ю стихотворение.  Оно  прозвучало  очень
трогательно - особенно для меня, потому что это был сонет Элизабет Бэрретт.
     Две любящих души взмывают в небеса,
     Все ближе, молча, и глаза - в глаза,
     Из трепета переплетенных рук родится пламя...
     Краем  глаза  я  наблюдал за Филом Кавиллери. Он  стоял бледный, слегка
приоткрыв  рот,  и его расшившиеся  глаза  излучали изумление,  смешанное  с
обожанием. Дженни дочитала сонет до конца. Он был как молитва  о нашей жизни
-
     Увенчанной не смертным мраком ночи,
     А пробуждением в любви иного бытия.
     Настал  мой  черед.  Я  долго  искал   стихотворение,  которое  мог  бы
прочитать, не краснея. Это же настоящий кошмар - лепетать стишки, похожие на
кружевные  салфеточки!  Я  бы  просто  не  смог. Но в нескольких строчках из
"Песни большой дороги" Уолта Уитмена было все то, что я хотел сказать:

     ...Я даю тебе свою руку!
     Я даю тебе мою любовь, она драгоценнее золота,
     Я даю тебе себя самого раньше всяких
     наставлений и заповедей;
     Ну, а ты отдаешь ли мне себя? Пойдешь ли
     вместе со мной в дорогу?
     Будем ли мы неразлучны с тобой до последнего
     дня нашей жизни? [10]
     Я закончил читать, и в комнате наступила удивительная тишина. Затем Рэй
Стрэттон  передал нам  кольца, и мы -  я  и Дженни  - сами  произнесли слова
брачного обета: начиная  с  этого дня, всегда быть  рядом,  любить и лелеять
друг друга, пока смерть не разлучит нас.
     Властью, данной ему Администрацией  штата Массачусетс,  мистер  Бловелт
объявил нас мужем и  женой.  ...Сейчас,  по зрелом размышлении, я вспоминаю,
что наша "вечеринка после матча" (как  выразился Стрэттон) была претенциозно
непритязательной.  Дженни и я наотрез отказались  от  традиционного  раута с
шампанским, и мы пошли пить пиво к Кронину. Помнится, Джим  Кронин  выставил
каждому по кружке пива бесплатно -  в знак уважения к "величайшему хоккеисту
Гарварда со времен братьев Клиари".
     - Какого черта! - не соглашался Фил Кавиллери, стуча кулаком по столу.-
Он лучше, чем все эти Клиари, вместе взятые.
     Вероятно, Филипп хотел сказать (ведь игры Гарвардской хоккейной команды
он не видел ни разу), что,  как бы хорошо ни гоняли на коньках Бобби и Билли
Клиари,  ни  один из них  не  сумел  жениться на  его очаровательной дочери.
По-моему, все напились всмятку.
     Я позволил Филу заплатить по счету,  и позже не очень щедрая на похвалы
Дженни отметила мою интуицию:
     -  Ты еще  станешь человеком, Преппи! Правда, на автобусной остановке я
пережил несколько паршивых минут. Глаза у всех  оказались на мокром месте: и
Фила,  и Дженни, и, кажется, мои тоже. Ничего не помню, кроме того, что наше
прощание сухим, во всяком случае, не было.
     Наконец,  после всевозможных благословений  Фил влез в  автобус,  а  мы
стояли и долго махали ему вслед, И лишь в этот момент до меня начал доходить
смысл происшедшего.
     - Дженни, а ведь мы законные супруги!
     - Да, и теперь я могу быть стервой.

Глава 12

     Нашу  повседневную жизнь  в течение  тех  первых трех лет можно описать
одной-единственной фразой: "Где  бы перехватить?"  В состоянии бодрствования
мы были зациклены исключительно на том,  где  бы,  черт возьми,  перехватить
"капусты", которой  бы хватило  на  то, на что ее в этот момент должно  было
хватить. Так  мы  и жили - в обрез...  Вот обычный ход моих мыслей: "Сколько
стоит эта  книга?  (У  букиниста, должно  быть, дешевле...) И где возможно -
если  вообще возможно  -  покупать в  кредит  хлеб  и вино?  И  где бы снова
перехватить, чтобы рассчитаться с долгами?"
     Жизнь изменчива. Теперь, чтобы принять какое-нибудь простейшее решение,
нужно было собирать мозги на заседание бдительной бюджетной комиссии.
     - Эй, Оливер, пошли в театр - сегодня "Бекст" [11].
     - Три доллара.
     - Ну, и что это значит?
     - Это  значит, доллар пятьдесят за твой  билет и  доллар пятьдесят - за
мой.
     - Ну, и что это значит: да или нет?
     - Ничего. Это значит просто три доллара.
     Медовый месяц мы провели на яхте.  Мы - это  Дженни,  я и двадцать один
ребенок.  С семи  часов утра я управлял тридцатишестифутовой  яхтой "Роудс",
терпеливо   ожидая,   пока   моим   пассажирам  надоест   кататься.   Дженни
присматривала  за детьми. Яхт-клуб  "Пиквод" располагался в местечке  Деннис
Порт,  недалеко  от Хайэнниса. Это заведение включало  в себя большой отель,
пирс и несколько  дюжин домов, сдававшихся  внаем.  К  стене одного из самых
крошечных бунгало я мысленно прибил табличку: "Здесь спали Дженни и Оливер -
когда не занимались  любовью". Надо  нам обоим отдать должное: после долгого
дня,  заполненного обхаживанием  клиентов  (наш доход  зависел  от  чаевых),
Дженни  и я, тем не менее, были обходительны друг с  другом. Я говорю просто
"обходительны", ибо мой словарь  слишком беден для описания того, что значит
любить  и  быть  любимым  Дженнифер Кавиллери.  Простите,  я  хотел  сказать
Дженнифер Бэрретт.
     Перед отъездом в Деннис Порт мы  подыскали дешевую квартиру в  Северном
Кембридже.  Я  говорю,  в Северном  Кембридже,  хотя фактически  это уже был
Соммервилл,  а  дом,   как  выразилась  Дженни,  "пребывал  в  антиремонтном
состоянии".  Первоначально этот  дом был рассчитан на две  семьи, а теперь в
нем имели место  четыре квартиры, каждая из которых стоила довольно  дорого,
именуясь при  этом  "дешевым  жильем". Но  куда же,  черт  побери,  деваться
студентам? Рынок принадлежит торговцам...
     - Перенеси меня через порог,- приказала Дженни.
     - Ты что, веришь в эту чепуху?
     - Перенеси - а потом я решу.
     (Этот диалог происходил в сентябре, после нашего возвращения.)
     О'кэй. Я подхватил ее  и поволок вверх по ступенькам (их  было пять) на
крыльцо дома.
     - Почему ты остановился? - спросила она.
     - А разве это не порог?
     - Ответ отрицательный, ответ отрицательный,- проговорила она.
     - А почему же у звонка наша фамилия?
     - Официально это еще не наш порог. Вперед, индюк!
     До нашего "официального" местожительства оставалось еще двадцать четыре
ступеньки, и на полпути я остановился, чтобы перевести дух.
     - Почему ты такая тяжелая? - спросил я.
     -  А  тебе  не приходило в  голову, что я беременна? - поинтересовалась
она.
     От этого вопроса у меня перехватило дух.
     - Это правда? - наконец вымолвил я.
     - Что, испугался?
     - Не-ет...
     - Не свисти своим ребятам, Преппи.
     - Да, ты права. У меня внутри все сжалось. И я понес ее дальше.
     Это был один из тех немногих драгоценных моментов, когда мы не думали о
том, где бы "перехватить".
     Благодаря моему славному  семейному имени  нам открыли  кредит в  одном
продуктовом   магазинчике,   хотя   другим   студентам  в   долг   продавать
отказывались.  И в то же время оно повредило  нам в том месте, где я  ожидал
этого  меньше всего,- в школе  Шейди  Лейн,  куда Дженни  должна  была пойти
работать учительницей.
     - Разумеется,  то скромное  вознаграждение, которое предлагает учителям
Шейди Лейн, невозможно сравнить с жалованьем в других школах,- сообщила моей
жене  мисс  Энн Миллер  Уитман, директор школы.  И добавила, что "Бэрреттов,
очевидно, данный аспект не волнует".
     Дженни попыталась развеять эту иллюзию, но все, что она смогла получить
вдобавок  к положенным ей тридцати пяти сотням, это двухминутное "хо-хо-хо".
Мисс  Уитман предположила, что Дженни просто шутит, повествуя  о  том, будто
Бэрреттам приходится платить за квартиру, как обыкновенным смертным.
     Когда  Дженни  передала мне весь  этот разговор,  я высказал  несколько
своих  предположений,  куда можно  было  послать  мисс  Уитман  вместе с  ее
"хо-хо-хо"  и  тридцатью пятью  сотнями в придачу. Тогда Дженни спросила, не
хочу ли я вылететь из Школы Права и взять ее на содержание до тех  пор, пока
она будет учиться  на  курсах,  готовящих преподавателей публичных  школ.  В
течение  двух секунд  я  напряженно обдумывал  ситуацию и, наконец, пришел к
краткому и корректному заключению:
     - Bullshit.
     - Очень убедительно,- заметила моя жена.
     - А ты думала, я скажу: "хо-хо-хо"?
     - Нет. Просто привыкай есть спагетти.
     Я  привык.  Научился  любить спагетти, а  Дженни научилась готовить  из
макарон все что угодно. С нашими летними приработками, ее жалованьем и моими
предполагаемыми доходами  от запланированной ночной работы на почте во время
Рождества мы жили весьма сносно. Конечно, было много фильмов, которые мы так
и не посмотрели (и концертов, на которые она так и не сходила), но  концы  с
концами мы все-таки сводили.
     Но на  этом  все и кончалось. Я хочу сказать, что наш образ жизни круто
изменился.   Мы   оставались  в   Кембридже,  и  теоретически  Дженни  могла
по-прежнему играть во всех своих оркестрах. Но не хватало  времени. Из Шейди
Лейн она приходила  совершенно измученная. А еще надо  было приготовить обед
(ели  мы  только  дома: питание  в другом  месте  выходило  за  рамки  наших
максимальных  возможностей).  Между  тем  мои  друзья  оказались  достаточно
предупредительными и оставили нас в покое. То есть они не звали в гости нас,
а мы не звали в гости их - надеюсь, вы меня поняли.
     Мы даже забросили футбольные матчи.
     Как член Варсити Клуба я имел право бронировать роскошные клубные места
в престижный пятидесятиярдовый ряд. Но это стоило шесть долларов, а на двоих
- двенадцать.
     - Нет,- спорила  Дженни.-  Это стоит  только шесть  долларов. Ты можешь
сходить без меня.  Ведь я ничего не знаю о футболе, кроме того, что люди там
орут:  "А ну, дай  ему еще!"  Но именно  поэтому ты  его обожаешь,  и именно
поэтому я хочу, чтобы ты пошел туда, черт подери!
     -  Слушание дела закончено,-  обычно отвечал я, будучи все-таки мужем и
главой семьи.- И потом я могу использовать это время, чтобы позаниматься...
     Тем не менее, все  субботние вечера я проводил, прижав к уху транзистор
и наслаждаясь ревом болельщиков, находившихся  всего в миле от меня - и в то
же время совершенно в другом мире.
     Я воспользовался своими привилегиями члена Варсити Клуба, чтобы достать
билеты на  матч с участием йельской команды для Робби Уолда,  моего приятеля
из  Школы  Права. Когда  Робби  с благодарным  шумом  наконец  покинул  нашу
квартиру, Дженни попросила еще раз объяснить  ей, кто имеет  право сидеть на
роскошных  местах,  принадлежащих   Клубу.  Я   повторил,   что  места   эти
предназначены исключительно для тех, кто доблестно защищал честь Гарварда на
полях спортивных  сражений  независимо от  их  возраста, веса  и социального
положения.
     - И на водах тоже? - уточнила она.
     - Спортсмен - всегда спортсмен,- ответил я,- сухой он или мокрый.
     - За исключением тебя, Оливер,- сказала она.- Ты у меня ледяной.
     Я постарался  закрыть тему, допустив,  что Дженни,  как  обычно, просто
щелкнула  меня по носу, и, не  допуская, что в ее  вопросе содержится  нечто
большее,  чем  элементарный  интерес  к  спортивным  традициям  Гарвардского
университета. Ну, например, легкий намек на то,  что, хотя стадион и вмещает
сорок пять  тысяч человек,  тем не  менее, все бывшие гарвардские спортсмены
сидят в одном  престижном ряду. Все. Старые и  молодые. Мокрые, сухие и даже
ледяные. И неужели только из-за этих несчастных шести долларов я не ходил по
субботам на стадион?
     Нет, если у нее на уме и было еще что-нибудь, я бы предпочел об этом не
говорить.

Глава 13

     Мистер и миссис Оливер Бэрретт III
     имеют честь пригласить вас на обед
     по случаю шестидесятилетия мистера Бэрретта.
     Обед состоится в субботу шестого марта
     и семь часов в Дувр Хаус, Ипсвич, Массачусетс. R. S. V. Р. [12]

     - Ну? - спросила Дженнифер.
     -  Ты  еще спрашиваешь?  -  сказал  я,  конспектируя  дело "Штат против
Персиваля",    ставшее   чрезвычайно    важным   прецедентом   в   уголовном
законодательстве.
     Дженни помахала приглашением, чтобы привлечь мое внимание.
     - Я думаю, что уже пора, Оливер,- сказала она.
     - Пора сделать что?
     -  Ты  прекрасно  знаешь, что,- ответила  она.- Неужели ему надо ползти
сюда на четвереньках? Я продолжал писать, пока она меня обрабатывала.
     - Олли, он же пытается помириться с тобой!
     - Ерунда, Дженни. Конверт надписан рукой моей матери.
     - А мне показалось, ты сказал,  что и не взглянул на него! - чуть ли не
закричала  Дженни.-  Олли, ну  подумай,- продолжала  она умоляюще.-  Ему  же
исполняется шестьдесят  лет, черт побери! Откуда ты знаешь, дотянет ли он до
того времени, когда ты, наконец, соизволишь помириться с ним?
     Я проинформировал  Дженни в  примитивнейших выражениях,  что примирение
никогда не произойдет, и  попросил  ее  любезно разрешить мне продолжать мои
занятия. Она молча уселась на краешке подушечки у  моих ног.  Хотя Дженни не
издавала  ни звука, я  вскоре почувствовал,  что она пристально разглядывает
меня. Я посмотрел на нее.
     - Когда-нибудь,- сказала она,- когда тебя будет "доставать" Оливер V...
     -  Его никогда  не будут  звать  Оливер, уж  в этом-то  будь уверена! -
рявкнул я.
     Она не стала кричать на  меня, как делала  это обычно,  когда я повышал
голос.
     - Послушай, Ол, даже если мы назовем его "Клоун Бозо", этот ребенок все
равно  будет  отвергать  тебя, хотя  бы  только  потому,  что  ты  известный
гарвардский спортсмен. А к тому  времени,  как он станет первокурсником, ты,
возможно, уже будешь заседать в Верховном Суде!
     Я  сказал  ей, что  наш  сын наверняка  не  будет  отвергать  меня. Она
поинтересовалась, почему я так уверен в этом. Я  не смог представить никаких
доказательств.  То есть я просто знал, что наш сын не  будет отвергать меня,
но я не мог точно сформулировать  почему. И тогда  Дженни вдруг сказала ни с
того ни с сего:
     -  Оливер, твой отец любит  тебя. Он  любит  тебя  точно так же, как ты
будешь  любить  Бозо.  Но  у вас, Бэрреттов,  так чертовски развито  чувство
собственного  достоинства и  соперничества,  что всю свою  жизнь  вы  можете
думать, что ненавидите друг друга.
     - Если бы не ты,- пошутил я.
     - Да,- согласилась она.
     - Обсуждение  дела  прекращено,-  сказал  я, будучи как-никак  мужем  и
главой семьи.
     Я  снова уставился в дело "Штат против  Персиваля", и Дженни встала. Но
тут она вспомнила еще кое-что.
     - Но еще надо решить вопрос с "R.  S. V. Р.". Я заметил, что выпускница
Рэдклиффа по классу музыки, вероятно, могла  бы  сама  придумать краткий, но
любезный негативный ответ безо всякой профессиональной помощи.
     - Послушай, Оливер,- сказала она,- вероятно, я в своей жизни и лгала, и
хитрила.  Но  я никогда  никому  нарочно не причиняла боли. И не  думаю, что
смогла бы это сделать.
     - Неужели ты не можешь просто написать записку?
     - Я сейчас потеряю терпение. Скажи мне номер их телефона.
     Я  сказал  и в  ту же секунду погрузился в чтение апелляции Персиваля в
Верховный  Суд. Я не прислушивался  к тому,  что говорила Дженни. То  есть я
старался не прислушиваться - она ведь находилась в этой же комнате.
     -  О, добрый вечер,  сэр,- услышал  я.  Неужели Сукин Сын сам подошел к
телефону?..  Она  зажала  рукой  трубку.-   Олли,  все-таки  надо   ответить
отрицательно?
     Мой  утвердительный наклон головы означал,  что это необходимо, а взмах
руки - что она должна поторопиться, черт побери.
     -  Мне ужасно жаль,- сказала она в  трубку.-  То есть я хотела сказать,
что нам ужасно жаль, сэр...
     "Нам!" Зачем  ей надо было еще и меня сюда  впутывать? И почему она,  в
конце концов, не может добраться до сути дела и повесить трубку?
     - Оливер! - Она снова зажала трубку рукой и заговорила громче: - Ему же
очень больно, Оливер... Неужели ты можешь просто так сидеть, когда твой отец
истекает кровью?
     Если бы она не была сейчас в таком взвинченном состоянии, я мог бы  еще
раз  объяснить ей, что камни не кровоточат, что  она не должна  проецировать
свои  ошибочные итало-средиземноморские  понятия о  родителях  на  скалистые
кручи утеса Рашмор.  Но она была очень расстроена. И это расстраивало и меня
тоже.
     - Оливер,- умоляюще произнесла она,- неужели ты не можешь  сказать хоть
одно слово? Ему? Она, наверное, сошла с ума!
     - Ну, может  быть,  что-нибудь вроде "здравствуй"? Она протягивала  мне
трубку. И пыталась не заплакать.
     -  Я  никогда  не  буду  разговаривать  с  ним.  Ни-ког-да,-  сказал  я
совершенно спокойно.
     Теперь она плакала. Беззвучно, но слезы текли у нее по лицу.  И потом -
потом она стала умолять.
     - Ради меня, Оливер. Я никогда ни о чем тебя не просила. Пожалуйста.
     Три человека. Все мы трое просто стояли (мне  почему-то показалось, что
мой отец тоже находится здесь) и ждали чего-то. Чего? Чтобы я что-то сделал?
     Этого я сделать не мог.
     Разве Дженни не понимает, что она просит о невозможном? Что я сделал бы
все, абсолютно все, но  только  не это? Я  уставился в пол, качая головой из
стороны  в   сторону  с  выражением  непреклонного   отказа  и  чрезвычайной
неловкости, а Дженни яростно прошептала - такого тона я у нее еще не слышал:
     - Ты бессердечный ублюдок.-  А потом закончила разговор  с моим  отцом,
сказав: - Мистер Бэрретт, Оливер хочет, чтобы вы знали, что по-своему...
     Она  остановилась,  чтобы  сделать  глубокий  вдох.  Я   был  настолько
ошарашен, что мог только дождаться конца моего мнимого устного послания.
     - ...Оливер очень вас любит,- закончила она и быстро нажала на рычажок.
     Нет  никакого  разумного  объяснения  тому,  что  я сделал в  следующую
секунду.  Прошу  признать  меня временно невменяемым.  Поправка: я ничего не
прошу. Меня никогда нельзя простить за то, что я сделал.
     Я  выхватил  из ее руки  телефонную  трубку,  затем выдрал  телефон  из
розетки и швырнул его через всю комнату.
     - Черт бы тебя подрал, Дженни! Убирайся из моей жизни ко всем чертям!
     Я застыл,  дыша, как зверь, в которого неожиданно превратился.  Господи
Иисусе!  Что  же,  черт  возьми,  со мной  случилось?  Я  повернулся,  чтобы
взглянуть на Дженни.
     Но ее не было...
     Я искал ее повсюду.
     В библиотеке Школы Права я рыскал по рядам зубривших студентов... Потом
Харкнесс  Коммонз,  холл, кафетерий.  Потом сумасшедшая беготня  по  Агассиз
Холлу в Рэдклиффе. Там ее тоже не было. Теперь я носился повсюду, и мои ноги
старались бежать с такой же скоростью, что и мое сердце.

     Пейн  Холл [13]?  (Черт побери, какая ирония  в  этом названии!)
Внизу  находятся комнаты для фортепианных  занятий. Я знаю Дженни. Когда она
злится,  она должна  изо  всей  силы  стучать  по этой чертовой  клавиатуре.
Правильно, но что она будет делать, если до смерти перепугана?
     Инстинкт  заставил меня  остановиться  у  двери, за которой  я  услышал
сильные (рассерженные?) звуки прелюдии Шопена. На мгновение я застыл. Играли
с ошибками, весьма паршиво  - остановились и снова начали. В одной из пауз я
услышал  женский  голос,  произнесший:  "Дерьмо!" Это  наверняка  Дженни.  Я
распахнул дверь.
     За роялем сидела какая-то  клиффи. Она  взглянула  на  меня. Некрасивая
широкоплечая хипповая студентка, раздраженная моим вторжением.
     - Что скажешь, парень? - спросила она.
     - Плохо, очень плохо,- сказал я и снова закрыл дверь.
     Затем я побежал на Гарвард Сквер.
     Где же Дженни?
     Я  стоял,  ничего  не делая,  заблудившись  во  мраке этого островка на
Гарвард Сквер,  не зная,  куда идти  и  что делать дальше.  Какой-то цветной
подошел  ко мне и  спросил, не  хочу ли я уколоться или покурить  травки.  Я
задумчиво ответил ему:
     - Нет, спасибо, сэр.
     Теперь я уже не бежал. И вправду, зачем бежать в пустой дом? Было очень
поздно, и во мне  все застыло скорее  от ужаса,  чем от холода (хотя было не
жарко, можете  мне поверить).  Когда я  был в  нескольких ярдах от дома, мне
показалось, что  на ве