ится, не спрашивали, Саксон так Саксон. Тоже неплохо.
     И надо же было, чтоб  Саксону в тот день  вздумалось  остановить нашего
народного кандидата Берла Арбитайло.
     -  Это,  кажется, Вас мы  будем  избирать в депутаты?  - спросил  он со
своего облучка, и Берл Арбитайло имел неосторожность остановиться и кивнуть.
     Тогда Саксон задал следующий вопрос.
     Это, кажется, Вы чемпион мира по французской борьбе?
     Саксон говорил ему "вы", и это уже многим не понравилось.
     Берл Арбитайло второй раз застенчиво кивнул.
     - Интересно,  - сказал  Саксон  и,  сняв с  ног одеяло, стал слезать  с
фаэтона, отчего  фаэтон накренился в сторону и чуть не упал на бок. На своих
слоновых  ногах  он прошагал на середину булыжной мостовой и, бросив  наземь
кнут, радушно протянул Берлу руку.
     - Дай пожать мне руку чемпиона, - - сказал он при этом.
     И Берл Арбитайло простодушно дал. И как цирковые борцы в его руках, так
на сей раз он сам,  в чем был, в  новом, сшитом на заказ костюме и галстуке,
тем же манером взлетел на спину Саксону и, описав в  воздухе дугу, грохнулся
лопатками на булыжник мостовой. Победа была чистой, по всем правилам. Те кто
был  рядом,  стояли потрясенные и не могли  даже слова сказать. Чемпион мира
лежал поверженный на мостовой. Саксон отряхнул ладони и даже вытер об зипун.
     -  Так кто  же тут  чемпион мира по  французской борьбе?  -  спросил он
заинтересованно и обвел взглядом всех, будто ища в толпе чемпиона.
     На  булыжнике лежал экс-чемпион, но заодно лежал и народный кандидат. И
это  чуть  не имело потом серьезных последствий. Саксона  отвели в участок и
продержали  три  ночи  и хотели уже пришить  политическое дело.  Спасло  его
только то,  что он был стар и абсолютно  неграмотен. А также  и  то, что сам
кандидат в депутаты Берл Арбитайло хлопотал за него  и грозил,  что не будет
баллотироваться, если Саксона не выпустят.
     Все кончилось  благополучно.  Саксона выпустили, и  он  сам  отдал свой
голос  за  Берла Арбитайло, и Берл Арбитайло победил на выборах единогласно.
Тем более что конкурентов у него не было.
     И все бы вообще хорошо закончилось, если бы не два обстоятельства.
     Первое  - это  то, что очень  скоро стали снова ловить врагов  народа и
нещадно их истреблять. В нашем городе забрали всех выдвиженцев, каждого, кто
высунул нос чуть дальше, чем остальные. Из заслуженных людей судьба обошлась
хорошо  только с  двумя на  нашей улице. С  моим дядей  Симхой Кавалерчиком,
потому что он был такой тихий и незаметный, что о нем попросту позабыли, и с
легендарным героем гражданской войны Иваном Жуковым, потому что он никуда не
выдвигался, а был простым сторожем в Саду кустарей и был все время так пьян,
что его даже гадко было арестовывать.
     Берл Арбитайло, который мог бы жить как нор-
     мальный  человек,  имел  несчастье  стать   депутатом,  и  его   пришли
арестовывать одним из первых. Когда его  брали ночью,  то люди рассказывают,
что  восемь сотрудников Государственной безопасности были изувечены так, что
им никакое лекарство потом не помогло.
     А Берл Арбитайло пропал. И никаких следов до сих пор отыскать не могут.
В  руки  НКВД  он  не  дался.  Это  мы знаем точно.  Потому  что  НКВД потом
отыгралось на всей его семье  и всех, кто носил фамилию Арбитайло, вывезли в
Сибирь,  и они в наш город больше  не вернулись. А где сам Берл, никто так и
не знает.
     Когда  я  встретил много лет спустя  одного моего земляка,  оставшегося
живым после войны, и мы с ним разговорились за жизнь, о том о сем, вспомнили
чемпионат  мира  по французской борьбе, и он,  человек неглупый, каждый день
читающий газеты, высказал мысль, что снежный человек, которого, если  верить
газетам, обнаружили  в горах Тибета, возможно, и есть не  кто иной, как Берл
Арбитайло, который  там, в Тибете, скрывается до сих пор от  НКВД,  не зная,
что Сталин уже умер и  Хрущев всех реабилитирует посмертно. Возможно, что он
шутил, мой земляк.  Весьма возможно. Но в каждой  шутке, как говорится, есть
доля правды.
     А теперь второе обстоятельство. Что стало  дальше с Саксоном.  Он погиб
на войне. Не на фронте. Кого это посылают в семьдесят лет на фронт? Но погиб
он как человек, достойно, как и подобает жителю Инвалидной улицы.
     Когда к нашему городу подходили немцы и население пешком убегало от них
на  Восток, Саксон  запряг  своего  коня  в фаэтон и  нагрузил  его  детьми.
Говорят,  он усадил  человек  двадцать. Одного на другого.  Так  что  во все
стороны торчали руки и ноги. Взял вожжи и пошел рядом, хоть  ходить ему было
трудно из-за болезни ног, но если бы он сам сел, не хватило бы места детям и
конь бы не мог везти так много.
     Этот  фаэтон двигался в толпе беженцев по шоссе, когда налетел немецкий
"Мессершмитт" и из пулемета стал расстреливать толпу. Одна из  пуль попала в
коня, и он упал  в  оглоблях и откинул копыта, но  зато  и  Саксон и  дети в
фаэтоне остались невредимы. Когда
     самолет улетел, Саксон  распряг мертвого коня и  оттащил с шоссе, чтобы
не  мешал  движению.  Сам встал в  оглобли и потащил, не хуже  коня, фаэтон,
полный  детей.  Говорят,  он  тащил так километров пять, ни  разу  не сделав
остановки, пока  не вернулся тот самый "мессершмитт"  и не  открыл  огонь. В
Саксона попало несколько пуль, и он замертво упал в оглоблях и так и остался
лежать.  Оттащили  ли  его  с  шоссе  и похоронили ли в  поле,  я  не  знаю.
Сомневаюсь. Людям было  не до  того. И потом, чтоб поднять  Саксона с земли,
нужен был десяток силачей  с нашей улицы,  а  их среди беженцев не было. Они
были на фронте. И все до одного погибли там.
     Каждый  раз, когда я вспоминаю о войне,  у  меня  портится  настроение.
Потому что с началом войны кончилось наше детство - детство моего поколения.
И многие из моих  сверстников так и  не  стали взрослыми, а остались  навеки
детьми  и  лежат с  тех  пор в братских могилах рядом  с  папами  и  мамами,
дедушками и бабушками и  совсем  чужими  людьми, которых  поставила с ними в
один ряд под пули палачей их общая еврейская судьба.
     Поэтому я предпочитаю вспоминать предвоенное время - золотую пору нашей
жизни, когда мы открывали для себя мир, и мир  этот, хоть и не самый лучший,
приносил нам свои радости.
     Самой большой радостью нашей  жизни  был,  конечно, цирк. Каждый  вечер
представление  начиналось одним  и  тем  же  "Выходным  маршем"  композитора
Дунаевского, и если  мы слышали его волнующие  до  слез звуки,  не сидя  под
сенью брезентового купола, а где-нибудь на улице, куда эти звуки доносились,
мы чувствовали себя самыми несчастными и обездоленными существами.
     С  цирком  были  связаны  и другие  события.  В  нашем городе  приезжие
артисты, если  они приезжали  не на  короткую гастроль,  а на  целый  сезон,
предпочитали селиться не  в гостинице, которая была захудалой и  к  тому  же
дорогой,  а на  частных квартирах.  Многие жители  нашего города  промышляли
сдачей комнат внаем: и кое-какие  деньги перепадают, и к тому же можно ближе
познакомиться с интересными людьми.
     На  Инвалидной улице сдавать квартиры чужим людям, поселять  их в своем
доме, а самим  жить стесненно, как  будто ты сам у себя  в гостях, считалось
дурным тоном.  Обладатели  хороших домов правой  стороны  улицы зарабатывали
достаточно и в  лишней копейке  не  испытывали нужды. А тем, кто ютились  на
левой  стороне,  такая лишняя  копейка  пришлась  бы очень кстати, но кто же
отважится поселиться в такой лачуге?
     На левой стороне лишь  один  дом выглядел по-человечески - дом грузчика
Эле-Хаима Маца. Конечно, этот дом был похуже  тех, что на правой стороне, но
отличался  от  своих  соседей  на  левой.  И  этот  дом был единственным  на
Инвалидной улице, где каждый сезон поселялись артисты цирка.
     Однажды  там жили музыкальные  эксцентрики (супружеская пара), в другой
год - канатоходцы (семья: отец, мать  и сын), 3 Антонио 3  -  так назывались
они в афишах.
     Нечего  и говорить, как мы, все остальные мальчишки с Инвалидной улицы,
завидовали Берэлэ Мацу, который каждый год жил  с такими интересными  людьми
под одной крышей.
     В  тот  год,  о котором  я хочу  рассказать, у  них  поселилась высокая
стройная   блондинка  -  -  "Акробатические  этюды  на  свободно  качающейся
трапеции". Поселилась  одна. Без мужа.  Но с ребенком. Белоголовой девочкой,
похожей на  куклу.  Девочку звали Таней.  И  была она  моложе меня  и Берэлэ
годика на три.
     Кто отец этой девочки, спрашивать было неудобно. На Инвалидной улице не
было принято родиться на свет  без отца. Отец мог умереть, быть арестованным
и даже расстрелянным, но он обязательно был вначале. У Тани, возможно, его и
вначале не было.
     -  От  артистов  и не такого можно  ожидать,  - сказала моя мама, и мне
стало так жаль бедную девочку, как будто она инвалид от рождения:  без одной
ноги или руки.
     Ее мама-акробатка  редко бывала дома. Днем - на  репетициях,  вечером -
выступление.  Потом - рестораны. Возвращалась она поздно-поздно ночью, когда
вся Инвалидная улица спала глубоким сном, и только

     мама Берэлэ Маца, страдавшая мигренью и бессонницей, через щель видела,
что каждый раз  она, эта акробатка, была пьяна и стояла нетвердо на ногах, и
каждый  раз  ее  провожали  новые  кавалеры,  то танкисты,  то  летчики,  то
артиллеристы.  Мать Берэлэ определяла  их по знакам различия в петлицах и на
рукавах шинелей и кожаных "регланов".
     Однажды у их  калитки столкнулись два рода войск. Акробатку привезли на
казенной машине  защитного цвета артиллеристы, а летчики дожидались у ворот.
Началась драка без применения огнестрельного оружия. И без шума. Как дерутся
настоящие  мужчины в нашем городе. Мы в своих домах даже ничего не  слышали,
никаких звуков. А Берэлэ, который был ближе всех к месту происшествия, потом
клялся, что слышал хруст костей под ударами.
     Акробатка  с  ярко накрашенными губами  и  вся пропахшая духами вбежала
прямо  в спальню  к родителям  Берэлэ и,  дрожа как осиновый лист (по словам
мамы Берэлэ), нарушила сон трудового человека (по словам отца Берэлэ).
     - Спасите меня, - попросила она со слезами в голосе. - Спрячьте меня.
     -  Попрошу  отвести  взгляд, сказал,  вылезая  из-под  одеяла,  грузчик
Эле-Хаим, потому что он спал без пижамы и  без нижнего  белья, а прямо в чем
мать родила. Натянув штаны, он вышел босиком к калитке.
     После его появления драка быстро прекратилась. Если верить Берэлэ Мацу,
его отец схватил за шиворот двух драчунов. Левой  рукой артиллериста, правой
-летчика и свел их вместе лбами.  От этого соприкосновения раздался гул, как
будто ударили в  церковный колокол, и оба молодых  офицера  без  лишних слов
легли  на  тротуар,  лишившись чувств.  В чувство их привело  ведро холодной
воды, которое не поленился принести из сеней грузчик Эле-Хаим.
     После этого он  вернулся досыпать,  но  по пути  остановился у закрытой
двери  комнаты,  где жили  акробатка с  дочерью,  и  сказал  тихо,  чтоб  не
разбудить остальных домочадцев:
     Я дико извиняюсь, но если это будет еще раз,  то пусть ваш цирк повысит
квартирную плату за перебитый сон трудящегося человека.
     Грузчик  Мац  считал  себя  трудящимся  человеком,  а  всех  остальных,
особенно артистов цирка, - - бездельниками.
     Итак, акробатка  редко бывала  дома, и  маленькая белоголовая  девочка,
похожая  на куклу, оставалась  в комнате одна весь день, и мы с Берэлэ взяли
на себя заботу о ней. А она с нескрываемой радостью приняла нашу опеку.
     Таня была удивительной девочкой. Совсем не похожей  на девчонок с нашей
улицы.  Она  была  элегантна и грациозна,  как,  должно  быть, положено быть
дочери  цирковой акробатки.  Все  в ней было кукольным:  и вздернутый тонкий
носик,  и  губки бантиком,  и  круглые голубые  глаза,  словно  сделанные из
фарфора,  и маленькие ушки, и белые, цвета  молока, волосы,  гладкой  челкой
подрезанные чуть выше бровей. У нее была нежная тонкая шейка и крепенькие, с
заметными  икрами  будущей акробатки, ножки. Одним словом, кукла.  Необычное
для  нашей  улицы существо, пришедшее  к нам  из  другого мира,  неведомого,
таинственного и до жути привлекательного.
     Я был покорен полностью. Я влюбился по уши. Это была моя первая и самая
сладкая любовь.
     Таня  была  воспитана  совсем по-иному,  и мы,  рядом  с ней, выглядели
неуклюжими,  неотесанными  провинциалами. Начнем  с  того,  что  она  всегда
улыбалась.  Не  хохотала во  весь  рот, как мы,  а  улыбалась  мягко и очень
приветливо, чуть приоткрывая свои губки бантиком, за которыми белели мелкие,
как  у белочки, зубки. Очень  часто говорила "спасибо",  что  вообще не было
принято на нашей улице, а в особых  случаях, когда ей, например,  что-нибудь
дарили, кланялась, выставляя вперед ножку. Точно так, как это делают в цирке
артисты  после  удачного  выступления,  когда  они  выбегают  на  арену  под
аплодисменты зрителей. В цирке это называется: сделать комплимент.
     А если  уж Таня  смеялась,  то  мне  казалось,  что  в  комнате  звенел
маленький серебряный колокольчик. Я потом  всю свою жизнь не слышал  ни разу
подобного серебряного смеха. И  при этом  сияло  все ее круглое личико, а на
щечках и на самой середине подбородка возникали маленькие ямочки.
     - Какая прелесть! - - восклицала она, когда ей
     что-то  нравилось,  а  так как она  смотрела  на мир  радостно,  то  ей
нравилось  очень многое,  и поэтому она  очень часто повторяла свое: - Какая
прелесть!
     Мы с Берэлэ  между собой даже стали называть ее шутя "Какая прелесть!".
И когда  она однажды  нечаянно подслушала,  это ей так понравилось, что  она
радостно захлопала в ладоши и воскликнула:
     - Какая прелесть!
     И поцеловала меня в  нос,  обхватив  ручонками  мою шею.  Удостоился ли
такого поцелуя мой друг, я, честно говоря, не могу припомнить, потому что от
тани-ного поцелуя со  мной случилось нечто невероятное: у меня раздался звон
в голове,  глаза заволоклись слезами,  а в  носу сладко-сладко защипало, как
бывает,  когда  собираешься  зарыдать.  Я,  конечно,  не  зарыдал  -я  же  с
Инвалидной улицы, где мальчишки в этом возрасте уже не плачут.
     Стояло жаркое лето. Днем Инвалидная улица вымирала. Взрослые на работе,
а все дети на реке,  загорают на  прохладных влажных отмелях или с визгом  и
гоготом ныряют под волны, поднятые старенькими колесными пароходами.
     Мы с моим другом добровольно отказались от этих  радостей.  Потому  что
нельзя сразу охватить все: и  купаться  в  реке, и проводить время с  Таней.
Красавица акробатка, танина мама, категорически запретила  ей ходить  с нами
на  реку  и даже не  позволяла гулять  по опустевшей  улице  из опаски,  что
девочку может лягнуть  лошадь. Тане было  позволено выходить  лишь в  чахлый
сад, который рос вокруг дома. Но чаще всего она сидела дома, играя на полу с
куклами. И  мы,  два дурака,  ползали по полу вместе  с ней и даже  находили
удовольствие в  игре с этими куклами.  Если бы раньше кто-нибудь сказал нам,
что мы, как  девчонки,  будем возиться с куклами, мы  бы сочли  это  кровным
оскорблением и сказавшему могло бы не поздоровиться.
     А  теперь мы играли. И наши грубые сердца размякли, и мы бессмысленно и
глупо улыбались в ответ на танин серебристый  смех, а она радостно хлопала в
ладоши и восклицала:
     - Какая прелесть!
     Мы сами себя  не узнавали. Я стал тщательно мыть каждое  утро не только
лицо, но и шею, до которой

     прежде вода и мыло не доходили.  И, к величайшему удивлению мамы,  стал
сам, без  понукания с  ее  стороны, чистить  уши, в  которых до этого всегда
отлагались  залежи серы,  и мама говорила, что  если  в моих  ушах  посадить
картошку, она даст больший урожай, чем на хорошо удобренном огороде.
     То, что мы с Берэлэ оба без  памяти влюблены в Таню,  не было  секретом
для  взрослых.  Но  что странно  - не  только мои  родители, но даже угрюмый
грузчик  Эле-Хаим Мац не  стали посмеиваться  над  нами,  а только удивленно
переглядывались, пожимали  плечами и разводили  руками. Они  хоть и не очень
понимали все тонкости человеческих отношений, но видели, что Таня  влияет на
нас облагораживающе, и поэтому не вмешивались, а только радовались в душе.
     Танина  мама,  заставая нас  в  комнате  играющими с  девочкой на  полу
опускалась на колени, гладила наши стриженые макушки, обдавая острым запахом
духов и пудры, и мелодичным голосом говорила: - Женихи.
     Мы не обижались.  У меня замирало сердце,  когда она меня гладила, а от
запахов пудры  и духов  спирало дыхание.  Я  уже тогда оценил,  до  чего она
красива -высокая, стройная, с белокурой  головой и ярко накрашенными губами.
Ее близость загадочно и пугающе волновала меня, и я понимал, почему  молодые
офицеры  в нашем  гарнизоне теряли  головы  и  вились  вокруг  ослепительной
акробатки как тучи комаров.
     Однажды она сжала мои щеки в своих ладонях и  поцеловала меня в губы, и
я много дней потом ощущал острый привкус губной помады.
     Когда она  приходила с провожающими,  офицеры тоже  с нами  заигрывали,
нервно  смеясь,  и  называли  нас  "кавалерами". Тане они  всегда  оставляли
подарки: коробки конфет, плитки шоколада и наше самое любимое  и очень редко
доступное лакомство - - клюкву в сахаре.
     Таня никогда не ела эти сладости без нас. Когда мы оставались одни, без
взрослых,  она доставала  коробки и кульки,  открывала их, и мы приступали к
пиршеству. Без  жадности,  а  благородно. Не  торопясь, не  забегая  вперед.
Конфетку мне, конфетку Берэлэ, затем
     брала  себе конфетку Таня. Мы даже спорили с ней, как истинные  рыцари,
что  первой должна съесть  конфетку  она, потом  я, потом уж  Берэлэ.  Таня,
улыбаясь, качала головой:
     - Нет, нет, мальчики. Я - - хозяйка. Я угощаю. Поэтому первыми получают
конфеты гости, а я, хозяйка, уж потом.
     То,  что мы оба  - Берэлэ  и я - были влюблены в  Таню, это не вызывало
сомнения ни у кого, в том числе и у нас самих. Но кого  из нас  предпочитала
Таня -это был вопрос. Не могла же она одинаково относиться к обоим. Все-таки
к кому-то чуть-чуть лучше. Короче, кто-то из нас был ее избранником, но, как
человек деликатный, она до поры до времени не открывала нам карт.
     Мы  стали  томиться и  ревновать.  Я  подозревал Берэлэ в том, что  он,
пользуясь своим  преимуществом  -Таня ведь  живет  в его  доме, -- старается
вытеснить меня из ее сердца. Я настолько накачал себя однажды ревностью, что
вдруг забастовал и не пошел с утра к Тане.
     До обеда я слонялся  по дому,  как  полоумный,  даже забрался к нам  на
крышу, чтоб подглядеть,  что делается  в стане "противника". Я увидел Таню в
саду  за домом грузчика. Она не смеялась, а бродила под деревьями, и  Берэлэ
как тень следовал за ней.
     -  Этого  момента  вы давно  ждали!  -  - чуть  не взвыл я  на крыше. -
Избавились от меня, а теперь  не нарадуетесь. Конечно,  я был лишним. Как им
хорошо без меня!
     После обеда к нам во двор зашел Берэлэ и, не глядя мне в глаза, сказал,
что Таня послала его узнать, почему я не пришел сегодня и не заболел ли я. Я
ответил небрежно, что  я  не болен, спасибо, мол,  за любопытство  по поводу
моего здоровья, и что они могут играть вдвоем, без меня.
     Так и сказать ей? - - исподлобья недоверчиво глянул Берэлэ.
     - Да, так и скажи, - твердо ответил я.
     Берэлэ побежал домой и через пять минут вернулся с встревоженным лицом.
     - Я ей передал твои слова.

     Ну и что? - Она плачет.
     Тут меня как ветром сдуло с места, и я, словно по воздуху, перелетел на
левую сторону улицы и вбежал в комнату цирковой акробатки.
     Таня с зареванным лицом сидела на  полу, но, увидев меня, просияла, как
солнышко среди дождевых облаков,  вскочила на ноги,  повисла у меня на шее и
стала горячо  целовать. Я захлебнулся. Колени мои подкосились. И я чуть-чуть
не грохнулся на пол.
     Берэлэ все это видел и ни слова не произнес. Вышел из комнаты и прикрыл
за соб