едленном
лечении.
     Но  в эту  минуту  я  думал  лишь о  том,  что все случившееся  с  нами
чудовищно и безысходно.
     - Но ведь ей только двадцать четыре года! - закричал я доктору.
     Доктор терпеливо кивнул. Разумеется, он знал возраст Дженни, но знал он
и о том, какая это мука для меня. В конце концов, я сообразил, что нельзя же
сидеть в  кабинете доктора вечно. И спросил, что же делать. То есть, что мне
нужно делать. Он посоветовал вести себя как можно естественнее и  тянуть это
как можно дольше. Я поблагодарил и вышел.
     Как можно естественнее! Как можно естественнее!

Глава 18

     Я начал думать о Боге.
     Мысль  о  том,   что  где-то  обитает  некое  Высшее  Существо,  прочно
поселилась  в моей голове. Но мне вовсе не хотелось отхлестать Его по  щекам
или врезать  Ему как следует  за  то, что  Он собирается сделать со мной - с
Дженни то есть.  Нет,  моя религиозность  выглядела  совсем  по-другому. Ну,
например, когда  я просыпался утром рядом с Дженни. Все  еще рядом.  Неловко
признаться, но тогда я надеялся,  что существует Господь Бог, которому я мог
сказать  за  это  спасибо.  Спасибо  Тебе  за  то,  что  Ты  позволяешь  мне
просыпаться и видеть рядом Дженнифер.
     Я дьявольски старался и вел себя как  можно естественнее, даже разрешал
ей готовить завтрак, ну и так далее.
     - У тебя сегодня встреча со Стрэттоном? - спросила она, когда я допивал
вторую чашку кофе.
     - С кем? - переспросил я.
     - Ну,  с Рэймондом Стрэттоном,- пояснила она.- Твой лучший друг выпуска
1964 года. Он был твоим соседом по комнате - до меня.
     - Ах, да. Мы собирались поиграть в сквош. Ну, я отменю.
     -  Нет, ты  будешь играть в сквош, Преппи. На черта  мне нужен обвислый
муж!
     - О'кэй,- согласился я,- но тогда давай пообедаем где-нибудь в центре.
     - Что-о? - спросила она.
     -  Что  значит "что"? -  завопил  я,  пытаясь изобразить  свой  обычный
притворный гнев.- Что же это - я не могу повести свою чертову  жену обедать,
если мне этого хочется?
     - Кто она, Бэрретт? И как ее зовут?
     - Не понял?
     - Сейчас поймешь,- объяснила она.-  Если  посреди недели ты тащишь свою
жену куда-нибудь обедать, значит, ты точно с кем-нибудь трахаешься!
     - Дженнифер! - взревел  я, теперь уже по-настоящему  обиженный.- Как ты
смеешь говорить такое во время моего завтрака!
     - Хорошо,  но  тогда твоя  задница будет сидеть на  этом стуле во время
моего обеда. О'кэй?
     - О'кэй.
     И я сказал этому Высшему Существу: кто бы Ты ни был и где бы Ты ни был,
знай -  я с радостью  понесу свой крест. Мне наплевать на мои муки. Главное,
чтобы Дженни ни о чем не догадывалась. Договорились, Сэр? Назови любую цену.
Господи...
     - Оливер!
     - Да, мистер Джонас?
     Он пригласил меня в свой кабинет.
     -  Вы знакомы  с  делом Бека? - спросил  он.  Разумеется, я был знаком.
Роберта  Л.  Бека, фоторепортера  журнала  "Лайф", до  полусмерти отметелили
чикагские полицейские, когда он  пытался  сфотографировать какую-то  уличную
заварушку. Джонас считал это дело очень важным.
     - Кажется,  фараоны  надавали  ему  по шее,  сэр,-  беспечно  ответил я
Джонасу (ха-ха!).
     -  Я  хочу, чтобы вы вели  это дело,  Оливер,- произнес Джонас.- Можете
взять в помощники кого-нибудь из молодых.
     Кого-нибудь из молодых?  Парня моложе  меня  в  конторе не  было. Но  я
понял, что имел в виду шеф:  "Оливер, несмотря  на ваш год рождения, вы один
из старших в нашей фирме. Вы один из нас, Оливер".
     - Спасибо, сэр,- сказал я.
     - Когда вы сможете отправиться в Чикаго? - спросил он.
     Я  уже  говорил,  что  сам  решил тащить  свой крест. Поэтому  я  понес
чудовищную околесицу. Даже точно не помню,  как  именно  я объяснил  старине
Джонасу  свое нежелание уезжать  из Нью-Йорка. И очень надеялся, что он меня
поймет. Но  теперь  я  знаю, что он был  разочарован и  огорчен  тем, как  я
отреагировал на  его  многозначительное предложение. О Боже,  мистер Джонас,
если бы вы только знали настоящую причину!
     Парадокс: Оливер  Бэрретт IV старается  уйти  из  конторы пораньше,  но
домой не торопится. Как вы это можете объяснить?
     У меня уже вошло, в привычку разглядывать витрины на Пятой Авеню -  все
эти  восхитительные и нелепо-экстравагантные вещи.  Я бы обязательно накупил
их для Дженнифер, но ведь я должен вести себя как можно естественнее...
     Да,  я  боялся возвращаться домой. Потому  что теперь,  через несколько
недель  после того, как я узнал правду,  она начала худеть.  Конечно, совсем
понемногу. И даже не замечала этого. Но я-то, который знал все, заметил.
     Меня   притягивали  рекламные  щиты   авиакомпаний:  Бразилия,  острова
Карибского моря,  Гавайи ("Бросьте все - и улетайте к солнцу!") и так далее.
В  тот  день  они навязывали  Европу  в  мертвый сезон:  Лондон  - любителям
походить по магазинам, Париж - влюбленным...
     - А как же моя стипендия? А Париж, который я так ни разу и не видела за
всю мою чертову жизнь?
     - А как же наша свадьба?
     - А разве кто-нибудь когда-нибудь говорил о свадьбе?
     - Я. Я сейчас об этом говорю.
     - Ты хочешь жениться на мне?
     - Да.
     - Почему?
     Я пользовался  таким фантастически безотказным доверием, что у меня уже
была кредитная карточка "Дайназ Клаб". Вж-жик! И вот моя  подпись поставлена
поверх пунктирной линии - я стал горделивым обладателем двух билетов (первый
класс, никак не меньше!) в Город Влюбленных.
     Лицо Дженни было  серовато-бледным, но я-то, входя домой, надеялся, что
моя фантастичная идея вернет хоть немного румянца ее щекам.
     - А ну-ка, угадайте, что случилось, миссис Бэрретт? - произнес я.
     - Тебя уволили,- предположила моя жена с оптимизмом.
     - Выпустили на волю,- ответил  я, вытащив билеты.- Да здравствует воля!
Завтра вечером мы в Париже!
     - Что за чушь собачья, Оливер,- проговорила она. Но очень спокойно, без
обычной притворной  задиристости.  Ее слова скорее прозвучали нежно-ласково:
"Что за чушь собачья, Оливер".
     - Послушай, ты  не  могла  бы  определить поконкретнее, что такое "чушь
собачья"?
     - Слушай,- тихо отозвалась она,- так не пойдет.
     - Что не пойдет? - спросил я.
     - Я не хочу в Париж. Мне не нужен Париж. Мне нужен ты.
     - Ну уж что-что,  а этого тебе хватает! - перебил я ее нарочито веселым
голосом.
     - И еще мне нужно время,- продолжала она,- а это как раз то, что ты мне
дать не можешь.
     Тогда  я заглянул в ее глаза. В них  была невообразимая  печаль, понять
которую мог только  я один. Эти глаза говорили, что ей очень  жаль. Ей очень
жаль меня.
     Мы обнялись и замолчали. Конечно,  если уж плакать, то вдвоем. Но лучше
не плакать.
     И тогда Дженни объяснила,  что она чувствовала себя "абсолютно хреново"
и решила  опять  пойти  к  доктору Шеппарду -  но  не  на консультацию, а на
конфронтацию.
     - Вы скажете мне наконец, черт подери, что со мной?
     И он сказал.
     Почему-то я ощущал себя виноватым в том, что она узнала обо  всем не от
меня. Она почувствовала это и произнесла заранее продуманную невнятицу:
     - Он йелец, Олли.
     - Кто, Джен?
     - Аккерман. Гематолог. Он законченный йелец: он закончил там и колледж,
и Медицинскую Школу.
     - Да  ну? - пробормотал  я, понимая, что она старается как-то облегчить
этот тяжелый разговор.
     - Надеюсь, он хоть умеет читать и писать? - поинтересовался я.
     -  Ну,  в  этом  еще  предстоит убедиться,-  улыбнулась  миссис  Оливер
Бэрретт,   выпускница  Рэдклиффа  1964  года,-  но  я   уже  выяснила,   что
разговаривать он умеет. Мне хотелось поговорить.
     - О'кэй, ну тогда сойдет и йелец,- сказал я.
     - О'кэй,- сказала она.

Глава 19

     Теперь я,  по крайней мере, не боялся идти  домой и  не старался "вести
себя как можно естественнее". Мы опять  могли, как и раньше, говорить друг с
другом обо  всем - даже если это "все" было ужасом осознания того, что  дни,
которые нам суждено провести вместе, сочтены все до единого.
     Нам  надо было  кое-что  обсудить,  хотя  обычно  двадцатичетырехлетние
супруги о таких вещах не разговаривают.
     - Я верю, что ты выдержишь, ты же у меня настоящий спортсмен,- говорила
она.
     - Выдержу, выдержу,- отвечал я,  думая,  догадывается ли  всегда  такая
проницательная Дженнифер, что ее настоящий спортсмен трусит.
     -  Ты должен  держаться ради Фила,-  продолжала  она.-  Ему будет очень
тяжело. Ну, а ты... ты станешь веселым вдовцом...
     - Нет, не веселым,- перебил ее я.
     - Ты будешь веселым, черт побери. Я хочу, чтобы ты был веселым. О'кэй?
     - О'кэй.
     Это случилось через месяц, сразу же после обеда. Она не хотела уступать
и каждый день возилась на кухне. В  конце концов, мне удалось  ее убедить, и
она  все-таки разрешила  мне убирать  со стола и  мыть посуду (хотя поначалу
она,  горячась, доказывала, что это  "не  мужская  работа"). Итак, я  убирал
чистые  тарелки, а  она  играла  на  рояле  Шопена.  И вдруг остановилась на
середине прелюдии.  Я бросился в гостиную.  Она сидела,  просто сидела  -  и
больше ничего.
     - С тобой все в порядке, Джен? - спросил я (конечно, понимая,  что "все
в порядке" быть уже не может).
     - У тебя хватит денег на такси? - поинтересовалась она.
     - Конечно,- ответил я.- А куда ты хочешь поехать?
     - Ну, например, в больницу.
     И  посреди обрушившегося на меня суматошного смятения  я  вдруг  понял:
"Вот оно". Дженни уходит из  нашей  квартиры, чтобы больше  никогда  сюда не
возвращаться. Пока я собирал  для нее  вещи,  она просто  сидела. О  чем она
думала? О нашей  квартире? Хотела вдоволь насмотреться и все запомнить? Нет.
Она просто сидела, ничего не видя перед собой.
     -  Эй,- сказал  я,- может быть, ты хочешь захватить  с собой что-нибудь
конкретно?
     -  Нет.-  Она отрицательно покачала головой, а  потом, после некоторого
размышления, прибавила: - Тебя.
     Спустившись вниз, мы пытались поймать такси,- что очень нелегко сделать
вечером, когда все едут в театр  или еще куда-нибудь. Швейцар свистел в свой
свисток  и   размахивал  руками,  прямо  как  ополоумевший  судья  во  время
хоккейного  матча. Дженни стояла,  опираясь  на  меня, и  я  втайне не хотел
никакого такси - лишь бы она вот так  стояла  и стояла, опираясь на меня. Но
"мотор"  в  конце  концов  поймали.  А таксист  (нам  всегда везло) оказался
весельчаком.  Едва  он услышал про  больницу  Маунт  Синай,  он  начал,  как
водится:
     -  Не  волнуйтесь, ребятки, вы в надежных руках.  Мы с аистом давненько
занимаемся этим делом.
     На заднем сиденье Дженни  свернулась клубочком  и  прижалась ко мне.  Я
целовал ее волосы.
     - Это у вас первенький? - спросил наш жизнерадостный водитель.
     Думаю, Дженни почувствовала, как я  собираюсь рявкнуть на этого малого,
потому что прошептала:
     - Не надо, Олли. Он ведь так старается.
     - Да, сэр,- ответил я ему.- Это  наш первенец, и моя  жена неважно себя
чувствует. Может быть, попробуем проскочить на красный?
     Он  доставил  нас  в  Маунт  Синай  в   мгновение   ока.  Этот   парень
действительно  хорошо к нам отнесся, был очень вежливым, открыл нам дверь  и
все прочее. Перед тем как уехать, он долго желал нам счастья и удачи. Дженни
поблагодарила его.
     Мне  показалось,  что у нее  подкашиваются ноги, и  я хотел  внести  ее
внутрь на руках, но она отказалась.
     -  Только не через этот  порог,  Преппи. Поэтому  мы  вошли,  и  я  еле
вытерпел мучительно-педантичный процесс оформления больничных бумажек.
     - У вас есть "Голубой щит" или другие медицинские страховки?
     - Нет.
     (Кто  же думал  о  таких  пустяках?  Мы  были  слишком  заняты покупкой
фарфора.)
     Конечно,  приезд  Дженни  не  был  для  них полной неожиданностью.  Его
предвидели, и нами сразу же занялся Бернард Аккерман, доктор медицины и, как
предполагала Дженни, хороший парень, хоть и "законченный йелец".
     - Мы  будем  ей  вводить  лейкоциты  и  тромбоциты,- проинформировал он
меня.- Это  то, что ей сейчас  нужно больше всего. Антиметаболиты вводить не
надо совсем.
     - А что это значит? - спросил я.
     - Это  замедляет разрушение клеток,-  объяснил он,- но - Дженни знает -
при этом могут возникнуть неприятные побочные явления.
     -  Послушайте,  доктор.-  Я знал, что напрасно читаю ему  эту  лекцию.-
Решает  Дженни.  Как  она  скажет,  так  и  будет.  Только  уж  вы,  ребята,
постарайтесь, чтобы ей не было очень больно.
     - В этом вы можете быть уверены,- ответил он.
     - Сколько бы это ни стоило,  доктор.-  Я, кажется, начал переходить  на
крик.
     - Это может  продлиться несколько  недель, а может тянуться  месяцами,-
предупредил он.
     - Наплевать на деньги,-  сказал я.  Врач был  со  мной очень терпелив и
спокойно реагировал на мой бессмысленный напор.
     - Я просто хочу сказать,-  объяснил Аккерман,- что никому  не известно,
сколько ей осталось.
     - Запомните, доктор,- продолжал я командовать,- запомните: у нее должно
быть  все  самое  лучшее.  Отдельная  палата.  Своя  сиделка.  И так  далее.
Пожалуйста. У меня есть деньги.

Глава 20

     Невозможно домчаться  от 63-й Ист Стрит в Манхэттене до Бостона в штате
Массачусетс меньше, чем за три часа двадцать минут. Поверьте мне, я проверял
предельную скорость на этой дороге и уверен, что никакая машина, иностранная
или американская,  даже если за рулем сидит сам Грэм Хилл, не проделает этот
путь быстрее. Я гнал свой "эм-джи" по Массачусетскому шоссе со скоростью сто
пять миль в час.
     У меня есть такая электрическая бритва - ну знаете, на  батарейках,-  и
будьте уверены,  что я тщательно выбрился и сменил рубашку в машине,  прежде
чем вступить под священные своды офиса  на Стейт Стрит.  Даже в восемь часов
утра здесь уже сидели несколько респектабельных бостонцев, ожидавших встречи
с Оливером Бэрреттом III. Его секретарша меня знала и тут же сообщила о моем
приходе по селектору.
     Нет, мой отец не сказал:
     - Проводите его ко мне в кабинет.  Вместо этого дверь  распахнулась, и,
появившись на пороге собственной персоной, он произнес:
     - Оливер.
     Научившись  теперь  по-другому  вглядываться  в  лица  людей,  я  сразу
заметил, что он немного бледен, что волосы его чуть поседели (а может быть и
поредели) за эти три года.
     - Заходи,  сын,- произнес он каким-то непонятным  тоном, но  я не  стал
вдумываться - мне было не до этого.  Я просто  вошел в его кабинет  и сел на
стул для клиентов.- Ну, как живешь, сын? - спросил он.
     - Хорошо, сэр,- ответил я.
     - А как Дженнифер?
     Я не стал лгать  ему и сделал вид, что не услышал самый главный вопрос.
Я просто выпалил причину моего неожиданного появления.
     - Отец, одолжи мне пять тысяч долларов. Мне очень нужно.
     Он посмотрел на меня и, кажется, кивнул.
     - Ну и...- сказал он.
     - Простите, сэр? - переспросил я.
     - Хотелось бы знать - для каких целей?
     - Я не могу сказать этого, отец. Просто мне нужны "бабки". Пожалуйста.
     У  меня  появилось  предощущение, что  он  намеревается  дать  мне  эти
деньги,- если,  конечно, допустить, что  кто-то  может предощутить намерения
Оливера Бэрретта  III. Терзать  меня он, видимо,  тоже не  собирался. Но  он
хотел... поговорить.
     - А разве у Джонаса и Марша тебе не платят? - спросил он.
     - Платят, сэр.
     Сначала у меня возникло искушение сообщить ему, сколько я там получаю,-
чтобы до него просто дошло, какой у меня уровень. Но потом я  сообразил, что
если он знает, где я служу, то, разумеется, знает, сколько мне платят.
     - А разве она больше не преподает? - поинтересовался он.
     Значит, он знает не все.
     - Не называй ее "она",- предупредил я.
     -  Разве  Дженнифер  больше  не преподает? -  вежливо повторил  он свой
вопрос.
     - Пожалуйста, оставь  ее  в покое,  отец.  Это мое  личное дело.  Очень
важное дело.
     - Какая-то  девушка попала  из-за  тебя в  затруднительное положение? -
спросил он без тени осуждения в голосе.
     - Да,- подтвердил я,- именно так, сэр. И мне нужны бабки. Пожалуйста.
     Я  и  не надеялся,  что  он мне  поверит. Да  и он  тоже не хотел знать
правду, а задавал мне вопросы только для того, чтобы мы могли... поговорить.
     Он выдвинул ящик стола и достал оттуда чековую книжку, медленно раскрыл
ее  -  но не затем, чтобы помучить меня, а  просто чтобы  иметь  возможность
подыскать подобающие для такого случая слова. Не задевающие слова.
     Наконец он  выписал чек, вырвал его из книжки и  протянул мне. Какое-то
мгновение я не мог понять, что тоже должен протянуть руку и взять чек из его
пальцев. И, несколько  смутившись, он положил чек на край письменного стола,
потом посмотрел на меня и кивнул. Все это, видимо, означало: "Бери, сын". Но
он только кивнул.
     Мне тоже не хотелось так уходить.  Я  подыскивал  какие-нибудь обычные,
нейтральные  слова, но их не было.  Это было мучительно:  нам обоим хотелось
поговорить, и в то же время мы не решались даже смотреть друг другу в глаза.
     Я подался вперед и взял чек. Да, это  был чек  на  пять тысяч долларов,
подписанный Оливером Бэрреттом  III. Чернила уже высохли. Я аккуратно сложил
чек и,  спрятав его  в карман  рубашки,  встал и поплелся  к двери. Конечно,
нужно было сказать  хоть что-нибудь  вроде: "Я  знаю,  по  моей  вине весьма
важные люди из Бостона (а может быть, даже  из  Вашингтона) прохлаждаются  в
твоей приемной, и все же, если бы у нас было что сказать друг другу, то я бы
мог  поболтаться  по офису,  дождаться  тебя,  отец, а ты  отменил бы  тогда
какой-нибудь официальный обед..." Ну и так далее.
     Только остановившись в дверях, я сумел, наконец, глянуть  ему  в лицо и
выговорить:
     - Спасибо, отец.

Глава 21

     И  еще  мне  предстояла  трудная  задача  -  рассказать  обо всем  Филу
Кавиллери.  Мне, кому  же  еще?  Я боялся, что  он обезумеет  от горя,- а он
просто запер дверь своего дома в Крэнстоне и переехал жить ко мне. У каждого
свой способ  бороться с отчаянием.  Фил наводил порядок  в квартире. Он мыл,
скреб, чистил, полировал. Я не очень понимал ход его мысли, но Господь с ним
-  пусть  делает,  что хочет. Может быть, он  надеется, что Дженни  вернется
домой?
     Может быть.  Бедняга.  И поэтому наводит чистоту. Он  просто  не  хочет
принимать  вещи такими, каковы они есть на самом деле. Конечно, он в этом ни
за что не признается, но я-то знаю, о чем он думает.
     Ведь и я думаю о том же.
     Как только она легла в больницу, я позвонил старине Джонасу и объяснил,
почему не смогу приходить на  службу. Я притворился, будто  очень спешу и не
могу долго разговаривать, так как понимал, что он огорчен, хочет сказать мне
об  этом и  не  находит слов.  Отныне  мой день  делился на  время посещения
больницы и время для всего остального. Это остальное значения не имело. Я по
привычке ел, наблюдал, как Фил (опять!) вылизывает квартиру, и не мог уснуть
даже после таблеток, выписанных мне Аккерманом.
     Однажды я услышал, как Фил пробормотал, обращаясь сам к себе:
     - Я больше так не могу.
     Он был в соседней комнате и протирал  наш столовый сервиз. Я ничего  не
сказал  ему,  но  про себя подумал: "А  я  вот  могу. И кем бы  ты ни  был -
Распоряжающийся  Нами Там Наверху,- я прошу: "Пожалуйста, Сэр, пусть все это
продлится,  я могу  выносить  это до бесконечности.  Потому  что Дженни есть
Дженни".
     В тот вечер она выставила  меня из палаты. Ей захотелось  поговорить со
своим отцом "как мужчина с мужчиной".
     -   На   это  совещание   допускаются  только  американцы  итальянского
происхождения,- сообщила она. Лицо ее было таким же белым, как и подушки, на
которых она лежала.- Так что ползи отсюда, Бэрретт.
     - О'кэй,- согласился я.
     - Но не слишком далеко,- добавила она, когда я уже дошел до двери.
     Я отправился посидеть в холле. Вскоре появился Фил.
     - Она  сказала,  чтобы т