ит наша машина.
   Бледное пятно во тьме.
   Перестать  быть.  Умереть.  Чтобы  вместо  меня  к  ним  пришла  ты.   И,
воплотившись в тебе, вернуться...
   Шелест невнятных во тьме деревьев... Тростник.
   Треск цикад над травой.
   7
   День. Открытое окно комнаты.
   Лил сидит на подоконнике так же, как в тот вечер, когда она сказала: "Рай
- это любовь, только ещ„ больше".
   - Если проститутку наградят орденом Поч„тного Легиона,  то  одни  скажут,
что это унижает орден, а другие - что это возвышает профессию проститутки.
   - И что это значит?- говорит она.
   - Да ничего особенного.
   - Что значит, ничего особенного?
   - Можно сказать это так, а можно по-другому. Важно то,  что  за  словами.
Всего вс„ равно не скажешь, а значит, чего-то недоскажешь. Одни так  поймут,
другие - по-другому. На всех не угодишь.
   - Где ты ободрался, скажи лучше.
   - Расчесал.
   Укусит ведь такая дрянь, тоньше иголки уколет, а расчешешь...
   - Не чеши.
   - Так ведь чешется!
   - У меня тоже, ну и что?
   - Ты тоже расч„сываешь.
   - Я?!- она возмущена.- Где?- она обнажает  руки,  протягивает  мне.-  На,
покажи. Где ты видишь, что я расч„сываю? Покажи!
   - Хорошо. Ты не расч„сываешь.
   - Да, я не расч„сываю.
   - Да. Я же не спорю, наконец. Ты не расч„сываешь.
   Ладно, я неправ. Прости. Ты не расч„сываешь. Да, не расч„сываю.
   - Ты не договорил. Я тебя перебила, прости. Так что ты говорил?
   - О ч„м?
   - Обо мне.
   - Мне показалось, что тебе это неинтересно.
   - Ну что ты. Жутко интересно, когда тебя объясняют такие умные люди.
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Тебя. Мне иногда кажется, что ты разговариваешь как бы сам с  собой.  А
то ещ„ начинаешь спорить. А я как на заседании суда жду своего приговора.
   - Прекрасно, Лил!
   Итак.
   Зал Суда Е„ Величества.  Уч„ная  защита,  уч„ный  обвинитель.  На  скамье
подсудимых смущ„нная девочка,  непонимающими  глазами  смотрит  она  на  это
нехилое скопление уч„ного люда в мантиях и париках, устроенное в е„ честь, и
очень переживает, что не может  подкрасить  ресницы.  Адвокат  и  обвинитель
скрещивают клинки, цитируя римлян, Конфуция, Наполеона и Грасиана,  изливают
кипящие потоки сарказма, их речам позавидовал бы сам Демосфен, да что там! -
Цицерон, Брут или Марк Красс! Зал  то  взрывается  хохотом,  то  замирает  в
благоговейном трепете, присяжные слушают,  раскрыв  рты,  в  толпе  какой-то
человек боится кашлянуть.
   По  памяти  произносят  они  тексты  параграфов,  их  познания  в  латыни
безукоризненны, их речи вызывают больше  сл„з,  чем  все  воззвания  Ионы  и
Исайи...
   Девочка ничего не понимает, она сбита с толку, но ей жутко интересно, чем
вс„ это закончится, и кто кого одолеет.
   Ей лестно, что из-за ней бушует такая потрясающая дуэль.
   Адвокат подмигивает ей, она подмигивает ему в ответ.  Обвинитель  требует
прекратить сговор.
   - Какой сговор,- улыбается защитник.- Ведь она же дитя.
   - Протестую!- кричит обвинитель.
   Но уже поздно.
   Все обращаются к той, из-за кого, собственно, весь этот шум, и когда  они
видят е„, они начинают смеяться  -  и  зрители,  и  присяжные,  и  даже  сам
Председатель улыбается, хоть и пытается скрыть это ладонью.
   Обвинитель огорч„н, что ему не дают закончить речь, но все  говорят  друг
другу: "Посмотрите, ведь она же совсем реб„нок!"
   И, развеселившись, они расходятся по домам, тем  более  что  самое  время
поставить в духовку кекс, чтобы он был готов к вечернему чаю.
   Дамы посылают ей воздушные поцелуи. Джентльмены  дотрагиваются  до  своих
шляп. Присяжные обсуждают особенности рыбной ловли в верховьях реки.
   Обвинитель подходит к адвокату.
   - Однако, согласитесь, ловко я вас поддел по второму пункту.
   - Да, но какой разгром я устроил вам по первому!
   Обвинитель не согласен со словом "разгром".
   Они уходят, продолжая спорить.
   Зал пустеет.
   Девочка оглядывается по сторонам. Никого нет.
   Она доста„т баночку с тушью и начинает  торопливо  подкрашивать  ресницы.
Вдруг они все вернутся!
   Хотя ей тоже уже давно пора домой.
   - И чем же кончился их спор на этот раз?- спрашивает Лил.
   Я видел людей, которые на все вопросы отвечали  цитатой,  я  знаю  людей,
которые на любой вопрос отвечают вопросом, я знаю человека,  который  всегда
отвечал только одной фразой: "Не знаю".
   Но есть ответ и получше.
   - Я люблю тебя.
   - Ох!- говорит она.- И чтобы сказать это, нужно было так долго говорить?
   Ты, точно, ненормальный.
   - Воинствующий ненормальный,- добавляю я.-  Тот,  кто  саму  нормальность
полагает грехом.
   - Неужели и мне нужно будет стать такой?
   - Иногда я и сам не знаю, кто из нас двоих сумасшедший.
   ... Кто из нас двоих сумасшедший - я, или это солнце над крышами?..
   В храме тесно, люди  у  подножия  горы  ловят  звуки,  доносящиеся  с  е„
вершины, невидимой и, быть может, вовсе недоступной... девушка на  амвоне...
е„ лицо среди эдельвейсов.
   От взгляда е„ глаз невозможно уйти как от взгляда с иконы.
   Мне думается, мало кто понимает, в ч„м тут дело -  просто  мы  смотрим  в
глаза друг другу, а значит, в глаза всему миру.
   Эти джинсы, я помню их под моими пальцами,  их  мягкую,  вытертую  ткань,
белесую,  пылающее  бедро,  перестук  кол„с,  рельсы,  дальше,   дальше...мы
измеряли расстояния поцелуями. Небеса  цветов,  башни,  украшенные  резьбой,
благоухающие,  зовущие  музыкой...  свет...  твои  глаза,  небо...  перестук
кол„с...
   География - цветные картинки на крыльях бабочки.
   Вскрытое огн„м небо, грохот, и у щеки  бег  занавески,  саван,  фата?  Ты
плачешь? Твои пальцы, мои... губы... Брызги холодной воды.
   - Это от счастья.
   Это от музыки, той, которой невозможно вторить,  тем  более,  вторить  ей
хором, немыслимая, слышать е„ так сладко... и больно.  Невозможно  выдержать
дольше мгновения!
   Когда стало тихо, мы поняли, что это кончились рельсы, и дальше мы пойд„м
совсем одни, и мы держались за руки, а ветер был т„плый, и мы дышали им...
   Это горы, а значит, где-то есть их вершины.
   Я буду держать тебя взглядом своим, я буду держать  тебя,  ведь  это  наш
путь, эта музыка... свет... это наш путь. Я буду держать тебя.
   И постараюсь, чтобы тебя не закрыла от меня чья-нибудь спина, а  меня  не
заслонила от тебя чья-нибудь челюсть.
   Ведь так легко упасть...
   - Но почему нужно непременно бежать!
   - Бежать? Разве я сказал, бежать?
   - От своей жизни, от своего прошлого...
   - Мы покидаем прошлое не потому что разочаровываемся в н„м. Мы  уходим  и
от правильных решений, но это неизбежно. Нужно всегда идти впер„д...
   - А если я не хочу?  Здесь  моя  жизнь,  которая,  может  быть,  тебе  не
нравится, но это моя жизнь. Здесь люди, которые мне близки...
   Белая, крашеная масляной краской дверь. Кафель. Шум душа смолкает.
   Приближающееся шл„панье ног по мокрому полу. Дверь открывается.
   Конферансье выходит из душевой, вытирая голову полотенцем.
   Сбрасывает халат. Начинает одеваться.
   - Ну да, как же, этот  ваш  антиреалист-иллюзионист,  мистер  Роберт  Юм.
Воображает, что открыл Америку, а сам прогулялся не дальше Индии.
   - О ком это ты?- говорит она.
   - Да об это вашем конферансье-монпасье. Сидит, изобретает велосипед.
   - А что он такого... сказал тебе.
   - Да носится со своими идеями. "Мо„ шоу"! А у этих идей, между  тем,  уже
лет тысяча как борода выросла.
   - Да ничего он не носится!
   - А чего это ты его защищаешь?
   - Я его не защищаю. Это ты на него набросился.
   - Да нужен он мне очень!
   - Ты даже не видел нас, а говоришь...
   - Нас! Вас! Вас ис дас. Сохо киллэ кес ке се!
   - Ты сам говорил, что...
   - Что я говорил!
   - Что идеи существуют сами по себе...
   - А он занимается профанацией их. Воображая, что сотворил мир!
   - Но он ведь тоже...
   - Тоже! Что за идиотское слово. Вот именно, "тоже"! У таких  как  он  нет
ничего своего, они наряжаются с чужого плеча, не заботясь даже о том,  чтобы
одно подходило к другому, надевают кальсоны  поверх  шортов,  а  фрак  -  на
фуфайку. Что украли, то и нацепили. Шуты гороховые!
   - Ну и пусть,- говорит она.- Тебе-то что? Чего ты так злишься? Какое тебе
до этого дело?
   - Мне? Кому?
   - Ну да.
   - Тебе! Очень легко выбрать себе место побезлюднее и изображать  из  себя
Мальчика со Звезды. Очень просто. Никто не взыщет.
   - Не понимаю, чего ты взъелся. Между прочим, он  говорит  о  тебе  только
хорошее.
   - Вот как. Значит, он говорит обо мне. Очень мило. С тобой, да?
   - Тебя это задевает?
   - Да мне плевать на него.
   - Ты ведь его даже не знаешь!
   - Я очень хорошо его знаю.
   - Ты только один раз поговорил с ним, и уже делаешь выводы...
   - Почему ты пытаешься его защищать?
   - Мне же больно. Ведь это моя жизнь!
   Что же я вс„ возвращаюсь к этому...
   Дорога... изгородь, бесконечная как китайская стена, металлическая  сетка
и пыльная трава, полынь, и линии вычерчены как на гравюре, но  уже  начинают
таять, и далеко, так что крикнешь -  не  услышит,  кто-то  ид„т  ко  мне  по
дороге, и я знаю, кто это.
   Пронизывающий вечер. Закат над дорогой...
   Воздух сумерек цвета неспелого яблока...
   Пронизывающий вечер дороги. Топот ног,  глухой  стук  мяча,  возбужд„нные
крики детей, голоса, смех, разудалые звуки аккордеона там, за спиной.
   - Ну куда ты вс„ время уходишь!
   И я иду и возвращаюсь  туда,  где  на  расстеленных  на  траве  газетах,-
сегодняшняя?- раскладывают вар„ные вкрутую яйца и ставят бутылки, а женщины,
захватившие свои вязания, говорят друг дружке что-то и  прыскают  смехом,  и
вскидывают голову, волосы стелятся по плечам, где-то там дети, и роняют, как
будто случайно, улыбчиво-кокетливые взгляды на мужчин. И кто-то  расхаживает
и ловит такт музыки, и усаживается  на  землю,  на  одеяло,  разложенное  на
земле. Над т„мными силуэтами домов, резкими до  черноты,  спокойное  розовое
сияние... как от костра... лицо... я никак не могу  рассмотреть  его,  может
быть, вуаль? Да, вуаль, хотя она так странно смотрится  с  этим  простоватым
ситцевым платьем, плотно облегающим е„ тело, я располагаюсь рядом,  хоть  мы
незнакомы, и она протягивает мне бутылку с водой, я беру и говорю "спасибо",
а потом мы говорим, какой приятный и л„гкий сегодня закат,  а  мимо  катится
мяч, и за ним вдогонку летит мальчишка, взмокший,  как  взмокла  бы  гончая,
умей она потеть, и его мать встряхивает бигудями и кричит ему, чтобы  он  не
убегал далеко, но  не  настаивает,  а  вокруг  не„  смеются,  и  она  просит
повторить шутку, и е„ повторяют ещ„ много  раз  и  опять  смеются,  а  танго
сменяется фокстротом, и та, возле которой я так удобно расположился,  качает
под музыку головой и зажигает папиросу, и предлагает мне, но я  говорю,  что
курю сигареты, и она рассказывает, как ссорились между собой соседи в  одной
коммунальной квартире, а теперь, когда их расселили в восьмиквартирном  доме
так, что они снова оказались соседями, это такой дружный дом, и  вс„  у  них
такое ухоженное  -  и  лестница,  и  подъезд,  и  палисадник,-  а  от  земли
поднимается запах сумерек, силуэты высотных домов  на  горизонте  словно  бы
вырезаны из ч„рной бумаги и наклеены на  розовую  полосу  заката,  и  дальше
бледное, выцветшее небо, и я говорю, что вот, люди обставляют свои  квартиры
и радуются им, а потом находят лужайку и  раскладывают  на  траве  одеяла  и
газеты, а она говорит "такой хороший вечер", и я соглашаюсь, да, конечно, но
скоро застроят и здесь вс„, ведь это, в сущности, пустырь,  "а  может  быть,
сделают парк",- говорит она, и я  не  вижу  е„  лица,  но  кажется,  начинаю
узнавать этот голос. "Завтра сюда приедут артисты",- говорит она. "Завтра?"-
переспрашиваю я. "Да, так на афише написано". И мы ещ„  говорим,  лениво,  я
знаю тех, о ком она говорит, а потом вс„ это растворяется, тает, и  оста„тся
только запах поднимающихся от земли сумерек и дорога, по  которой  навстречу
мне ид„т девушка в умопомрачительно элегантном костюме, и она  говорит  мне:
"О ч„м ты задумался?"
   - У тебя такой задумчивый вид.
   - Я не виноват,- говорю я.- Это от природы.
   Чтобы быть подобием Господа, нужно делать то же, что делает Он - творить.
   Почему я вспомнил об этом?..
   Песчаный склон, нисходящий к воде, камышам.
   Потрескивает кост„р.
   - Знаешь, Лил, вечерами, когда так тихо и тепло, летом, я  любил  читать,
сидя во дворе на скамейке у дома. И на страницы летели "вертол„тики" акации.
   - В школе я учила немецкий,- говорит она.
   - Представь себе комнату юной монахини. Чисто,  опрятно,  пусто.  В  углу
икона Богоматери. Застеленная кровать, и над ней портрет Рудольфо Валентино.
   - Или Фрэнка,- подхватывает она.- Или Кларка Гейбла.
   - Или Фрэнка,- не возражаю я.- Или Боба Дилана. А  чей  портрет  висит  у
тебя над кроватью?
   Она, ос„кшись, умолкает.
   - Давай... Не будем сейчас об этом говорить, ладно?
   - Не понимаю, почему ты так избегаешь говорить о ней.
   - Я не избегаю, просто я... не готова к этому  сейчас.  Давай  как-нибудь
поговорим об этом в другой раз?
   - Она очень хорошая женщина.
   - Да.
   Она поднимает голову и смотрит на меня.
   - А откуда ты знаешь?
   - Почему ты никогда не рассказываешь мне о ней? Ты не  хочешь,  чтобы  мы
познакомились?
   - Ты... Вы знакомы?
   - А что?
   - Да?
   - Ну да,- говорю я.- Тебя это удивляет? Город-то маленький. Мы  неизбежно
должны были встретиться. Ты не подумала об этом?
   - И... что?
   - Ничего.
   - Когда вы познакомились?
   - Это важно?
   - Да.
   - Мы могли бы встретиться как-нибудь втро„м...
   - Ты не понимаешь,- говорит она.
   - Что я не понимаю?
   - Она не просто моя подруга.
   - Ну да, я знаю...
   - Ты ничего не знаешь! Ты  можешь  думать  об  этом  что  угодно,  можешь
осуждать меня, но ты ничего не знаешь.
   - Что я не знаю?
   - Может быть, ты думаешь, что это просто...
   - Просто что?
   - Ничего,- говорит она, потупившись. Краска огня на е„ лице.
   - Так,- говорю я.- Кажется, я, действительно, ничего не понимаю.
   - И не нужно,- говорит она.- Ты можешь думать  вс„,  что  угодно,  и  как
угодно к этому относиться. Но вс„ не просто и совсем не так, понимаешь?
   - Нет.
   - Правильно,- говорит она.
   - Так вы что, с ней... О Господи. А я-то думал...
   Пораж„нный догадкой, я сижу, уставившись на кост„р.
   Мы молчим.
   - Ты спал с ней?- спрашивает она.
   - А ты?- машинально говорю я.
   Она молчит.
   Туман над т„мной водой, лугом... Лес, смутные очертания отяжелевших форм,
промокший кустарник.
   Ночь растворилась, оставив тех, кто спит, спать, сделалось  сыро,  и  вс„
вокруг притихло, замерло, затаившись в тумане и выжидая.
   Солнце верн„т краски, и бесцветное небо сделает синим.
   В неподвижности.
   Стебли камышей, уходящие в грязноватую воду, ил. На холодном, сыром песке
ч„рные палочки обломанных веток, обгорелая деревяшка.
   Неподвижно, беззвучно, невнятно. Над лугом туман.
   8
   Аскетичная  простота  белых   строений,   графика   светотени.   Островки
трепещущей зелени. Синее без облаков небо.
   Белая парусина зонтиков над столиками кафе,  почти  безлюдными.  Плет„ные
стулья ориентированы беспорядочно.
   Шума машин нет.
   Хочется пить воду.
   Аллегорические фигуры из белого  гипса,  воздушные  коридоры  театральных
пространств,  расходящиеся  из  центра   прозрачной   сферы   всеобъемлющего
пространства.
   Геометрия небесной механики.
   Направление ветра.
   Она изменяет позы, оставаясь на месте, в тени тента, где мы сидим  с  ней
за столиком и пь„м из высоких стаканов.
   Мы говорим, время от времени умолкая,  вокруг  никого  нет,  и  никто  не
слышит.
   - Помнишь, ты говорил мне о башне, которую строил три года?
   - Нет, не помню,- говорю я, обсасывая ломтик грейпфрута. Она жд„т, что  я
вспомню. Я облизываю губы.
   - Я спросила, встречаются ли люди в Раю,- напоминает она терпеливо.
   - А я сказал, увидим, если дожив„м.
   Я смеюсь.
   Выражение е„ лица не меняется. Положив обе руки на плоскость столика, она
оплетает стакан пальцами, чуть наклоняя его к себе.
   - С какой л„гкостью ты сме„шься над  всем,-  говорит  она  с  безнад„жным
упр„ком.
   Я вижу, у тебя сегодня торжественно-возвышенное настроение,  нечто  вроде
Собора Святого Семейства в Барселоне по проекту Алана Парсонза.
   - Хочешь, чтобы я изобразил тебе симпатичную иконку?- я черчу  в  воздухе
воображаемый рисунок.
   Фонтан во внутреннем дворике и беседка, вознесение струй, скользящая тень
от облака на ч„рно-белом изображении, выражение е„ рта, когда она отняла его
от изж„ванной соломинки, а потом позвякала  оплавленными  льдинками  на  дне
стекла и посмотрела на меня в ожидании слов.
   Я говорю: "Испания".
   - Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская,-  жестом  рук:  "Прошу  на
сцену. Поприветствуем".
   - Женщина  и  Мужчина  -  параллельные  прямые,  которые  пересекаются  в
бесконечности,  согласно  геометрии  Лобачевского,  и  можно   назвать   эту
бесконечность словом  "любовь"  или  "Бог",  или  "небеса".  Что  это  было?
Политический союз или любовь? Можно предположить  первое,  можно  -  второе.
Кому как нравится. Ничто не мешает нам создать в сво„м воображении идеал.
   Она жд„т, что я скажу что-нибудь ещ„. Я молчу.
   - И вс„?- говорит она.
   - Идеал на то и идеал, что никогда не воплощается  в  реальность,  потому
что тогда это была бы уже реальность, а не идеал.
   - А любовь?
   - Любовь идеальна лишь миг. Мы даже не успеваем сообразить, что это было,
а вс„, что мы говорим о любви потом -  это  результат  е„  взаимодействия  с
внешним миром, е„ агонии и деградации. Любовь - это  Прометей,  распятый  на
каменном кресте материального мира. Это существо из мира иного, может  быть,
ангел, которое не может выжить среди этих стен и улиц.  Проходит  секунда  -
две, и она уже не совершенна.
   - Значит, нет идеальной любви?
   - Ну почему же.
   - Ты сказал, что идеал никогда не воплощается в реальность.
   - Что такое реальность?
   - Что такое идеал?
   Я: Никто не видел летающих собачек, но их можно придумать.
   Лил: Что это значит?
   Я: Иногда помогают обстоятельства. Недоступность объекта влечения  делает
его идеальным. Но и это  лишь  при  условии  наличия  воображения.  Человек,
лиш„нный воображения, не способен любить.
   Лил: Значит, каждый сам придумывает для себя идеал?
   Я: Во-первых, не каждый, а лишь тот, кто на это способен.
   Лил: А во-вторых?
   Я:  А  во-вторых,  мы  придумываем  для  себя  не  только  идеалы,  но  и
реальность.
   - То есть, как это?- она удивлена.
   - Да вот так.
   - Чем же тогда отличается одно от другого?
   - А чем отличается Солнце от Земли? Тем, что до Земли  можно  дотронуться
рукой, а до Солнца - нет.
   - Но... Существуют же газеты, телевидение...
   - Что? Ах, это. Да, но  ты  можешь  не  смотреть  телевизор.  Ты  можешь,
наконец, сама выпускать газету и писать в ней то, во что ты веришь, и верить
в то, что ты в ней пишешь. Вовсе не обязательно, чтобы кто-то разделял  твои
воззрения. Но если тебе это нужно, ты можешь придумать,  что  это  так.  Вс„
дело в воображении.
   Я встаю с места: "Извини".
   - Мне тоже!- говорит она.
   Я возвращаюсь, неся в руках два полных стакана. Ставлю их на столик.
   Она скучала, дожидаясь меня.
   Я сажусь и, припав к стакану, пью.  Соломинка  мешает  и,  достав  е„,  я
бросаю е„ в пустой стакан.
   Лил придвигает к себе свой напиток и, завладев им, принимается потихоньку
посасывать.
   Мне хочется попробовать так же и, вернув трубочку на место, я пробую пить
через не„.
   Нет, не нравится.
   Она пь„т.
   Я бросаю сигареты на столик рядом с салфетницей. Нащупываю себе одну.
   Она, перестав пить, с интересом наблюдает за моими пальцами.
   Мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь.
   Мы поднимаемся. Она забирает свою сумочку.
   Я задвигаю стул.
   Мы уходим.
   - А почему ты сказал "Испания"?- спрашивает она.
   - Не знаю,- говорю я.- Может