-- Так если не виден -- откуда ж ты знаешь, что он есть?
   -- Так что ж, по-твоему, -- дивится капитан, -- каждый месяц луна новая?
   -- А что чу'дного? Люди вон что ни  день  рождаются,  так  месяцу  раз  в
четыре недели можно?
   -- Тьфу! -- плюнул капитан. -- Еще ни одного такого  дурного  матроса  не
встречал. Так куда ж старый девается?
   -- Вот я ж и спрашиваю тебя -- куда? -- Шухов зубы раскрыл. -- Ну? Куда?
   Шухов вздохнул и поведал, шепелявя чуть:
   -- У нас так говорили: старый месяц Бог на звезды крошит.
   -- Вот дикари! -- Капитан смеется. -- Никогда не слыхал! Так ты что ж,  в
Бога веришь, Шухов?
   -- А то? -- удивился Шухов. -- Как громыхнет -- пойди, не поверь!
   -- И зачем же Бог это делает?
   -- Чего?
   -- Месяц на звезды крошит -- зачем?
   -- Ну, чего не понять! -- Шухов пожал плечами. --  Звезды-те  от  времени
падают, пополнять нужно.
   -- Повернись, мать... -- конвой орет. -- Разберись!
   Уж до них счет дошел. Прошла пятерка двенадцатая пятой сотни, и  их  двое
сзади -- Буйновский да Шухов.
   Конвой сумутится, толкует по дощечкам счетным. Не хватает! Опять у них не
хватает. Хоть бы считать-то умели, собаки!
   Насчитали четыреста шестьдесят два, а  должно  быть,  толкуют,  четыреста
шестьдесят три.
   Опять всех оттолкали от ворот (к воротам снова притиснулись) -- и ну:
   -- Р-разобраться по пять! Первая! Вторая!
   Эти пересчеты ихие тем досадливы, что время уходит  уже  не  казенное,  а
свое. Это пока еще степью до лагеря допрешься да перед  лагерем  очередь  на
шмон выстоишь! Все объекты бегма бегут, друг  перед  другом  расстарываются,
чтоб раньше на шмон и, значит, в  лагерь  раньше  юркнуть.  Какой  объект  в
лагерь первый придет, тот сегодня  и  княжествует:  столовая  его  ждет,  на
посылки он первый, и в камеру хранения первый, и в индивидуальную  кухню,  в
КВЧ *(3) за письмами  или  в  цензуру  свое  письмо  сдать,  в  санчасть,  в
парикмахерскую, в баню -- везде он первый.
   Да бывает, конвою тоже скорее нас сдать -- да к себе  в  лагерь.  Солдату
тоже не разгуляешься: дел много, времени мало.
   А вот не сходится счет их.
   Как последние пятерки стали перепускать, померещилось Шухову, что в самом
конце трое их будет. А нет, опять двое.
   Счетчики к начкару, с дощечками. Толкуют. Начкар кричит:
   -- Бригадир сто четвертой!
   Тюрин выступил на полшага:
   -- Я.
   -- У тебя на ТЭЦ никого не осталось? Подумай.
   -- Нет.
   -- Подумай, голову оторву!
   -- Нет, точно говорю.
   А сам на Павла косится -- не заснул ли кто там, в растворной?
   -- Ра-а-азберись по бригадам! -- кричит начкар.
   А стояли  по  пятеркам,  как  попало,  кто  с  кем.  Теперь  затолкались,
загудели. Там кричат: "Семьдесят  шестая  --  ко  мне!"  Там:  "Тринадцатая!
Сюда!" Там: "Тридцать вторая!"
   А 104-я как сзади всех была,  так  и  собралась  сзади.  И  видит  Шухов:
бригада вся с руками порожними, до того заработались дурни, что и  щепок  не
подсобрали. Только у двоих вязаночки малые.
   Игра эта идет  каждый  день:  перед  съемом  собирают  работяги  щепочек,
палочек, дранки ломаной, обвяжут тесемочкой тряпичной или веревочкой  худой,
и несут. Первая облава -- у вахты прораб или из десятников кто. Если  стоит,
сейчас велит все кидать (миллионы уже через трубу спустили, так они  щепками
наверстать думают). Но у работяги свой расчет: если каждый из  бригады  хоть
по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет. А то  дают  дневальным  на
каждую печку по пять килограмм угольной пыли, от  нее  тепла  не  дождешься.
Поэтому и так делают, что палочек наломают, напилят  покороче,  да  суют  их
себе под бушлат. Так прораба и минуют.
   Конвой же здесь, на объекте, никогда не велит дрова кидать:  конвою  тоже
дрова нужны, да нести самим нельзя. Одно дело -- мундир не велит, другое  --
руки автоматами заняты, чтобы по нас стрелять. Конвой как к лагерю подведет,
тут и скомандует: "От такого до такого ряда  бросить  дрова  вот  сюда".  Но
берут по-божески: и для лагерных надзирателей оставить  надо,  и  для  самих
зэков, а то вовсе носить не будут.
   Так и получается: носи дрова каждый зэк и каждый день. Не  знаешь,  когда
донесешь, когда отымут.
   Пока Шухов глазами рыскал, нет ли где щепочек под  ногами  подсобрать,  а
бригадир уже счел и доложил начкару:
   -- Сто четвертая -- вся!
   И Цезарь тут, от конторских к своим подошел. Огнем красным из  трубки  на
себя попыхивает, усы его черные обындевели, спрашивает:
   -- Ну как, капитан, дела?
   Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос -- дела как?
   -- Да как? -- поводит капитан плечами.  --  Наработался  вот,  еле  спину
распрямил.
   Ты, мол, закурить догадайся дать.
   Дает Цезарь и закурить. Он в бригаде одного кавторанга и  придерживается,
больше ему не с кем душу отвесть.
   -- В тридцать второй человека нет! В тридцать второй! -- шумят все.
   Улупил помощник бригадира 32-й и  еще  с  ним  парень  один  --  туда,  к
авторемонтным, искать. А по толпе: кто? да что? -- спрашивают.  И  дошло  до
Шухова: нету молдавана маленького чернявого. Какой же это молдаван?  Не  тот
ли молдаван, что, говорят, шпионом был румынским, настоящим шпионом?
   Шпионов -- в каждой бригаде по пять  человек,  но  это  шпионы  деланные,
снарошки. По делам проходят как шпионы, а  сами  пленники  просто.  И  Шухов
такой же шпион.
   А тот молдаван -- настоящий.
   Начкар как глянул в список, так и почернел весь. Ведь если  шпион  сбежал
-- это что начкару будет?
   А толпу всю и Шухова зло берет. Ведь это  что  за  стерва,  гад,  падаль,
паскуда, загребанец? Уж небо темно, свет, считай,  от  месяца  идет,  звезды
вон, мороз силу ночную забирает -- а его, пащенка, нет! Что, не наработался,
падло? Казенного дня мало, одиннадцать часов, от света  до  света?  Прокурор
добавит, подожди!
   И Шухову чудно', чтобы кто-то так мог работать, звонка не замечая.
   Шухов совсем забыл, что сам он только что так же работал, -- и досадовал,
что слишком рано собираются к вахте. Сейчас он зяб  со  всеми,  и  лютел  со
всеми, и еще бы, кажется, полчаса подержи их этот молдаван, да отдал бы  его
конвой толпе -- разодрали б, как волки теленка!
   Вот  когда  стал  мороз  забирать!  Никто  не  стоит  --  или  на   месте
переступает, или ходит два шага вперед, два назад.
   Толкуют люди -- мог ли убежать молдаван? Ну, если днем еще убег -- другое
дело, а если схоронился и ждет, чтобы с вышек  охрану  сняли,  не  дождется.
Если следа под проволокой не осталось, где уполз, -- трое суток  в  зоне  не
разыщут и трое суток будут на вышках сидеть. И хоть неделю -- тоже.  Это  уж
их устав, старые арестанты знают. Вообще, если кто  бежал  --  конвою  жизнь
кончается, гоняют их безо сна и еды. Так та'к иногда разъярятся -- не  берут
беглеца живым. Пристреливают.
   Уговаривает Цезарь кавторанга:
   -- Например, пенсне на корабельной снасти повисло, помните?
   -- М-да... -- Кавторанг табачок покуривает.
   -- Или коляска по лестнице -- катится, катится.
   -- Да... Но морская жизнь там кукольная.
   -- Видите ли, мы избалованы современной техникой съемки...
   -- Офицеры все до одного мерзавцы...
   -- Исторически так и было!
   -- А кто ж их к бой водил?... Потом и черви по мясу  прямо  как  дождевые
ползают. Неужели уж такие Были?
   -- Но более мелких средствами кино не покажешь!
   -- Думаю, это б мясо к нам в лагерь сейчас привезли  вместо  нашей  рыбки
гов„нной, да не мо'я, не скребя, в котел бы ухнули, так мы бы...
   -- А-а-а! -- завопили зэки. -- У-у-у!
   Увидели: из авторемонтных три фигурки выскочило, значит с молдаваном.
   -- У-у-у! -- люлюкает толпа от ворот.
   А как те ближе подбежали, так:
   -- Чу-ма-а! Шко-одник! Шушера! Сука позорная! Мерзотина! Стервоза!!
   И Шухов тоже кричит:
   -- Чу-ма!
   Да ведь шутка сказать, больше полчаса времени у пятисот человек отнял!
   Вобрал голову, бежит, как мышонок.
   -- Стой! -- конвой кричит. И записывает: -- Ка --  четыреста  шестьдесят.
Где был?
   А сам подходит и прикладом карабин поворачивает.
   Из толпы вс„ кричат:
   -- Сволочь! Блевотина! Паскуда!
   А другие, как только сержант стал карабин прикладом оборачивать, затихли.
   Молчит молдаван, голову  нагнул,  от  конвоя  пятится.  Помбригадир  32-й
выступил вперед:
   -- Он, падло, на леса штукатурные залез, от меня прятался, а там  угрелся
и заснул.
   И по захрястку его кулаком! И по холке!
   А тем самым отогнал от конвоира.
   Отшатнулся молдаван, а тут мадьяр выскочил иа той же 32-й  да  ногой  его
под зад, да ногой под зад! (Мадьяры вообще румын не любят.)
   Это тебе не то, что шпионить. Шпионить и  дурак  может.  У  шпиона  жизнь
чистая, веселая.  А  попробуй  в  каторжном  лагере  оттянуть  десяточку  на
[общих]!
   Опустил конвоир карабин.
   А начкар орет:
   -- А-тайди от ворот! Ра'-зобраться по пять!
   Вот собаки, опять считать! Чего ж теперь считать, как и  без  того  ясно?
Загудели зэки. Все зло с молдавана на конвой переметнулось.  Загудели  и  не
отходят от ворот.
   -- Что-о? -- начкар заорал. -- На снег посадить? Сейчас посажу.  До  утра
держать буду!
   Ничего мудрого, и посадит. Сколь  раз  сажали.  И  клали  даже:  "Ложись!
Оружие к бою!" Бывало это  все,  знают  зэки.  И  стали  легонько  от  ворот
оттрагивать.
   -- Ат-ходи! Ат-ходи! -- понуждает конвой.
   -- Да и чего, правда, к воротам-то жметесь, стервы? -- задние на передних
злятся. И отходят под натиском.
   -- Ра-зобраться по пять! Первая! Вторая! Третья!
   А уж месяц в силу полную светит. Просветлился, багровость с  него  сошла.
Поднялся уж на четверть добрую. Пропал вечер!... Молдаван проклятый.  Конвой
проклятый. Жизнь проклятая...
   Передние, кого просчитали, оборачиваются, на цыпочки лезут смотреть --  в
пятерке последней двое  останется  или  трое.  От  этого  сейчас  вся  жизнь
зависит.
   Показалось было Шухову, что в последней  пятерке  их  четверо  останется.
Обомлел со страху: лишний! Опять пересчитывать! А оказалось, Фетюков, шакал,
у кавторакга окурок достреливал, зазевался, в  свою  пятерку  не  переступил
вовремя, и тут вышел вроде лишний.
   Помначкар со зла его по шее, Фетюкова.
   Правильно!
   В последней -- три человека. Сошлось, слава тебе Господи!
   -- А-тайди от ворот! -- опять конвой понуждает.
   Но в этот раз зэки не ворчат, видят: выходят солдаты из вахты и  оцепляют
плац с той стороны ворот.
   Значит, выпускать будут.
   Десятников вольных не видать, прораба тоже, несут ребятишки дрова.
   Распахнули ворота. И уж там, за  ними,  у  переводин  бревенчатых,  опять
начкар и контролер:
   -- Пер-рвая! Вторая! Третья!...
   Еще раз если сойдется -- снимать будут часовых с вышек.
   А от вышек дальних вдоль зоны хо-го сколько топать! Как  последнего  зэка
из зоны выведут и счет сойдется -- тогда только по  телефону  на  все  вышки
звонят: сойти! И если начкар умный -- тут же  и  трогает,  знает,  что  зэку
бежать некуда и что те, с вышек, колонну нагонят. А какой  начкар  дурак  --
боится, что ему войска не хватит против зэков, и ждет.
   Из тех остолопов и сегодняшний начкар. Ждет.
   Целый день на морозе зэки, смерть чистая,  так  озябли.  И,  после  съема
стоячи, целый час зябнуть. Но и все ж их не так мороз  разбирает,  как  зло:
пропал вечер! Уж никаких дел в зоне не сделаешь.
   -- А откуда вы так хорошо знаете быт английского флота? --  спрашивают  в
соседней пятерке.
   -- Да, видите ли, я прожил почти целый месяц на английском крейсере, имел
там свою каюту. Я сопровождал морской конвой. Был офицером связи у них.
   -- Ах, вот как! Ну, уже достаточно, чтобы вмазать вам двадцать пять.
   -- Нет, знаете, этого  либерального  критицизма  я  не  придерживаюсь.  Я
лучшего мнения о нашем законодательстве.
   (Дуди-дуди,  Шухов  про  себя  думает,  не  встревая.  Сенька  Клевщин  с
американцами два дня жил, так ему четвертную закатили, а ты  месяц  на  ихем
корабле околачивался, -- так сколько ж тебе давать?)
   -- Но уже после войны английский адмирал, черт его  дернул,  прислал  мне
памятный подарок. "В знак благодарности". Удивляюсь и проклинаю!...
   Чудно'. Чудно' вот так посмотреть: степь голая, зона покинутая, снег  под
месяцем блещет. Конвоиры уже расстановились -- десять шагов друг  от  друга,
оружие на изготовку. Стадо черное этих зэков, и в таком же бушлате --  Щ-311
-- человек, кому без золотых погонов и жизни  было  не  знато,  с  адмиралом
английским якшался, а теперь с Фетюковым носилки таскает.
   Человека можно и так повернуть, и так...
   Ну, собрался конвой. Без молитвы прямо:
   -- Шагом марш! Побыстрей!
   Нет уж, хрен вам теперь -- побыстрей!  Ото  всех  объектов  отстали,  так
спешить нечего. Зэки и не сговариваясь поняли все: вы нас держали --  теперь
мы вас подержим. Вам небось тоже к теплу хоц-ца...
   -- Шире шаг! -- кричит начкар. -- Шире шаг, направляющий!
   Хрен тебе -- "шире шаг"! Идут зэки размеренно, понурясь, как на похороны.
Нам уже терять нечего, все равно в лагерь последние. Не хотел по-человечески
с нами -- хоть разорвись теперь от крику.
   Покричал-покричал начкар "шире шаг!" -- понял: не пойдут зэки быстрей.  И
стрелять нельзя: идут пятерками, колонной, согласно. Нет  у  начкара  власти
гнать зэков быстрей. (Утром только этим зэки  и  спасаются,  что  на  работу
тянутся медленно. Кто быстро бегает,  тому  сроку  в  лагере  не  дожить  --
упарится, свалится.)
   Так и пошли ровненько, аккуратно. Скрипят себе снежком. Кто разговаривает
тихонько, а кто и так. Стал Шухов вспоминать -- чего это он  с  утра  еще  в
зоне не доделал? И вспомнил -- санчасть! Вот диво-то,  совсем  про  санчасть
забыл за работой.
   Как раз сейчас прием в санчасти. Еще б можно успеть, если  не  поужинать.
Так теперь вроде и не ломает. И температуры  не  намерят...  Время  тратить!
Перемогся без докторов. Доктора эти в бушлат деревянный залечат.
   Не санчасть его теперь манила -- а как бы еще к ужину  добавить?  Надежда
вся была, что Цезарь посылку получит, уж давно ему пора.
   И вдруг колонну зэков как подменили. Заколыхалась, сбилась с ровной ноги,
дернулась, загудела, загудела -- и вот уже хвостовые пятерки  и  середь  них
Шухов не стали догонять идущих впереди, стали  подбегать  за  ними.  Пройдут
шагов несколько и опять бегом.
   Как хвост на холм вывалил, так и Шухов увидел: справа от  них,  далеко  в
степи, чернелась еще колонна, шла она нашей колонне наперекос и, должно быть
увидав, тоже припустила.
   Могла быть эта колонна только мехзавода, в  ней  человек  триста.  И  им,
значит, не повезло, задержали тоже. А их за что? Их, случается, и по  работе
задерживают: машину какую не доремонтировали. Да им-то по'пустя, они в тепле
целый день.
   Ну, теперь кто кого! Бегут ребята, просто бегут. И конвой взялся  рысцой,
только начкар покрикивает:
   -- Не растягиваться! Сзади подтянуться! Подтянуться!
   Да драть тебя в лоб, что ты гавкаешь? Неужто мы не подтягиваемся?
   И кто о чем говорил, и кто о чем думал -- вс„ забыли, и один  остался  во
всей колонне интерес:
   -- Обогнать! Обжать!
   И так все смешалось, кислое с пресным, что уже конвой зэкам  не  враг,  а
друг. Враг же -- та колонна, другая.
   Развеселились сразу все, и зло прошло.
   -- Давай! Давай! -- задние передним кричат.
   Дорвалась наша колонна до улицы, а мехзаводская  позади  жилого  квартала
скрылась. Пошла гонка втемную.
   Тут нашей колонне торней стало, посеред улицы. И конвоирам с  боков  тоже
не так спотычливо. Тут-то мы их и обжать должны!
   Еще потому мехзаводцев обжать надо, что их на лагерной вахте особо  долго
шмонают. С того случая, как в лагере резать стали, начальство  считает,  что
ножи делаются на мехзаводе, в лагерь притекают оттуда. И потому на  входе  в
лагерь мехзаводцев особо шмонают. Поздней осенью, уж земля стуженая, им  все
кричали:
   -- Снять ботинки, мехзавод! Взять ботинки в руки!
   Так босиком и шмонали.
   А и теперь, мороз не мороз, ткнут по выбору:
   -- А ну-ка, сними правый валенок! А ты -- левый сними!
   Снимет валенок зэк и должен, на  одной  ноге  пока  прыгая,  тот  валенок
опрокинуть и портянкой потрясти -- мол, нет ножа.
   А слышал Шухов, не знает -- правда ли, неправда, --  что  мехзаводцы  еще
летом два волейбольных столба в лагерь принесли и в тех-то столбах были  все
ножи запрятаны. По десять длинных в каждом. Теперь их  в  лагере  и  находят
изредка -- там, здесь.
   Так полубе'гом клуб новый миновали, и жилой квартал,  и  деревообделочный
-- и выперли на прямой поворот к лагерной вахте.
   -- Ху-гу-у! -- колонна так и кликнет единым голосом.
   На этот-то стык дорог и метили! Мехзаводцы -- метров  полтораста  справа,
отстали.
   Ну, теперь спокойно пошли. Рады  все  в  колонне.  Заячья  радость:  мол,
лягушки еще и нас боятся.
   И вот -- лагерь. Какой утром оставили, такой он и сейчас: ночь,  огни  по
зоне над сплошным забором и особо  густо  горят  фонари  перед  вахтой,  вся
площадка для шмона как солнцем залита.
   Но, еще не доходя вахты...
   -- Стой! -- кричит помначкар. И, отдав автомат свой солдату, подбегает  к
колонне близко (им с автоматом не велят близко). -- Все, кто справа стоят  и
дрова в руках, -- брось дрова направо!
   А снаружи-то их открыто и несли, ему всех  видно.  Одна,  другая  вязочка
полетела, третья. Иные хотят укрыть дровишки колонны, а соседи на них:
   -- Из-за тебя и у других отымут! Бросай по-хорошему!
   Кто арестанту главный враг? Другой арестант. Если б зэки друг с другом не
сучились, не имело б над ними силы начальство.
   -- Ма-арш! -- кричит помначкар.
   И пошли к вахте.
   К вахте сходятся пять дорог, часом раньше на них все  объекты  толпились.
Если по этим всем дорогам да застраивать улицы, так не иначе на  месте  этой
вахты и шмона в будущем городе будет главная площадь. И как  теперь  объекты
со всех сторон прут, так тогда демонстрации будут сходиться.
   Надзиратели уж на вахте грелись. Выходят, поперек дороги становятся.
   -- Рас-стегнуть бушлаты! Телогрейки расстегнуть!
   И руки разводят. Обнимать собираются, шмоная. По бокам  хлопать.  Ну  как
утром, в общем.
   Сейчас расстегивать не страшно, домой идем.
   Так и говорят все -- "домой".
   О другом доме за день и вспомнить некогда.
   Уж голову колонны шмонали, когда Шухов подошел к Цезарю и сказал:
   -- Цезарь Маркович! Я от вахты побегу сразу в посылочную и займу очередь.
   Повернул Цезарь к Шухову усы литые, черные, а сейчас белые снизу:
   -- Чего ж, Иван Денисыч, занимать? Может, и посылки не будет.
   -- Ну, а не будет -- мне лихо какое? Десять минут подожду, не придете  --
я и в барак.
   (Сам Шухов думает: не Цезарь, так, может, кто другой придет,  кому  место
продать в очереди).
   Видно, истомился Цезарь по посылке:
   -- Ну ладно, Иван Денисыч, беги, занимай. Десять минут жди, не больше.
   А уж шмон вот-вот, достигает. Сегодня от  шмона  прятать  Шухову  нечего,
подходит он безбоязно. Расстегнул бушлат, не  торопясь,  и  телогрейку  тоже
распустил под брезентовым пояском.
   И  хотя  ничего  он  за  собой  запрещенного  не   помнил   сегодня,   но
настороженность восьми лет сидки вошла в привычку. И он сунул руку в брючный
наколенный карман -- проверить, что там пусто, как он и знал хорошо.
   Но там была ножовка,  кусок  ножовочного  полотна!  Ножовка,  которую  из
хозяйственности он подобрал сегодня среди рабочей зоны и вовсе не  собирался
проносить в лагерь.
   Он не собирался ее проносить, но теперь, когда уже донес, -- бросать было
жалко край! Ведь ее отточить в маленький ножичек -- хоть  на  сапожный  лад,
хоть на портновский!
   Если б он думал ее проносить, он бы придумал хорошо  и  как  спрятать.  А
сейчас оставалось всего два ряда перед ним, и вот уже первая из этих пятерок
отделилась и пошла на шмон.
   И надо было быстрее  ветра  решать:  или,  затенясь  последней  пятеркой,
незаметно сбросить ее на снег (где ее следом найдут, но не будут знать чья),
или нести!
   З