  захолустных
городишек, теперь имел наглость обозвать нас, его земляков, провинциалами.
     Негодовали  мы  все,  но молча.  А маленький Берэлэ Мац  в  благородном
порыве поставил на карту свою жизнь за честь нашего города.
     - Я могу войти в клетку, - - ломким голосом произнес он.
     И сразу стало тихо. Только  какая-то деревенская  баба впереди нас тихо
ойкнула от страха и умолкла,  и  от  этого  показалось еще тише.  Так бывает
перед  грозой,  когда вся  природа затаится в  ожидании грома.  Все взрослые
зрители,  у которых были билеты, повернули головы, чтобы  разглядеть в нашем
ряду стриженую голову с оттопыренными ушами, произнесшую
     эти  роковые  слова.  Пластинка  на  патефоне  кончилась  и   вертелась
вхолостую с тихим шипением.
     Лев  Султан,  дремавший  за решеткой, растянувшись на опилках, мурлыча,
как огромный  кот, тоже умолк  от этой  непривычной тишины и приоткрыл  один
глаз,  словно  силясь  разглядеть  Берэлэ  Маца,   позволившего  себе  такую
дерзость.
     - Где ты, храбрый мышонок? -  язвительно прищурился Иван Вербов. - Тебя
не видно из-под скамьи.
     Тут раздались  смешки среди  взрослой публики.  И даже кто-то из  наших
безбилетников хихикнул, потому что Иван Вербов, сам того не ведая, выстрелил
в   цель.  "Мышонок"  была  кличка  Берэлэ   Маца,  и   выходило   так,  что
проницательный дрессировщик угадал и такую интимную подробность.
     Но  потом снова стало  тихо.  Потому что Берэлэ, еле видный  за спинами
взрослых зрителей, стал пробираться к клетке со львом. При этом он  повторял
одно и то же, как патефонная пластинка, которую заело и она издает одни и те
же звуки:
     - Ну и войду. Подумаешь! Ну и войду. Подумаешь!..
     Так повторял он безостановочно, даже взахлеб, и я лишь потом догадался,
что так можно разговориться только на нервной почве.
     - Ну и войду. Подумаешь! Ну и войду. Подумаешь!..
     Я  даже  встал  со скамьи, чтоб  лучше  видеть  маленького, стриженного
наголо  Берэлэ Маца, и сердце  мое преисполнилось сладкой нежностью к нему и
сосущим страхом  за его жизнь. Я знал, что Берэлэ уже не свернет. Мне лучше,
чем  кому-либо  в  этом балагане, было  известно,  как честолюбив мой  друг.
Оставалась последняя  надежда, что Иван  Вербов  сам  струсит  и  не  пустит
мальчика в клетку ко льву.
     Берэлэ   остановился   перед    решеткой    прямо   напротив   Вербова,
раскачивавшегося на широко расставленных ногах внутри клетки. Лев лежал чуть
сзади  него  и  дернул  ухом,  должно  быть отгоняя  мух.  Берэлэ был  такой
маленький,  что  Вербов  казался  великаном-людоедом   из  страшной  сказки.
Сходство с людоедом придавал Вербову его хриплый испитой голос:
     - Славный ужин будет сегодня у моего Султана.
     Правда, диетический. Ты, мальчик, слишком тощий, льву на один зуб.
     - Откройте  клетку, - еле слышным голосом произнес Берэлэ, но, ручаюсь,
все, кто  был  в балагане,  расслышали, что  он сказал. И замерли, не  дыша.
Потому что поняли  - - мальчик  не  отступит, и уже  явственно слышали хруст
детских косточек в львиной пасти.
     -  Милости  просим, -  сказал  Вербов  и,  вытянув  болт  из  задвижки,
распахнул железную дверь клетки и даже сд