а  завтрак  инвалидный  шестой  барак,  то  есть  не
выходящих за зону. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник
с бородкой -- за краской  и  кисточкой,  номера  писать.  Опять  же  Татарин
широкими шагами, спеша, пересек  [линейку]  в  сторону  штабного  барака.  И
вообще  снаружи  народу  поменело  --  значит,  все  приткнулись  и  греются
последние сладкие минуты.
   Шухов  проворно  спрятался  от  Татарина  за  угол  барака:  второй   раз
попадешься -- опять пригреб„тся. Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо,
чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только.  Может,
он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком.  Читали  ж
вот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов  снимать  шапку  и
два шага спустя надеть. Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все  равно,
а для других это сласть. Сколько за  ту  шапку  в  кондей  перетаскали,  псы
клятые. Нет уж, за углом перестоим.
   Миновал Татарин -- и уже Шухов  совсем  намерился  в  санчасть,  как  его
озарило, что ведь сегодня утром до развода назначил  ему  длинный  латыш  из
седьмого барака прийти купить два стакана самосада, а Шухов захлопотался, из
головы вон. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж
этого самосаду не будет, жди тогда  месяц  новой  посылки.  Хороший  у  него
самосад, крепкий в меру и духовитый. Буроватенький такой.
   Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку. Но
до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти.
   Слышно скрипел снег под ногами.
   В санчасти, как всегда, до  того  было  чисто  в  коридоре,  что  страшно
ступать по полу. И стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.
   Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще  с  постелей  не
подымались. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин,  за
чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал.
   Никого больше не было.
   Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по  лагерной  привычке  лезть
глазами  куда  не  следует,  не  мог  не   заметить,   что   Николай   писал
ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно  одну
под одной начинал с большой буквы. Шухову было, конечно, сразу понятно,  что
это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела.
   -- Вот что... Николай Семеныч... я вроде это... болен...  --  совестливо,
как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов.
   Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На  нем  был  чепчик
белый, халат белый, и номеров видно не было.
   -- Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел?  Ты  же  знаешь,  что
утром приема нет? Список освобожденных уже в ППЧ.
   Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще.
   -- Да ведь, Коля... Оно с вечера, когда нужно, так и не болит...
   -- А что -- оно? Оно -- что болит?
   -- Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего.
   Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти,  и  Вдовушкин  это  знал.  Но
право ему было дано освободить утром только двух человек -- и  двух  он  уже
освободил, и  под  зеленоватым  стеклом  на  столе  записаны  были  эти  два
человека, и подведена черта.
   -- Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты -- под самый развод? На!
   Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь  прорези
в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать.
   Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек,  только-только  чтоб  не
перекувырнуться вместе с ней.  Неудобное  место  такое  он  избрал  даже  не
нарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в  нее
за малым.
   А Вдовушкин писал дальше.
   Санчасть была в  самом  глухом,  дальнем  углу  зоны,  и  звуки  сюда  не
достигали никакие. Ни ходики не стучали -- заключенным  часов  не  положено,
время за них знает начальство. И даже мыши не скребли -- всех  их  повыловил
больничный кот, на то поставленный.
   Было дивно Шухову сидеть в такой чистой  комнате,  в  тишине  такой,  при
яркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он  все  стены  --
ничего на  них  не  нашел.  Осмотрел  телогрейку  свою  --  номер  на  груди
пообтерся, каб не зацапали,  надо  подновить.  Свободной  рукой  еще  бороду
опробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле  десяти.
А и не мешает. Еще дня через  три  баня  будет,  тогда  и  побреют.  Чего  в
парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого.
   Потом, глядя на беленький-беленький  чепчик  Вдовушкина,  Шухов  вспомнил
медсанбат на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной  челюстью  и  --
недотыка ж хренова! -- доброй волею в  строй  вернулся.  А  мог  пяток  дней
полежать.
   Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три  не  насмерть  и
без операции, но чтобы в больничку  положили,  --  лежал  бы,  кажется,  три
недели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады.
   Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет.  С  каким-то  этапом
новый доктор появился -- Степан Григорьич,  гонкий  такой  да  звонкий,  сам
сумутится, и больным нет покою: выдумал всех  ходячих  больных  выгонять  на
работу при больнице: загородку городить, дорожки  делать,  на  клумбы  землю
нанашивать, а зимой -- снегозадержание. Говорит, от болезни работа -- первое
лекарство.
   От работы лошади  дохнут.  Это  понимать  надо.  Ухайдакался  бы  сам  на
каменной кладке -- небось бы тихо сидел.
   ...А Вдовушкин писал свое. Он, вправду, занимался работой "левой", но для
Шухова непостижимой. Он переписывал  новое  длинное  стихотворение,  которое
вчера отделал, а сегодня обещал показать  Степану  Григорьичу,  тому  самому
врачу.
   Как это  делается  только  в  лагерях,  Степан  Григорьич  и  посоветовал
Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и  стал
Вдовушкин учиться делать внутривенные  уколы  на  темных  работягах,  да  на
смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что
фельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Был же Коля студент литературного
факультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел,  чтоб  он
написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.
   ...Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышно  донесся
звонок развода. Шухов вздохнул и  встал.  Знобило  его,  как  и  раньше,  но
косануть, видно, не  проходило.  Вдовушкин  протянул  руку  за  термометром,
посмотрел.
   -- Видишь, ни то ни с„, тридцать семь и две. Было бы тридцать восемь, так
каждому ясно. Я тебя  освободить  не  могу.  На  свой  страх,  если  хочешь,
останься. После проверки посчитает доктор больным -- освободит,  а  здоровым
-- отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше за зону.
   Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел.
   Теплый зяблого разве когда поймет?
   Мороз жал. Мороз едкой  мглицей  больно  охватил  Шухова  и  вынудил  его
закашляться. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь кто
кого.
   Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, и  лагерь
весь стоял пуст. Была  та  минутка  короткая,  разморчивая,  когда  уже  все
оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода.  Конвой  сидит  в
теплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, --  тоже  им  не  масло
сливочное в такой мороз  на  вышках  топтаться.  Вахтеры  на  главной  вахте
подбрасывают  в  печку  угля.  Надзиратели  в   надзирательской   докуривают
последнюю цигарку перед обыском. А  заключенные,  уже  одетые  во  всю  свою
рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от  подбородка  до  глаз
тряпками от мороза, -- лежат на нарах  поверх  одеял  в  валенках  и,  глаза
закрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: "Па-дъем!"
   Дремала со всем девятым  бараком  и  104-я  бригада.  Только  помбригадир
Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист
Алешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где
у него была переписана половина евангелия.
   Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо  совсем,  и  --  к  помбригадировой
вагонке.
   Павло поднял голову.
   --  Нэ  посадылы,  Иван  Денисыч?  Живы?  (Украинцев  западных  никак  не
переучат, они и в лагере по отчеству да выкают).
   И, со стола взявши,  протянул  пайку.  А  на  пайке  --  сахару  черпачок
опрокинут холмиком белым.
   Очень спешил  Шухов  и  все  ж  ответил  прилично  (помбригадир  --  тоже
начальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря).  Уж  как
спешил, с хлеба сахар  губами  забрал,  языком  подлизнул,  одной  ногой  на
кронштейник -- лезть наверх  постель  заправлять,  --  а  пайку  так  и  так
посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть  ли  в  ней  те  пятьсот  пятьдесят
грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах  и
в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить  не  пришлось,  и  хоть
шуметь и [качать  права]  он,  как  человек  робкий,  не  смел,  но  всякому
арестанту и Шухову  давно  понятно,  что,  честно  вешая,  в  хлеборезке  не
удержишься. Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Вот два
раза на день и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули  меня  не
круто? Может, в моей-то граммы почти все?
   -- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайку  надвое.
Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик  белый
специально пришит (на фабрике  телогрейки  для  зэков  шьют  без  карманов).
Другую половину, сэкономленную за завтраком,  думал  и  съесть  тут  же,  да
наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. Потянулся сунуть  полпайки  в
тумбочку, но опять раздумал:  вспомнил,  что  дневальные  уже  два  раза  за
воровство биты. Барак большой, как двор проезжий.
   И потому, не выпуская хлеба  из  рук,  Иван  Денисович  вытянул  ноги  из
валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх,  расширил
дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки.  Шапку  с  головы
содрал, вытащил из нее иголочку  с  ниточкой  (тоже  запрятана  глубоко,  на
[шмоне] шапки тоже щупают; однова' надзиратель об иголку накололся, так чуть
Шухову голову со злости не разбил). Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку  за
пайкой спрятанной прихватил. Тем временем сахар во рту дотаял. Все в  Шухове
было напряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях  заорет.  Пальцы
Шухова славно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше.
   Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для
Шухова  нарочно,  они  ведь,  эти   баптисты,   любят   агитировать,   вроде
политруков):
   -- "Только бы не пострадал кто из  вас  как  убийца,  или  как  вор,  или
злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то  не  стыдись,
но прославляй Бога за такую участь".
   За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в  щель  в
стене -- ни на едином шмоне еще не нашли.
   Теми  же  быстрыми  движениями  Шухов  свесил  на   перекладину   бушлат,
повытаскивал из-под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку  и
тряпочку с двумя рубезками. Опилки в матрасе чудок разровнял  (тяжелые  они,
сбитые), одеяло вкруговую подоткнул, подушку кинул на место  --  босиком  же
слез вниз и стал обуваться,  сперва  в  хорошие  портянки,  новые,  потом  в
плохие, поверх.
   И тут бригадир прогаркнулся, встал и объявил:
   -- Кон-ча'й ночевать, сто четвертая! Вы'-ходи'!
   И сразу вся бригада, дремала ли, не дремала, встала, зазевала и  пошла  к
выходу. Бригадир девятнадцать лет сидит, он  на  развод  минутой  раньше  не
выгонит. Сказал -- "выходи!" -- значит, край выходить.
   И пока бригадники, тяжело ступая,  без  слова  выходили  один  за  другим
сперва в коридор, потом в сени и  на  крыльцо,  а  бригадир  20-й,  подражая
Тюрину, тоже объявил: "Вы-ходи!"  --  Шухов  доспел  валенки  обуть  на  две
портянки, бушлат надеть  сверх  телогрейки  и  туго  вспоясаться  веревочкой
(ремни кожаные были у кого, так отобрали -- нельзя в Особлагере).
   Так Шухов все успел и в сенях нагнал последних своих бригадников -- спины
их с номерами выходили через дверь на крылечко. Толстоватые, навернувшие  на
себя все, что только было  из  одежки,  бригадники  наискосок,  гуськом,  не
домогаясь друг друга нагнать, тяжело шли к линейке и только поскрипывали.
   Все еще темно было, хотя небо с восхода зеленело и  светлело.  И  тонкий,
злой потягивал с восхода ветерок.
   Вот этой минуты горше нет -- на развод идти утром. В темноте, в мороз,  с
брюхом голодным, на день целый. Язык отнимается. Говорить друг с  другом  не
захочешь.
   У линейки метался младший нарядчик.
   -- Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься?
   Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему  и  дых
по морозу зря не погонит, топает себе молча. И  бригада  за  ним  по  снегу:
топ-топ, скрип-скрип.
   А килограмм сала, должно, отнес -- потому что опять в свою колонну пришла
104-я, по соседним бригадам видать. На Соцгородок победней да поглупей  кого
погонят. Ой, лють там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни
грева!
   Бригадиру сала много надо: и  в  ППЧ  нести  и  свое  брюхо  утолакивать.
Бригадир хоть сам посылок не получает -- без сала не сидит. Кто  из  бригады
получит -- сейчас ему дар несет.
   А иначе не проживешь.
   Старший нарядчик отмечает по дощечке:
   -- У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три?
   -- Двадцать три, -- бригадир кивает.
   Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен?
   И сразу шу-шу-шу по бригаде:  Пантелеев,  сука,  опять  в  зоне  остался.
Ничего он не болен, [опер] его оставил. Опять будет стучать на кого-то.
   Днем его вызовут без помех, хоть три  часа  держи,  никто  не  видел,  не
слышал.
   А проводят по санчасти...
   Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль  ее  медленно  переталкивались
бригады вперед, к шмону. Вспомнил  Шухов,  что  хотел  обновить  номерок  на
телогрейке, протискался через линейку на тот бок. Там  к  художнику  два-три
зэка в очереди стояли. И Шухов стал. Номер нашему брату  --  один  вред,  по
нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера
впору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься?
   Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, а  еще
в черед ходят на развод номера писать. Сегодня старик с бородкой  седенькой.
Когда на шапке номер пишет кисточкой -- ну, точно как поп миром лбы мажет.
   Помалюет, помалюет и в перчатку дышит.  Перчатка  вязаная,  тонкая,  рука
окостеневает, чисел не выводит.
   Художник обновил Шухову "Щ-854" на телогрейке, и Шухов, уже не  запахивая
бушлата, потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой в руке догнал
бригаду. И сразу разглядел: однобригадник  его  Цезарь  курил,  и  курил  не
трубку, а сигарету -- значит, подстрельнуть можно. Но Шухов  не  стал  прямо
просить, а остановился совсем рядом с  Цезарем  и  вполоборота  глядел  мимо
него.
   Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждой затяжки
(Цезарь  затягивался  редко,   в   задумчивости)   ободок   красного   пепла
передвигался по сигарете, убавляя ее и подбираясь к мундштуку.
   Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в рот ему
засматривает, и глаза горят.
   У Шухова ни табачинки не осталось,  и  не  предвидел  он  сегодня  прежде
вечера раздобыть -- он весь напрягся в ожидании, и желанней ему  сейчас  был
этот хвостик сигареты, чем, кажется, воля сама, -- но он бы себя не уронил и
так, как Фетюков, в рот бы не смотрел.
   В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган  --
не поймешь. Молодой еще. Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как
его посадили. У него усы черные, слитые, густые. Потому не сбрили здесь, что
на [деле] так снят, на карточке.
   -- Цезарь Маркович! -- не выдержав, прослюнявил Фетюков. -- Да-айте разок
потянуть!
   И лицо его передергивалось от жадности и желания.
   ...Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и  посмотрел
на Фетюкова. Из-за того он и стал курить чаще  трубку,  чтоб  не  перебивали
его, когда он курит, не просили  дотянуть.  Не  табака  ему  было  жалко,  а
прерванной мысли. Он курил, чтобы возбудить в себе сильную мысль и  дать  ей
найти что-то. Но едва он поджигал сигарету, как сразу  в  нескольких  глазах
видел: "Оставь докурить!"
   ...Цезарь повернулся к Шухову и сказал:
   -- Возьми, Иван Денисыч!
   И большим пальцем  вывернул  горящий  недокурок  из  янтарного  короткого
мундштука.
   Шухов встрепенулся (он и ждал так, что Цезарь сам ему  предложит),  одной
рукой поспешно благодарно брал недокурок, а второю страховал снизу, чтоб  не
обронить. Он не обижался, что Цезарь брезговал дать ему докурить в мундштуке
(у кого рот чистый,  а  у  кого  и  гунявый),  и  пальцы  его  закалелые  не
обжигались, держась за самый огонь. Главное, он  Фетюкова-шакала  пересек  и
вот теперь тянул дым, пока губы стали гореть от огня. М-м-м-м! Дым разошелся
по голодному телу, и в ногах отдалось и в голове.
   И только эта благость по телу разлилась, как услышал Иван Денисович гул:
   -- Рубахи нижние отбирают!...
   Так и вся жизнь у зэка, Шухов привык: только и высматривай, чтоб на горло
тебе не кинулись.
   Почему -- рубахи? Рубахи ж сам начальник выдавал?!... Не, не так...
   Уж до шмона оставалось две  бригады  впереди,  и  вся  104-я  разглядела:
подошел от штабного барака начальник режима лейтенант  Волково'й  и  крикнул
что-то надзирателям. И надзиратели, без  Волкового  шмонявшие  кое-как,  тут
зарьялись, кинулись, как звери, а старшина их крикнул:
   -- Ра-асстегнуть рубахи!
   Волкового не то что зэки и не то что надзиратели -- сам начальник лагеря,
говорят, боится. Вот Бог шельму метит, фамильицу дал! --  иначе,  как  волк,
Волковой не смотрит. Темный, да длинный, да насупленный -- и носится быстро.
Вынырнет из-за барака: "А тут что собрались?" Не ухоронишься. Поперву он еще
плетку таскал, как рука до локтя, кожаную, крученую. В БУРе ею сек, говорят.
Или на проверке вечерней столпятся зэки у барака, а он подкрадется сзади  да
хлесь плетью по шее: "Почему в строй не стал, падло?"  Как  волной  от  него
толпу шарахнет. Обожженный за шею схватится, вытрет кровь, молчит:  каб  еще
БУРа не дал.
   Теперь что-то не стал плетку носить.
   В мороз на простом шмоне не  по  вечерам,  так  хоть  утром  порядок  был
мягкий: заключенный расстегивал бушлат и отводил его полы в стороны. Так шли
по пять, и пять надзирателей навстречу стояло. Они обхлопывали зэка по бокам
опоясанной телогрейки,  хлопали  по  единственному  положенному  карману  на
правом колене,  сами  бывали  в  перчатках,  и  если  что-нибудь  непонятное
нащупывали, то не вытягивали сразу, а спрашивали, ленясь: "Это -- что?"
   Утром что' искать у зэка? Ножи? Так их не из лагеря носят,  а  в  лагерь.
Утром проверить надо, не несет ли с собой еды килограмма три,  чтобы  с  нею
сбежать. Было время, так та'к этого хлеба боялись, кусочка двухсотграммового
на обед, что был  приказ  издан:  каждой  бригаде  сделать  себе  деревянный
чемодан и в  том  чемодане  носить  весь  хлеб  бригадный,  все  кусочки  от
бригадников собирать. В чем тут они, враги, располагали выгадать  --  нельзя
додуматься, а скорей чтобы людей  мучить,  забота  лишняя:  пайку  эту  свою
надкуси, да заметь, да клади в чемодан, а они, куски, все равно похожие, все
из одного хлеба, и всю дорогу об том думай и мучайся, не  подменят  ли  твой
кусок, да друг с другом спорь, иногда и до драки. Только однажды сбежали  из
производственной зоны трое на автомашине и такой чемодан  хлеба  прихватили.
Опомнились тогда начальнички и все чемоданы на вахте  порубали.  Носи,  мол,
опять всяк себе.
   Еще проверить утром надо, не о