а ножовку эту могли дать десять  суток  карцера,  если  бы  признали  ее
ножом.
   Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб!
   Бросать было жалко.
   И Шухов сунул ее в ватную варежку.
   Тут скомандовали пройти на шмон следующей пятерке.
   И на полном свету их осталось последних трое: Сенька, Шухов и  парень  из
32-й, бегавший за молдаваном.
   Из-за того, что их было трое, а  надзирателей  стояло  против  них  пять,
можно было словчить -- выбрать, к кому из двух правых подойти. Шухов  выбрал
не молодого румяного, а седоусого старого. Старый  был,  конечно,  опытен  и
легко бы нашел, если б захотел, но потому что он был старый, ему должна была
служба его надоесть хуже серы горючей.
   А тем временем Шухов обе варежки,  с  ножовкой  и  пустую,  снял  с  рук,
захватил их в одну руку (варежку пустую  вперед  оттопыря),  в  ту  же  руку
схватил и веревочку-опояску, телогрейку расстегнул дочиста, полы  бушлата  и
телогрейки угодливо подхватил вверх (никогда  он  так  услужлив  не  был  на
шмоне, а сейчас хотел показать, что открыт он весь -- на, бери меня!)  --  и
по команде пошел к седоусому.
   Седоусый надзиратель обхлопал Шухова по бокам  и  спине,  по  наколенному
карману сверху хлопнул -- нет ничего,  промял  в  руках  полы  телогрейки  и
бушлата,  тоже  нет,  и,  уже  отпуская,  для  верности  смял  в  руке   еще
выставленную варежку Шухова -- пустую.
   Надзиратель варежку сжал, а Шухова внутри клешнями сжало. Еще один  такой
жим по второй варежке -- и он [горел] в карцер на триста  грамм  в  день,  и
горячая пища только на третий день. Сразу он представил, как  ослабеет  там,
оголодает и трудно ему будет вернуться в то жилистое, не голодное и не сытое
состояние, что сейчас.
   И тут же он остро, возносчиво помолился про себя: "Господи! Спаси! Не дай
мне карцера!"
   И все эти думки пронеслись в нем только, пока надзиратель первую  варежку
смял и перенес руку, чтоб так же смять вторую заднюю (он смял  бы  их  зараз
двумя руками, если бы Шухов держал варежки в разных руках, а не в одной). Но
тут послышалось, как старший на шмоне, торопясь скорей освободиться, крикнул
конвою:
   -- Ну, подводи мехзавод!
   И седоусый надзиратель, вместо  того  чтобы  взяться  за  вторую  варежку
Шухова, махнул рукою -- проходи, мол. И отпустил.
   Шухов побежал догонять своих. Они уже выстроены были по  пять  меж  двумя
долгими  бревенчатыми  переводинами,  похожими  на   коновязь   базарную   и
образующими как бы загон для колонны. Бежал он легкий, земли не чувствуя,  и
не помолился еще раз, с благодарностью, потому что некогда было,  да  уже  и
некстати.
   Конвой, который вел их колонну, весь теперь ушел  в  сторону,  освобождая
дорогу для конвоя мехзавода, и ждал только  своего  начальника.  Дрова  все,
брошенные их колонной до шмона, конвоиры собрали себе, а  дрова,  отобранные
на самом шмоне надзирателями, собраны были в кучу у вахты.
   Месяц выкатывал все выше, в белой светлой ночи настаивался мороз.
   Начальник конвоя,  идя  на  вахту,  чтоб  там  ему  расписку  вернули  за
четыреста шестьдесят три головы, поговорил с Пряхой, помощником Волкового, и
тот крикнул:
   -- Кэ -- четыреста шестьдесят!
   Молдаван, схоронившийся  в  гущу  колонны,  вздохнул  и  вышел  к  правой
переводине. Он так же все голову держал поникшей и в плечи вобранной.
   -- Иди сюда! -- показал ему Пряха вокруг коновязи.
   Молдаван обошел. И велено ему было руки взять назад и стоять тут.
   Значит, будут паять ему попытку к побегу. В БУР возьмут.
   Не доходя ворот, справа и слева за загоном, стали два вахтера,  ворота  в
три роста человеческих раскрылись медленно, и послышалась команда:
   -- Раз-зберись по пять! ("Отойди от ворот" тут  не  надо:  всякие  ворота
всегда внутрь зоны открываются, чтоб, если зэки  и  толпой  изнутри  на  них
наперли, не могли бы высадить.) Первая! Вторая! Третья!...
   Вот на этом-то вечернем пересчете, сквозь  лагерные  ворота  возвращаясь,
зэк за весь день  более  всего  обветрен,  вымерз,  выголодал  --  и  черпак
обжигающих вечерних пустых щей для него сейчас,  что  дождь  в  сухмень,  --
разом втянет он их начисто. Этот черпак для него сейчас дороже воли,  дороже
жизни всей прежней и всей будущей жизни.
   Входя сквозь лагерные ворота,  зэки,  как  воины  с  похода,  --  звонки,
кованы, размашисты -- па'-сторонись!
   Придурку от штабного барака смотреть на вал входящих зэков -- страшно.
   Вот с этого-то пересчета, в первый раз с тех пор, как в полседьмого  утра
дали звонок на развод, зэк становится свободным  человеком.  Прошли  большие
ворота зоны, прошли малые ворота предзонника, по линейке еще меж двух прясел
прошли -- и теперь рассыпайся кто куда.
   Кто куда, а бригадиров нарядчик ловит:
   -- Бригадиры! В ППЧ!
   Это значит -- на завтра хомут натягивать.
   Шухов бросился мимо БУРа, меж бараков -- и в посылочную. А Цезарь  пошел,
себя не роняя, размеренно, в другую сторону, где  вокруг  столба  уже  кишмя
кишело, а на столбе была  прибита  фанерная  дощечка  и  на  ней  карандашом
химическим написаны все, кому сегодня посылка.
   На бумаге в лагере меньше пишут,  а  больше  --  на  фанере.  Оно  как-то
тверже, вернее -- на доске. На ней  и  вертухаи  и  нарядчики  счет  головам
ведут. А назавтра соскоблил -- и снова пиши. Экономия.
   Кто в зоне  остается,  еще  так  [шестерят]:  прочтут  на  дощечке,  кому
посылка, встречают его тут, на линейке, сразу и  номер  сообщают.  Много  не
много, а сигаретку и такому дадут.
   Добежал Шухов до посылочной -- при бараке пристройка, а к той  пристройке
еще прилепили тамбур. Тамбур снаружи без двери, свободно холод ходит, -- а в
нем все ж будто обжитей, ведь под крышею.
   В тамбуре очередь вдоль стенки загнулась. Занял Шухов. Человек пятнадцать
впереди, это больше часу, как раз до отбоя. А уж кто  из  тэцовской  колонны
пошел список смотреть, те позади Шухова будут. И  мехзаводские  все.  Им  за
посылкой как бы не второй раз приходить, завтра с утра.
   Стоят в очереди с торбочками, с мешочками. Там, за дверью  (сам  Шухов  в
этом лагере еще ни разу  не  получал,  но  по  разговорам),  вскрывают  ящик
посылочный топориком, надзиратель все своими руками вынимает, просматривает.
Что разрежет, что переломит, что прощупает, пересыплет. Если жидкость какая,
в банках стеклянных или жестяных,  откупорят  и  выливают  тебе,  хоть  руки
подставляй, хоть полотенце кулечком. А банок не отдают, боятся чего-то. Если
из пирогов, сладостей подиковинней что или колбаса, рыбка, так надзиратель и
откусит. (А качни права попробуй -- сейчас  придерется,  что'  запрещено,  а
что' не положено  --  и  не  выдаст.  С  надзирателя  начиная,  кто  посылку
получает, должен давать, давать и давать.) А когда посылку  кончат  шмонать,
опять же и ящика посылочного не дают, а сметай себе все в торбочку,  хоть  в
полу бушлатную -- и отваливай, следующий. Так  заторопят  иного,  что  он  и
забудет чего на стойке. За этим не возвращайся. Нету.
   Еще когда-то в Усть-Ижме Шухов получил посылку пару раз. Но  и  сам  жене
написал: впустую, мол, проходят, не шли, не отрывай от ребятишек.
   Хотя на воле Шухову легче было кормить  семью  целую,  чем  здесь  одного
себя, но знал он, чего те передачи стоят, и знал, что десять лет с семьи  их
не потянешь. Так лучше без них.
   Но хоть так он решил, а всякий раз, когда  в  бригаде  кто-нибудь  или  в
бараке близко получал посылку (то есть почти каждый день), щемило  его,  что
не ему посылка. И хоть он накрепко запретил жене даже к  пасхе  присылать  и
никогда не ходил к столбу со списком, разве что для богатого бригадника,  --
он почему-то ждал иногда, что прибегут и скажут:
   -- Шухов! Да что ж ты не идешь? Тебе посылка!
   Но никто не прибегал...
   И вспомнить деревню Темген„во и избу родную еще меньше и меньше было  ему
поводов... Здешняя жизнь трепала его от подъема  и  до  отбоя,  не  оставляя
праздных воспоминаний.
   Сейчас, стоя среди тех, кто тешил свое нутро близкой  надеждой  врезаться
зубами в сало, намазать хлеб маслом или  усластить  сахарком  кружку,  Шухов
держался на одном только желании: успеть в  столовую  со  своей  бригадой  и
баланду съесть горячей, а не холодной. Холодная и полцены  не  имела  против
горячей.
   Он рассчитывал, что если Цезаря фамилии в  списке  не  оказалось,  то  уж
давно он в бараке и умывается. А если фамилия нашлась, так он мешочки теперь
собирает, кружки пластмассовые, тару. Для того  десять  минут  и  пообещался
Шухов ждать.
   Тут, в очереди, услышал Шухов и новость: воскресенья опять  не  будет  на
этой неделе, опять зажиливают воскресенье. Так он и ждал, и все  ждали  так:
если пять воскресений в месяце, то три дают, а два на работу гонят. Так он и
ждал, а услышал -- повело всю душу,  перекривило:  воскресеньице-то  кровное
кому не жалко? Ну  да  правильно  в  очереди  говорят:  выходной  и  в  зоне
надсадить умеют, чего-нибудь изобретут -- или баню пристраивать,  или  стену
городить, чтобы проходу не было, или расчистку двора. А то  смену  матрасов,
вытряхивание, да  клопов  морить  на  вагонках.  Или  проверку  личности  по
карточкам затеют. Или инвентаризацию: выходи со всеми вещами во  двор,  сиди
полдня.
   Больше всего им, наверно, досаждает, если зэк спит после завтрака.
   Очередь, хоть и медленно, а подвигалась. Зашли  без  очереди,  никого  не
спросясь, оттолкнув переднего, -- парикмахер один, один бухгалтер и один  из
КВЧ. Но это были не серые зэки, а твердые лагерные придурки, первые сволочи,
сидевшие в зоне. Людей этих работяги считали ниже дерьма (как и  те  ставили
работяг). Но спорить с ними было бесполезно: у [придурни] меж собой спайка и
с надзирателями тоже.
   Оставалось все же впереди Шухова человек десять,  и  сзади  семь  человек
набежало -- и тут-то в пролом двери, нагибаясь, вошел Цезарь в своей меховой
новой шапке, присланной с воли. (Тоже вот и шапка. Кому-то Цезарь  подмазал,
и разрешили ему носить  чистую  новую  городскую  шапку.  А  с  других  даже
обтрепанные фронтовые посдирали и дали лагерные, свинячьего меха.)
   Цезарь Шухову улыбнулся и сразу же с чудаком в очках, который  в  очереди
все газету читал:
   -- Аа-а! Петр Михалыч!
   И -- расцвели друг другу, как маки. Тот чудак:
   -- А у меня "Вечерка" свежая, смотрите! Бандеролью прислали.
   -- Да ну?! -- И суется Цезарь в ту же газету.  А  под  потолком  лампочка
слепенькая-слепенькая, чего там можно мелкими буквами разобрать?
   -- Тут интереснейшая рецензия на премьеру Завадского!...
   Они, москвичи, друг друга издаля'  чуют,  как  собаки.  И,  сойдясь,  все
обнюхиваются, обнюхиваются по-своему. И лопочут  быстро-быстро,  кто  больше
слов скажет. И когда  так  лопочут,  так  редко  русские  слова  попадаются,
слушать их -- все равно как латышей или румын.
   Однако в руке у Цезаря мешочки все собраны, на месте.
   -- Так я это... Цезарь Маркович... -- шепелявит Шухов. -- Может, пойду?
   -- Конечно, конечно. -- Цезарь усы  черные  от  газеты  поднял.  --  Так,
значит, за кем я? Кто за мной?
   Растолковал ему Шухов, кто за кем, и, не ждя, что Цезарь сам насчет ужина
вспомнит, спросил:
   -- А ужин вам принести?
   (Это значит -- из столовой в барак, в котелке. Носить никак нельзя, на то
много было приказов. Ловят, и на землю из  котелка  выливают,  и  в  карцеры
сажают -- и все равно носят и будут носить, потому  что  у  кого  дела,  тот
никогда с бригадой в столовую не поспеет).
   Спросил, принести ли ужин, а про себя думает:  "Да  неужто  ты  шквалыгой
будешь? Ужина  мне  не  подаришь?  Ведь  на  ужин  каши  нет,  баланда  одна
голая!..."
   -- Нет, нет, -- улыбнулся Цезарь, -- ужин сам ешь, Иван Денисыч!
   Только этого Шухов и ждал! Теперь-то он,  как  птица  вольная,  выпорхнул
из-под тамбурной крыши -- и по зоне, и по зоне!
   Снуют зэки во все концы! Одно время начальник  лагеря  еще  такой  приказ
издал: никаким заключенным в одиночку по зоне не ходить.  А  куда  можно  --
вести всю бригаду одним строем. А куда всей бригаде сразу никак не  надо  --
скажем, в санчасть или в уборную, -- то сколачивать  группы  по  четыре-пять
человек, и старшего из них назначать, и чтобы вел своих строем туда,  и  там
дожидался, и назад -- тоже строем.
   Очень начальник лагеря упирался в тот приказ. Никто перечить ему не смел.
Надзиратели хватали одиночек,  и  номера  писали,  и  в  БУР  таскали  --  а
поломался приказ. Натихую,  как  много  шумных  приказов  ломается.  Скажем,
вызывают же сами человека к оперу -- так не посылать с ним команды! Или тебе
за продуктами своими в каптерку надо, а я с тобой зачем пойду? А тот  в  КВЧ
надумал, газеты читать, да кто ж с ним пойдет? А тому валенки на починку,  а
тому в сушилку, а тому из барака в барак просто (из барака-то в  барак  пуще
всего запрещено!) -- как их удержишь?
   Приказом тем хотел начальник еще последнюю свободу отнять, но и у него не
вышло, пузатого.
   По дороге до барака, встретив надзирателя и шапку  перед  ним  на  всякий
случай приподняв, забежал Шухов в барак. В бараке -- галдеж: у кого-то пайку
днем увели, на дневальных кричат, и дневальные кричат. А угол 104-й пустой.
   Уж тот вечер считает Шухов благополучным, когда в зону вернулись,  а  тут
матрасы не переворочены, шмона днем в бараках не было.
   Метнулся Шухов к своей койке, на ходу бушлат с плеч скидывая.  Бушлат  --
наверх, варежки с ножовкой -- наверх, щупанул матрас в глубину  --  утренний
кусок хлеба на месте! Порадовался, что зашил.
   И -- бегом наружу! В столовую!
   Прошнырнул до столовой,  надзирателю  не  попавшись.  Только  зэки  брели
навстречу, споря о пайках.
   На дворе все светлей в сиянии  месячном.  Фонари  везде  поблекли,  а  от
бараков -- черные тени. Вход в столовую -- через широкое крыльцо с  четырьмя
ступенями, и  то  крыльцо  сейчас  --  в  тени  тоже.  Но  над  ним  фонарик
побалтывается, визжит на морозе. Радужно светятся лампочки, от мороза ли, от
грязи.
   И еще был приказ начальника лагеря строгий: бригадам  в  столовую  ходить
строем по два. Дальше приказ был: дойдя до столовой, бригадам на крыльцо  не
всходить, а перестраиваться по пять и стоять, пока дневальный по столовой их
не впустит.
   Дневальным по столовой цепко держался Хромой. Хромоту свою в инвалидность
провел, а дюжий, стерва. Завел себе посох березовый и с крыльца этим посохом
гвоздит, кто не с его команды лезет. А не всякого. Быстрометчив Хромой  и  в
темноте в спину опознает -- того не ударит, кто ему  самому  в  морду  даст.
Прибитых бьет. Шухова раз гвозданул.
   Название -- "дневальный". А разобраться -- князь! -- с поварами дружит!
   Сегодня не то бригады поднавалили все в одно время, не то  порядки  долго
наводили, только густо крыльцо облеплено,  а  на  крыльце  Хромой,  шестерка
Хромого и сам завстоловой. Без надзирателей управляются, полканы.
   Завстоловой -- откормленный гад, голова как тыква,  в  плечах  аршин.  До
того силы в нем избывают, что ходит он -- как на пружинах  дергается,  будто
ноги в нем пружинные и руки тоже. Носит шапку белого пуха без номера,  ни  у
кого из вольных такой шапки нет. И носит меховой жилет  барашковый,  на  том
жилете на груди -- маленький  номерок,  как  марка  почтовая,  --  Волковому
уступка, а на спине и такого номера нет. Завстоловой никому не кланяется,  а
его все зэки боятся. Он в одной руке тысячи жизней держит. Его хотели побить
раз, так все повара на защиту выскочили, мордовороты на подбор.
   Беда теперь будет, если 104-я уже прошла, -- Хромой весь лагерь  знает  в
лицо и при заве ни за что с чужой бригадой не пустит, нарочно изгалится.
   Тоже и за спиной Хромого через перила крылечные иногда перелезают,  лазил
и Шухов. А сегодня при заве не перелезешь -- съездит по  салазкам,  пожалуй,
так, что в санчасть потащишься.
   Скорей, скорей к крыльцу, средь черных всех одинаковых бушлатов дознаться
во теми, здесь ли еще 104-я.
   А тут как раз поднаперли, поднаперли бригады (деваться некуда -- уж отбой
скоро!) и как на крепость лезут -- одну, вторую, третью, четвертую ступеньку
взяли, ввалили на крыльцо!
   -- Стой, ...я'ди! -- Хромой орет и палку поднял на  передних.  --  Осади!
Сейчас кому-то бальник расквашу!
   -- Да мы при чем? -- передние орут. -- Сзади толкают!
   Сзади-то  сзади,  это  верно,   толкачи,   но   и   передние   не   шибко
сопротивляются, думают в столовую влететь.
   Тогда Хромой перехватил свой посох поперек грудей, как шлагбаум закрытый,
да изо всей прыти как кинется на передних!  И  помощник  Хромого,  шестерка,
тоже за тот посох схватился, и завстоловой сам не побрезговал руки марать --
тоже.
   Двинули они круто, а силы у них немереные, мясо едят -- отпятили!  Сверху
вниз опрокинули передних на задних, на задних, прямо повалили, как снопы.
   -- Хромой гр„баный... в  лоб  тебя  драть!...  --  кричат  из  толпы,  но
скрываясь. Остальные упали молча, подымаются  молча,  поживей,  пока  их  не
затоптали.
   Очистили ступеньки. Завстоловой отошел по крыльцу, а Хромой на  ступеньке
верхней стоит и учит:
   -- По пять разбираться, головы бараньи, сколько раз вам говорить?!  Когда
нужно, тогда и пущу!
   Углядел  Шухов  перед  самым  крыльцом  вроде  Сеньки  Клевшина   голову,
обрадовался жутко, давай скорее локтями туда пробиваться. Спины сдвинули  --
ну, нет сил, не пробьешься.
   -- Двадцать седьмая! -- Хромой кричит. -- Проходи!
   Выскочила 27-я по  ступенькам,  да  скорей  к  дверям.  А  за  ней  опять
поперлись все по ступенькам, и задние прут. И  Шухов  тоже  прет  силод„ром.
Крыльцо трясут, фонарь над крыльцом повизгивает.
   -- Опять, падлы? -- Хромой ярится. Да палкой, палкой кого-то  по  плечам,
по спине, да спихивает, спихивает одних на других.
   Очистил снова.
   Видит Шухов снизу -- взошел рядом с Хромым Павло. Бригаду сюда водит  он,
Тюрин в толкотню эту не ходит пачкаться.
   -- Раз-берись по пять, сто четвэртая! -- Павло сверху  кричит.  --  А  вы
посуньтесь, друзья!
   Хрен тебе друзья посунутся!
   -- Да пусти ж, ты, спина! Я из той бригады! -- Шухов трясет.
   Тот бы рад пустить, но жмут и его отовсюду.
   Качается толпа, душится -- чтобы баланду получить. Законную баланду.
   Тогда Шухов иначе: слева к перилам прихватился, за столб крылечный руками
перебрал и -- повис, от земли оторвался. Ногами кому-то  в  колена  ткнулся,
его по боку огрели, матернули пару раз, а уж он пронырнул: стал одной  ногой
на карниз крыльца у верхней ступеньки и ждет. Увидели его свои ребята,  руку
протянули.
   Завстоловой, уходя, из дверей оглянулся:
   -- Давай, Хромой, еще две бригады!
   -- Сто четвертая! -- Хромой крикнул. -- А ты куда, падло, лезешь?
   И -- посохом по шее того, чужого.
   -- Сто четвэртая! -- Павло кричит, своих пропускает.
   -- Фу-у! -- выбился Шухов в столовую. И не ждя, пока Павло ему скажет, --
за подносами, подносы свободные искать.
   В столовой, как всегда, -- пар клубами от дверей, за столами сидят один к
одному, как  семечки  в  подсолнухе,  меж  столами  бродят,  толкаются,  кто
пробивается с полным подносом. Но Шухов к этому  за  столько  лет  привычен,
глаз у него острый и видит: Щ-208 несет на подносе пять мисок всего,  значит
-- последний поднос в бригаде, иначе бы -- чего ж не полный?
   Настиг его и в ухо ему сзади наговаривает:
   -- Браток! Я на поднос -- за тобой!
   -- Да там у окошка ждет один, я обещал...
   -- Да лапоть ему в рот, что ждет, пусть не зевает!
   Договорились.
   Донес тот до места,  разгрузил,  Шухов  схватился  за  поднос,  а  и  тот
набежал, кому обещано, за другой конец подноса тянет. А сам  щуплей  Шухова.
Шухов его туда же подносом двинул,  куда  тянет,  он  отлетел  к  столбу,  с
подноса руки сорвались. Шухов -- поднос под мышку и бегом к раздаче.
   Павло в очереди к окошку стоит, без подносов скучает. Обрадовался:
   -- Иван Денисович! -- И переднего помбрига 27-й  отталкивает:  --  Пусти!
Чого зря стоишь? У мэнэ подносы е'!
   Глядь, и Гопчик, плутишка, по