папиросу припрятали и дым разогнали.
   -- А бригадир где?
   -- Ну? -- Тюрин с койки, ноги на пол едва приспустя.
   -- Объяснительные записки, кому сказано, написали?
   -- Пишут! -- уверенно ответил Тюрин.
   -- Сдать надо было уже.
   -- У меня -- малограмотные, дело нелегкое.  (Это  про  Цезаря  он  и  про
кавторанга. Ну, и молодец бригадир, никогда за словом  не  запнется).  Ручек
нет, чернила нет.
   -- Надо иметь.
   -- Отбирают!
   -- Ну, смотри, бригадир, много будешь говорить -- и тебя посажу! -- незло
пообещал Курносенький. -- Чтоб утром завтра до развода объяснительные были в
надзирательской! И указать, что недозволенные  вещи  все  сданы  в  каптерку
личных вещей. Понятно?
   -- Понятно.
   ("Пронесло кавторанга!" -- Шухов подумал. А сам  кавторанг  и  не  слышит
ничего, над колбасой там заливается.)
   -- Теперь та-ак, -- надзиратель сказал. -- Ще --  триста  одиннадцать  --
есть у тебя такой?
   -- Надо по списку смотреть, -- темнит бригадир. -- Рази ж  их  запомнишь,
номера собачьи? (Тянет бригадир, хочет Буйновского хоть на ночь  спасти,  до
проверки дотянуть.)
   -- Буйновский -- есть?
   -- А? Я! -- отозвался кавторанг из-под шуховской койки, иэ укрыва.
   Та'к вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадает.
   -- Ты? Ну, правильно, Ще -- триста одиннадцать. Собирайся.
   -- Ку-да?
   -- Сам знаешь.
   Только вздохнул капитан да крякнул. Должно  быть,  темной  ночью  в  море
бурное легче ему было эскадру миноносцев выводить, чем сейчас  от  дружеской
беседы в ледяной карцер.
   -- Сколько суток-то? -- голосом упав, спросил он.
   -- Десять. Ну, давай, давай быстрей!
   И тут же закричали дневальные:
   -- Проверка! Проверка! Выходи на проверку!
   Это значит, надзиратель, которого  прислали  проверку  проводить,  уже  в
бараке.
   Оглянулся капитан -- бушлат брать? Так бушлат там сдерут, одну телогрейку
оставят. Выходит, как есть, так и  иди.  Понадеялся  капитан,  что  Волковой
забудет (а Волковой никому ничего не  забывает),  и  не  приготовился,  даже
табачку себе в телогрейку не спрятал. А в руку  брать  --  дело  пустое,  на
шмоне тотчас и отберут.
   Все ж пока он шапку надевал, Цезарь ему пару сигарет сунул.
   -- Ну, прощайте, братцы, -- растерянно кивнул кавторанг 104-й  бригаде  и
пошел за надзирателем.
   Крикнули ему в несколько голосов, кто -- мол, бодрись,  кто  --  мол,  не
теряйся, -- а что ему скажешь?  Сами  клали  БУР,  знает  104-я:  стены  там
каменные, пол цементный, окошка нет никакого, печку топят -- только чтоб лед
со стенки стаял и на полу лужей стоял. Спать -- на досках голых,  если  зубы
не растрясешь, хлеба в день -- триста грамм, а баланда -- только на  третий,
шестой и девятый дни.
   Десять суток! Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и до
конца, -- это значит на  всю  жизнь  здоровья  лишиться.  Туберкулез,  и  из
больничек уже не вылезешь.
   А по пятнадцать суток строгого кто отсидел -- уж те в земле сырой.
   Пока в бараке живешь -- молись от радости и не попадайся.
   -- А ну, выходи, считаю до трех! -- старший барака кричит. -- Кто до трех
не выйдет -- номера запишу и гражданину надзирателю передам!
   Старший барака -- вот еще  сволочь  старшая.  Ведь  скажи,  запирают  его
вместе ж с нами в бараке на всю ночь,  а  держится  начальством,  не  боится
никого. Наоборот, его' все боятся. Кого надзору продаст, кого  сам  в  морду
стукнет. Инвалид считается, потому что палец у него один оторван в драке,  а
мордой -- урка. Урка он и есть,  статья  уголовная,  но  меж  других  статей
навесили ему пятьдесят восемь -- четырнадцать, потому и в этот лагерь попал.
   Свободное дело, сейчас на бумажку запишет, надзирателю  передаст  --  вот
тебе и карцер на двое суток с выводом. То медленно тянулись к дверям, а  тут
как загустили, загустили, да с верхних коек прыгают медведями и прут  все  в
двери узкие.
   Шухов, держа  в  руке  уже  скрученную,  давно  желанную  цигарку,  ловко
спрыгнул, сунул ноги в валенки и  уж  хотел  идти,  да  пожалел  Цезаря.  Не
заработать еще от Цезаря хотел, а пожалел от души: небось много он  об  себе
думает. Цезарь, а не понимает в жизни ничуть: посылку получив, не гужеваться
надо было над ней, а до проверки тащить скорей в камеру  хранения.  Покушать
-- отложить можно. А теперь -- что вот Цезарю с  посылкой  делать?  С  собой
весь мешочище на проверку выносить -- смех! -- в пятьсот глоток смех  будет.
Оставить здесь -- неровен час, тяпнут, кто с проверки первый в барак вбежит.
(В Усть-Ижме еще лютей законы  были:  там,  с  работы  возвращаясь,  блатные
опередят, и пока задние войдут, а уж тумбочки их обчищены.)
   Видит Шухов -- заметался Цезарь, тык-мык, да поздно. Сует колбасу и  сало
себе за пазуху -- хоть с ими-то на проверку выйти, хоть их спасти.
   Пожалел Шухов и научил:
   -- Сиди, Цезарь Маркович, до последнего, притулись туда, во  теми,  и  до
последнего сиди. Аж когда надзиратель с дневальными будет койки обходить, во
все дыры заглядать, тогда выходи. Больной, мол! А я выйду  первый  и  вскочу
первый. Вот так...
   И убежал.
   Сперва протискивался Шухов круто (цигарку свернутую оберегая,  однако,  в
кулаке). В коридоре же, общем для двух половин барака, и в сенях  никто  уже
вперед не перся, зверехитрое племя, а облепили стены в два ряда  слева  и  в
два справа -- и только проход посрединке на одного человека оставили пустой:
проходи на мороз, кто дурней, а мы и  тут  побудем.  И  так  целый  день  на
морозе, да сейчас лишних десять минут мерзнуть? Дураков, мол,  нет.  Подохни
ты сегодня, а я завтра!
   В другой раз и Шухов так же жмется к стеночке.  А  сейчас  выходит  шагом
широким да скалится еще:
   -- Чего испугались, придурня'? Сибирского мороза  не  видели?  Выходи  на
волчье солнышко греться! Дай, дай прикурить, дядя!
   Прикурил в сенях и вышел на крыльцо. "Волчье солнышко" -- так у Шухова  в
краю ино месяц в шутку зовут.
   Высоко месяц вылез! Еще столько -- и на самом верху будет! Небо белое, аж
с сузеленью, звезды яркие да редкие. Снег блестит, бараков стены  тож  белые
-- и фонари мало влияют.
   Вон у того барака толпа черная густеет -- выходят строиться. И у  другого
вон. И от барака к бараку не так разговор гуд„т, как снег скрипит.
   Со ступенек спустясь, стало лицом к дверям пять человек, и  еще  за  ними
трое. К тем трем во вторую пятерку и Шухов пристроился. Хлебца пожевав, да с
папироской в зубах стоять тут можно. Хорош табак,  не  обманул  латыш  --  и
дерунок, и духовит.
   Понемножку еще из дверей  тянутся,  сзади  Шухова  уже  пятерки  две-три.
Теперь кто вышел, этих зло разбирает: чего [те] гады жмутся в  коридоре,  не
выходят. Мерзни за них.
   Никто из зэков никогда в глаза часов не видит, да и  к  чему  они,  часы?
Зэку только надо знать -- скоро ли подъем? До развода сколько? до обеда?  до
отбоя?
   Вс„ ж говорят, что проверка вечерняя бывает в девять. Только не кончается
она в девять никогда, шурудят проверку  по  второму  да  по  третьему  разу.
Раньше десяти не уснешь. А в пять часов, толкуют, подъем. Дива  и  нет,  что
молдаван нынче перед съемом заснул. Где зэк угреется, там и спит  сразу.  За
неделю наберется этого сна недоспанного, так если в воскресенье не  прокатят
-- спят вповалку бараками целыми.
   Эх, да и повалили ж! повалили зэки с крыльца! --  это  старший  барака  с
надзирателем их в зады шугают! Так их, зверей!
   -- Что? -- кричат им  первые  ряды.  --  Комбинируете,  гады?  На  дерьме
сметану собираете? Давно бы вышли -- давно бы посчитали.
   Выперли весь барак наружу. Четыреста человек в бараке -- это  восемьдесят
пятерок. Выстроились все в хвост, сперва по пять строго, а там -- шалманом.
   -- Разберись там, сзади! -- старший барака орет со ступенек.
   Хуб хрен, не разбираются, черти!
   Вышел из дверей Цезарь, жмется -- [с понтом] больной, за  ним  дневальных
двое с той половины барака, двое с этой и еще хромой один. В первую  пятерку
они и стали, так что Шухов в третьей оказался. А Цезаря в хвост угнали.
   И надзиратель вышел на крыльцо.
   -- Раз-зберись по пять! -- хвосту кричит, глотка у него здоровая.
   -- Раз-зберись по пять! -- старший барака орет, глотка еще здоровше.
   Не разбираются, хуб хрен.
   Сорвался старший барака с крыльца, да туда, да матом, да в спины!
   Но -- смотрит: кого. Только смирных лупцует.
   Разобрались. Вернулся. И вместе с надзирателем:
   -- Первая! Вторая! Третья!...
   Какую  назовут  пятерку  --  со  всех  ног,  и  в  барак.  На  сегодня  с
начальничком рассчитались!
   Рассчитались бы, если без второй проверки.  Дармоеды  эти,  лбы  широкие,
хуже любого пастуха считают: тот и неграмотен, а стадо гонит, на ходу знает,
все ли телята. А этих и натаскивают, да без толку.
   Прошлую зиму в этом лагере сушилок вовсе не было, обувь на ночь у всех  в
бараке оставалась -- так вторую, и третью, и  четвертую  проверку  на  улицу
выгоняли. Уж не одевались, а так, в одеяла укутанные выходили. С этого  года
сушилки построили, не на всех, но через два дня  на  третий  каждой  бригаде
выпадает валенки сушить. Так теперь вторые разы стали считать в бараках:  из
одной половины в другую перегоняют.
   Шухов вбежал хоть и не первый, но с первого глаз не спуская.  Добежал  до
Цезаревой койки, сел. Сорвал с себя валенки, взлез на вагонку близ  печки  и
оттуда валенки свои на печку уставил. Тут -- кто раньше займет. И --  назад,
к Цезаревой койке. Сидит, ноги поджав, одним глазом смотрит,  чтобы  Цезарев
мешок из-под изголовья не дернули, другим, -- чтоб валенки его не  спихнули,
кто печку штурмует.
   -- Эй! -- крикнуть пришлось, -- ты! рыжий! А валенком в рожу  если?  Свои
ставь, чужих не трог!
   Сыпят, сыпят в барак зэки. В 20-й бригаде кричат:
   -- Сдавай валенки!
   Сейчас их с валенками из барака выпустят, барак запрут.  А  потом  бегать
будут:
   -- Гражданин начальник! Пустите в барак!
   А надзиратели сойдутся в штабном  --  и  по  дощечкам  своим  бухгалтерию
сводить, убежал ли кто или все на месте.
   Ну, Шухову сегодня до этого дела нет. Вот и Цезарь к себе  меж  вагонками
ныряет.
   -- Спасибо, Иван Денисыч!
   Шухов кивнул и, как белка, быстро залез  наверх.  Можно  двухсотграммовку
доедать, можно вторую папиросу курнуть, можно и спать.
   Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется.
   Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать,
лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как
из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются,  стирка  лишняя),
голову -- на подушку стружчатую, ноги  --  в  телогрейку,  сверх  одеяла  --
бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел!
   Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно.
   Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через  ребро  доски
от Шухова, -- обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил.  Евангелие
опять читает.
   Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно.
   Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
   -- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться.  Почему
ж вы ей воли не даете, а?
   Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
   -- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или  "в
жалобе отказать".
   Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в  месяц
их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления  кидают.  Ждут,
время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет.
   А его нету. Или: "отказать".
   -- Вот потому, Иван Денисыч, что молились вы мало,  плохо,  без  усердия,
вот потому и не сбылось по молитвам вашим. Молитва должна быть неотступна! И
если будете веру иметь, и скажете этой горе -- перейди! -- перейдет.
   Усмехнулся Шухов и еще одну папиросу свернул. Прикурил у эстонца.
   -- Брось ты, Алешка, трепаться.  Не  видал  я,  чтобы  горы  ходили.  Ну,
признаться, и гор-то самих я не видал.  А  вы  вот  на  Кавказе  всем  своим
баптистским клубом молились -- хоть одна перешла?
   Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую  по  двадцать
пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка.
   -- А мы об этом не  молились,  Денисыч,  --  Алешка  внушает.  Перелез  с
евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому.  --  Из  всего  земного  и
бренного молиться нам Господь завещал только о  хлебе  насущном:  "Хлеб  наш
насущный даждь нам днесь!"
   -- Пайку, значит? -- спросил Шухов.
   А Алешка свое, глазами уговаривает  больше  слов  и  еще  рукой  за  руку
тереблет, поглаживает:
   -- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или  чтоб
лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом! Молиться
надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...
   -- Вот слушай лучше. У нас в поломенской церкви поп...
   -- О попе  твоем  --  не  надо!  --  Алешка  просит,  даже  лоб  от  боли
переказился.
   -- Нет, ты все ж послушай. -- Шухов на  локте  поднялся.  --  В  Поломне,
приходе нашем, богаче попа нет человека. Вот, скажем, зовут крышу крыть, так
с людей по тридцать пять рублей в день берем, а с попа --  сто.  И  хоть  бы
крякнул. Он, поп поломенский, трем бабам в три города алименты платит,  а  с
четвертой семьей живет. И архиерей областной у него на крючке,  лапу  жирную
наш поп архиерею дает. И всех других попов, сколько их присылали,  выживает,
ни с кем делиться не хочет...
   -- Зачем ты мне о попе? Православная церковь от евангелия отошла.  Их  не
сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая.
   Шухов спокойно смотрел, куря, на Алешкино волнение.
   -- Алеша, -- отвел он руку его, надымив баптисту и в лицо. Я ж не  против
Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай  и  в  ад.
Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад  нам  сулите?  Вот  что  мне  не
нравится.
   Лег Шухов опять на спину,  пепел  за  головой  осторожно  сбрасывает  меж
вагонкой и окном, так чтоб кавторанговы  вещи  не  прожечь.  Раздумался,  не
слышит, чего там Алешка лопочет.
   -- В общем, -- решил он, -- сколько ни молись, а сроку не скинут. Так [от
звонка до звонка] и досидишь.
   -- А об этом и молиться не надо! -- ужаснулся Алешка. -- Что' тебе  воля?
На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме!
Здесь тебе есть время о душе подумать! Апостол Павел вот как  говорил:  "Что
вы плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но  готов
умереть за имя Господа Иисуса!"
   Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или  нет.
Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло,
сколько осталось. А потом надоело. А  потом  проясняться  стало,  что  домой
таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше  --  тут  ли,
там -- неведомо.
   Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы -- домой.
   А домой не пустят...
   Не врет Алешка, и по его голосу и по глазам его видать, что  радый  он  в
тюрьме сидеть.
   -- Вишь,  Алешка,  --  Шухов  ему  разъяснил,  --  у  тебя  как-то  ладно
получается: Христос тебе сидеть велел, за Христа ты и сел. А я за  что  сел?
За то, что в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?
   -- Что-то второй проверки нет... -- Кильдигс со своей койки заворчал.
   -- Да-а! -- отозвался Шухов. -- Это нужно в трубе угольком записать,  что
второй проверки нет. -- И зевнул: -- Спать, наверно.
   И тут же в утихающем усмиренном бараке услышали грохот болта  на  внешней
двери. Вбежали из коридора двое, кто валенки относил, и кричат:
   -- Вторая проверка!
   Тут и надзиратель им вслед:
   -- Вы'ходи на ту половину!
   А уж кто и спал! Заворчали, задвигались, в валенки ноги суют (в кальсонах
редко кто, в брюках ватных так и спят -- без них под одеяльцем  не  улежишь,
скоченеешь).
   -- Тьфу, проклятые! -- выругался Шухов. Но не очень он  сердился,  потому
что не заснул еще.
   Цезарь высунул руку наверх и положил ему два печенья, два кусочка  сахару
и один круглый ломтик колбасы.
   -- Спасибо, Цезарь Маркович, -- нагнулся  Шухов  вниз,  в  проход.  --  А
ну-ка, мешочек ваш дайте мне наверх под голову  для  безопаски.  (Сверху  на
ходу не стяпнешь так быстро, да и кто у Шухова искать станет?)
   Цезарь передал Шухову наверх свой белый завязанный мешок. Шухов  подвалил
его под матрас и еще ждал, пока выгонят больше, чтобы  в  коридоре  на  полу
босиком меньше стоять.
   Но надзиратель оскалился:
   -- А ну, там! в углу!
   И Шухов мягко спрыгнул босиком на  пол  (уж  так  хорошо  его  валенки  с
портянками на печке стояли -- жалко было их снимать!).  Сколько  он  тапочек
перешил -- все другим, себе не оставил. Да он привычен, дело недолгое.
   Тапочки тоже отбирают, у кого найдут днем.
   И какие бригады валенки сдали на сушку  --  тоже  теперь  хорошо,  кто  в
тапочках, а то в портянках одних подвязанных или босиком.
   -- Ну! ну! -- рычал надзиратель.
   -- Вам дрына, падлы? -- старший барака тут же.
   Выперли всех в ту половину барака, последних -- в коридор.  Шухов  тут  и
стал у стеночки, около парашной. Под ногами его пол был мокроват,  и  ледяно
тянуло низом из сеней.
   Выгнали всех -- и еще раз пошел надзиратель и старший барака смотреть  --
не спрятался ли кто, не приткнулся ли кто  в  затемке  и  спит.  Потому  что
недосчитаешь -- беда, и пересчитаешь -- беда,  опять  перепроверка.  Обошли,
обошли, вернулись к дверям.
   -- Первый, второй, третий, четвертый... -- уж  теперь  быстро  по  одному
запускают. Восемнадцатым и Шухов втиснулся. Да бегом к своей вагонке, да  на
подпорочку ногу закинул -- шасть! -- и уж наверху.
   Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим!
Будут теперь всю ту вторую половину барака в нашу половину  перепускать,  да
нам-то горюшка нет.
   Цезарь вернулся. Спустил ему Шухов мешок.
   Алешка вернулся. Неумелец он, всем угождает, а заработать не может.
   -- На, Алешка! -- и печенье одно ему отдал. Улыбится Алешка.
   -- Спасибо! У вас у самих нет!
   -- Е-ешь!
   У нас нет, так мы всегда заработаем.
   А сам колбасы кусочек -- в рот! Зубами ее!  Зубами!  Дух  мясной!  И  сок
мясной, настоящий. Туда, в живот, пошел.
   И -- нету колбасы.
   Остальное, рассудил Шухов, перед разводом.
   И укрылся с головой одеяльцем, тонким, немытеньким, уже не прислушиваясь,
как меж вагонок набилось из той половины  зэков:  ждут,  когда  их  половину
проверят.

   Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось  сегодня  много
удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду  не  выгнали,  в  обед  он
закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с
ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И
не заболел, перемогся.
   Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

   Таких дней в его сроке от звонка  до  звонка  было  три  тысячи  шестьсот
пятьдесят три.
   Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось...


   1. Кум -- по-лагерному -- оперуполномоченный.

   2. БУР -- барак усиленного режима.

   3. КВЧ -- культурно-воспитательная часть.