днос волокет.
   -- Они зазевались, -- смеется, -- а я утянул!
   Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три  подучится,  подрастет
-- меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат.
   Второй поднос Павло велел взять Ермолаеву, здоровому  сибиряку  (тоже  за
плен десятку получил). Гопчика послал приискивать, на каком столе "вечерять"
кончают. А Шухов поставил свой поднос углом в раздаточное окошко и ждет.
   -- Сто четвэртая! -- Павло докладает в окошко.
   Окошек всего пять: три раздаточных общих, одно для  тех,  кто  по  списку
кормится (больных язвенных человек десять да по блату бухгалтерия вся),  еще
одно -- для возврата посуды (у того окна дерутся, кто миски  лижет).  Окошки
невысоко -- чуть повыше пояса. Через них поваров самих не  видно,  а  только
руки их видно и черпаки.
   Руки у повара белые, холеные, а волосатые, здоровы'. Чистый боксер, а  не
повар. Карандаш взял и у себя на списке на стенке отметил:
   -- Сто четвертая -- двадцать четыре!
   Пантелеев-то приволокся в столовую. Ничего он не болен, сука.
   Повар взял здоровый черпачище литра на три и им -- в баке мешать, мешать,
мешать (бак перед ним новозалитый, недалеко до полна, пар так и  валит).  И,
перехватив черпак на семьсот пятьдесят грамм, начал им,  далеко  не  окуная,
черпать.
   -- Раз, два, три, четыре...
   Шухов приметил, какие миски набраты, пока  еще  гущина  на  дно  бака  не
осела, и какие по-холостому -- жижа одна. Уставил на  своем  подносе  десять
мисок и понес. Гопчик ему машет от вторых столбов:
   -- Сюда, Иван Денисыч, сюда!
   Миски нести -- не рукавом трясти. Плавно Шухов переступает, чтобы подносу
ни толчка не передалось, а горлом побольше работает:
   -- Эй, ты, Хэ -- девятьсот двадцать!... Поберегись,  дядя!...  С  дороги,
парень!
   В толчее такой и одну-то миску, не расплескавши, хитро пронесть, а тут --
десять. И все же на освобожденный Гопчиком  конец  стола  поставил  подносик
мягонько, и свежих плесков на  нем  нет.  И  еще  смекнул,  каким  поворотом
поставил, чтобы к углу подноса, где сам сейчас сядет, были самые  две  миски
густые.
   И Ермолаев десять поднес. А Гопчик побежал, и с Павлом  четыре  последних
принесли в руках.
   Еще Кильдигс принес хлеб на подносе. Сегодня по  работе  кормят  --  кому
двести, кому триста, а Шухову -- четыреста. Взял себе четыреста, горбушку, и
на Цезаря двести, серединку.
   Тут и бригадники со всей столовой стали стекаться -- получить ужин, а  уж
хлебай, где сядешь. Шухов миски раздает, запоминает, кому дал, и  свой  угол
подноса блюдет. В одну из мисок  густых  опустил  ложку  --  занял,  значит.
Фетюков свою миску из первых взял и ушел: расчел, что в  бригаде  сейчас  не
разживешься, а лучше по всей столовой походить -- пошакалить, может, кто  не
доест (если кто не доест и от себя миску отодвинет -- за нее,  как  коршуны,
хватаются иногда сразу несколько).
   Подсчитали порции с Павлом, как будто сходятся. Для  Андрея  Прокофьевича
подсунул Шухов миску из густых, а Павло перелил в узкий немецкий  котелок  с
крышкой: его под бушлатом можно пронесть, к груди прижав.
   Подносы отдали. Павло сел со своей двойной порцией,  и  Шухов  со  своими
двумя. И больше у них разговору ни об чем не было, святые минуты настали.
   Снял Шухов шапку, на колена положил. Проверил одну миску ложкой, проверил
другую. Ничего, и рыбка попадается. Вообще-то по вечерам баланда всегда жиже
много, чем утром: утром зэка надо накормить, чтоб он работал,  а  вечером  и
так уснет, не подохнет.
   Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо  пил,  пил.  Как  горячее  пошло,
разлилось по его телу -- аж нутро его  все  трепыхается  навстречу  баланде.
Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк!
   Сейчас ни на что Шухов не в обиде:  ни  что  срок  долгий,  ни  что  день
долгий, ни что воскресенья опять не  будет.  Сейчас  он  думает:  переживем!
Переживем все, даст Бог кончится!
   С той и с другой миски жижицу горячую отпив, он  вторую  миску  в  первую
слил, сбросил и еще ложкой выскреб. Так оно спокойней как-то, о второй миске
не думать, не стеречь ее ни глазами, ни рукой.
   Глаза освободились -- на соседские миски покосился. Слева у соседа -- так
одна вода. Вот гады, что делают, свои же зэки!
   И стал Шухов есть капусту с остатком жижи. Картошинка ему попалась на две
миски одна --  в  Цезаревой  миске.  Средняя  такая  картошинка,  мороженая,
конечно, с твердинкой и подслаж„нная. А рыбки  почти  нет,  изредка  хребтик
оголенный мелькнет. Но и каждый рыбий хребтик и плавничок надо прожевать  --
из них сок высосешь, сок полезный. На все то, конечно, время надо, да Шухову
спешить теперь некуда, у него сегодня праздник: в обед две порции и  в  ужин
две порции оторвал. Такого дела ради остальные дела и отставить можно.
   Разве к латышу сходить за табаком. До утра табаку может и не остаться.
   Ужинал Шухов без хлеба: две порции да еще с хлебом -- жирно  будет,  хлеб
на завтра пойдет. Брюхо -- злодей, старого добра  не  помнит,  завтра  опять
спросит.
   Шухов доедал свою баланду и  не  очень  старался  замечать,  кто  вокруг,
потому что не надо было: за новым ничем он не охотился, а ел свое  законное.
И все ж он заметил, как прямо через стол против него  освободилось  место  и
сел старик высокий Ю-81. Он был, Шухов знал, из 64-й бригады, а в очереди  в
посылочной слышал Шухов, что 64-я-то и ходила сегодня на  Соцгородок  вместо
104-й и целый день без обогреву проволоку колючую тянула -- сама  себе  зону
строила.
   Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да  по  тюрьмам  сидит
несчетно, сколько  советская  власть  стоит,  и  ни  одна  амнистия  его  не
прикоснулась, а как одна десятка кончалась, так ему сразу новую совали.
   Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных  спин
его спина отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он  еще  сверх
скамейки под себя что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего
-- волоса все вылезли от хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед  всему,
что делалось в столовой, а поверх Шухова невидяще уперлись в свое. Он  мерно
ел пустую баланду ложкой деревянной, надщербленной, но не уходил  головой  в
миску, как все, а высоко носил ложки ко рту. Зубов у него не было ни сверху,
ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за  зубы.  Лицо  его  все
вымотано было, но не до  слабости  фитиля-инвалида,  а  до  камня  тесаного,
темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видать было, что немного
выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А  засело-таки  в  нем,  не
примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как  все,  на  нечистый  стол  в
росплесках, а -- на тряпочку стираную.
   Однако Шухову некогда было долго разглядывать его. Окончивши есть,  ложку
облизнув и засунув в валенок, нахлобучил он шапку, встал, взял пайки, свою и
Цезареву, и вышел. Выход из столовой был через другое  крыльцо,  и  там  еще
двое  дневальных  стояло,  которые  только  и  знали,  что  скинуть  крючок,
выпустить людей и опять крючок накинуть.
   Вышел Шухов с брюхом набитым, собой довольный,  и  решил  так,  что  хотя
отбой будет скоро, а сбегать-таки к латышу. И, не занося хлеба в девятый, он
шажисто погнал в сторону седьмого барака.
   Месяц стоял куда высоко и как вырезанный на небе, чистый, белый. Небо все
было чистое. И звезды кой-где -- самые яркие. Но на небо смотреть еще меньше
было у Шухова времени. Одно понимал он -- что мороз  не  отпускает.  Кто  от
вольных слышал, передавали: к вечеру ждут тридцать градусов, к  утру  --  до
сорока.
   Слыхать было очень издали: где-то трактор гудел в поселке,  а  в  стороне
шоссе экскаватор повизгивал. И от каждой пары валенок, кто в лагере где  шел
или перебегал, -- скрип.
   А ветру не было.
   Самосад должен был Шухов купить, как и покупал раньше, --  рубль  стакан,
хотя на воле такой стакан стоил три рубля, а по сорту и дороже. В  каторжном
лагере все цены были свои, ни на что не  похожие,  потому  что  денег  здесь
нельзя было держать, мало у кого они были и очень были дороги. За  работу  в
этом лагере не платили ни копья (в Усть-Ижме хоть тридцать  рублей  в  месяц
Шухов получал). А если кому родственники присылали по почте,  тех  денег  не
давали все равно, а зачисляли на лицевой счет. С лицевого счету в месяц  раз
можно было в  ларьке  покупать  мыло  туалетное,  гнилые  пряники,  сигареты
"Прима". Нравится товар, не нравится -- а на  сколько  заявление  начальнику
написал, на столько и накупай. Не купишь -- все равно деньги пропали, уж они
списаны.
   К Шухову деньги приходили только от частной работы:  тапочки  сошьешь  из
тряпок давальца -- два рубля, телогрейку вылатаешь -- тоже по уговору.
   Седьмой барак не такой, как  девятый,  не  из  двух  больших  половин.  В
седьмом бараке коридор длинный, из него  десять  дверей,  в  каждой  комнате
бригада, натыкано по семь вагонок в комнату. Ну, еще кабина под парашной, да
старшего барака кабина. Да художники живут в кабине.
   Зашел Шухов в ту комнату, где его латыш. Лежит  латыш  на  нижних  нарах,
ноги наверх поставил, на откосину, и с соседом по-латышски горгочет.
   Подсел  к  нему  Шухов.  Здравствуйте,  мол.  Здравствуйте,  тот  ног  не
спускает. А комната маленькая, все сразу прислушиваются -- кто пришел, зачем
пришел. Оба они это понимают, и поэтому Шухов сидит и тянет: ну, как живете,
мол? Да ничего. Холодно сегодня. Да.
   Дождался Шухов, что все опять свое заговорили (про войну в Корее  спорят:
оттого-де, что  китайцы  вступились,  так  будет  мировая  война  или  нет),
наклонился к латышу:
   -- Самосад есть?
   -- Есть.
   -- Покажи.
   Латыш ноги с откосины снял, спустил их в проход, приподнялся. Жи'ла  этот
латыш, стакан как накладывает -- всегда трусится,  боится  на  одну  закурку
больше положить.
   Показал Шухову кисет, вздержку раздвинул.
   Взял Шухов щепотку на ладонь,  видит:  тот  самый,  что  и  прошлый  раз,
буроватый и резки той же. К носу поднес, понюхал -- он. А латышу сказал:
   -- Вроде не тот.
   -- Тот! Тот! -- рассердился латыш. -- У меня  другой  сорт  нет  никогда,
всегда один.
   -- Ну, ладно, -- согласился Шухов, -- ты мне стаканчик набей,  я  закурю,
может, и второй возьму.
   Он потому сказал [набей], что тот внатруску насыпает.
   Достал  латыш  из-под  подушки  еще  другой  кисет,  круглей  первого,  и
стаканчик свой из тумбочки вынул. Стаканчик хотя пластмассовый,  но  Шуховым
меренный, граненому равен. Сыплет.
   -- Да ты ж пригнетай, пригнетай! -- Шухов ему и пальцем тычет сам.
   -- Я сам знай! -- сердито отрывает латыш  стакан  и  сам  пригнетает,  но
мягче. И опять сыплет.
   А  Шухов  тем  временем  телогрейку  расстегнул  и  нащупал   изнутри   в
подкладочной вате ему одному ощутимую бумажку. И двумя руками  переталкивая,
переталкивая ее по вате, гонит к дырочке маленькой, совсем  в  другом  месте
прорванной и двумя ниточками чуть зашитой. Подогнав к той дырочке, он  нитки
ногтями оторвал, бумажку еще вдвое по  длине  сложил  (уж  и  без  того  она
длинновато сложена)  и  через  дырочку  вынул.  Два  рубля.  Старенькие,  не
хрустящие.
   А в комнате орут:
   -- Пожале-ет вас батька усатый! Он брату родному не поверит,  не  то  что
вам, лопухам!
   Чем  в  каторжном  лагере  хорошо  --  свободы   здесь   от   [пуза].   В
усть-ижменском скажешь шепотком, что на воле спичек нет, тебя  садят,  новую
десятку клепают. А здесь кричи с верхних нар что хошь  --  стукачи  того  не
доносят, оперы рукой махнули.
   Только некогда здесь много толковать...
   -- Эх, внатруску кладешь, -- пожаловался Шухов.
   -- Ну, на, на! -- добавил тот щепоть сверху.
   Шухов вытянул из нутряного карманчика свой кисет и перевалил туда самосад
из стакана.
   -- Ладно, -- решился он, не желая первую сладкую папиросу курить на бегу.
-- Набивай уж второй.
   Еще попрепиравшись, пересыпал он себе и второй стакан, отдал  два  рубля,
кивнул латышу и ушел.
   А на двор выйдя, сразу опять бегом  и  бегом  к  себе.  Чтобы  Цезаря  не
пропустить, как тот с посылкой вернется.
   Но Цезарь уже сидел у себя на нижней койке и  [гужевался]  над  посылкой.
Что он принес, разложено было у него по койке и по тумбочке, но только  свет
туда не падал прямой от лампы, а шуховским же верхним щитом перегораживался,
и было там темновато.
   Шухов нагнулся, вступил между койками кавторанга и Цезаря и протянул руку
с вечерней пайкой.
   -- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
   Он не сказал: "Ну, получили?" -- потому, что это был  бы  намек,  что  он
очередь занимал и теперь имеет право на долю. Он и так знал, что  имеет.  Но
он не был шакал даже после восьми лет общих  работ  --  и  чем  дальше,  тем
крепче утверждался.
   Однако глазам своим он приказать не  мог.  Его  глаза,  ястребиные  глаза
лагерника, обежали, проскользнули вмиг по разложенной на койке и на тумбочке
цезаревской посылке, и,  хотя  бумажки  были  недоразвернуты,  мешочки  иные
закрыты, -- этим быстрым взглядом  и  подтверждающим  нюхом  Шухов  невольно
разведал, что Цезарь получил колбасу,  сгущенное  молоко,  толстую  копченую
рыбу, сало, сухарики с запахом, печенье еще с другим запахом, сахар  пиленый
килограмма два  и  еще,  похоже,  сливочное  масло,  потом  сигареты,  табак
трубочный, и еще, еще что-то.
   И все это понял он за то короткое время, что сказал:
   -- Ваш хлеб, Цезарь Маркович.
   А  Цезарь,  взбудораженный,  взъерошенный,  словно  пьяный   (продуктовую
посылку получив, и всякий таким становится) махнул на хлеб рукой:
   -- Возьми его себе, Иван Денисыч!
   Баланда да еще хлеба двести грамм -- это был полный ужин и  уж,  конечно,
полная доля Шухова от Цезаревой посылки.
   И Шухов сразу, как отрезавши, не стал больше ждать  для  себя  ничего  из
разложенных Цезарем угощений. Хуже нет, как брюхо растравишь, да попусту.
   Вот хлеба четыреста, да двести, да в матрасе не меньше двести. И  хватит.
Двести сейчас нажать, завтра  утром  пятьсот  пятьдесят  улупить,  четыреста
взять на работу -- житуха! А те, в матрасе, пусть еще полежат.  Хорошо,  что
Шухов обоспел, зашил -- из тумбочки, вон, в 75-й уперли -- спрашивай  теперь
с Верховного Совета!
   Иные так разумеют: посылочник  --  тугой  мешок,  с  посылочника  рви!  А
разобраться, как приходит у него легко, так и уходит  легко.  Бывает,  перед
передачей и посылочники-те рады лишнюю кашу выслужить. И стреляют  докурить.
Надзирателю, бригадиру, -- а придурку посылочному как не дать? Да он  другой
раз твою посылку так затурсует, ее неделю в списках не будет.  А  каптеру  в
камеру хранения, кому  продукты  те  все  сдаются,  куда  вот  завтра  перед
разводом Цезарь в мешке  посылку  понесет  (и  от  воров,  и  от  шмонов,  и
начальник так велит), -- тому каптеру, если не дашь хорошо, так он у тебя по
крошкам больше ущиплет. Целый день там сидит,  крыса,  с  чужими  продуктами
запершись, проверь его! А за услуги, вот как Шухову?  А  банщику,  чтоб  ему
отдельное белье порядочное подкидывал, -- сколько ни  то,  а  дать  надо?  А
парикмахеру, который  его  с  бумажкой  бреет  (то  есть  бритву  о  бумажку
вытирает, не об колено твое же  голое)  --  много  не  много,  а  три-четыре
сигаретки тоже дать? А в КВЧ,  чтоб  ему  письма  отдельно  откладывали,  не
затеривали? А захочешь денек [закосить], в зоне на боку полежать, -- доктору
поднести надо. А соседу, кто  с  тобой  за  одной  тумбочкой  питается,  как
кавторанг с Цезарем, -- как же не дать? Ведь он каждый кусок  твой  считает,
тут и бессовестный не ужмется, даст.
   Так что пусть завидует, кому в чужих руках всегда редька толще,  а  Шухов
понимает жизнь и на чужое добро брюха не распяливает.
   Тем временем он разулся, залез к себе наверх,  достал  ножовки  кусок  из
рукавички, осмотрел и решил с завтрева  искать  камешек  хороший  и  на  том
камешке затачивать ножовку в сапожный нож. Дня за четыре,  если  и  утром  и
вечером посидеть, славный можно будет ножичек сделать, с  кривеньким  острым
лезом.
   А пока, и до утра даже, ножовочку надо припрятать. В своем  же  щите  под
поперечную связку загнать. И пока внизу кавторанга нет, значит, сору в  лицо
ему не насыплешь, отвернул Шухов с изголовья свой тяжелый матрас, набитый не
стружками, а опилками, -- и стал прятать ножовку.
   Видели то соседи  его  по  верху:  Алешка-баптист,  а  через  проход,  на
соседней вагонке -- два брата-эстонца. Но от них Шухов не опасался.
   Прошел по бараку Фетюков, всхлипывая. Сгорбился. У губы кровь  размазана.
Опять, значит, побили его там за миски. Ни на кого не глядя и слез своих  не
скрывая, прошел мимо всей бригады, залез наверх, уткнулся в матрас.
   Разобраться, так жаль  его.  Срока  ему  не  дожить.  Не  умеет  он  себя
поставить.
   Тут и кавторанг появился, веселый, принес в котелке чаю особой заварки. В
бараке стоят две бочки с чаем, но  что  то  за  чай?  Только  что  тепел  да
подкрашен, а сам бурда, и запах у него от бочки -- древесиной пропаренной  и
прелью. Это чай для простых работяг. Ну, а Буйновский, значит, взял у Цезаря
настоящего чаю горстку, бросил в котелок, да сбегал в кипятильник. Довольный
такой, внизу за тумбочку устраивается.
   -- Чуть пальцев не ожег под струей! -- хвастает.
   Там, внизу, разворачивает  Цезарь  бумаги  лист,  на  него  одно,  другое
кладет, Шухов закрыл матрас, чтоб не видеть и не расстраиваться. А опять без
Шухова у них дела не идут -- поднимается Цезарь в рост  в  проходе,  глазами
как раз на Шухова, и моргает:
   -- Денисыч! Там... [Десять суток] дай!
   Это значит, ножичек дай им складной, маленький. И такой у Шухова есть,  и
тоже он его в щите держит. Если вот палец в средней  косточке  согнуть,  так
меньше того ножичек  складной,  а  режет,  мерзавец,  сало  в  пять  пальцев
толщиной. Сам Шухов тот ножичек сделал, обделал и подтачивает сам.
   Полез, вынул нож, дал. Цезарь кивнул и вниз скрылся.
   Тоже вот и нож -- заработок. За храненье его -- ведь карцер. Это  лишь  у
кого вовсе человеческой совести нет, тот может так: дай нам, мол, ножик,  мы
будем колбасу резать, а тебе хрен в рот.
   Теперь Цезарь опять Шухову задолжал.
   С хлебом и с ножами разобравшись, следующим делом  вытащил  Шухов  кисет.
Сейчас же он взял оттуда щепоть, ровную с той, что занимал, и  через  проход
протянул эстонцу: спасибо, мол.
   Эстонец губы растянул, как бы улыбнулся, соседу --  брату  своему  что-то
буркнул, и завернули они эту  щепоть  отдельно  в  цигарку  --  попробовать,
значит, что за шуховский табачок.
   Да не хуже вашего, пробуйте на здоровье! Шухов бы и  сам  попробовал,  но
какими-то часами  там,  в  нутре  своем,  чует,  что  осталось  до  проверки
чуть-чуть. Сейчас самое время такое, что  надзиратели  шастают  по  баракам.
Чтобы курить, сейчас надо в коридор выходить, а Шухову наверху,  у  себя  на
кровати, как будто теплей. В бараке ничуть не тепло, и та же обметь  снежная
по потолку. Ночью продрогнешь, но пока сносно кажется.
   Все это делал Шухов и хлеб начал помалу отламывать  от  двухсотграммовки,
сам же слушал обневолю, как внизу под ним, чай пья, разговорились  кавторанг
с Цезарем.
   -- Кушайте, капитан, кушайте, не стесняйтесь! Берите вот рыбца копченого.
Колбасу берите.
   -- Спасибо, беру.
   -- Батон маслом мажьте! Настоящий московский батон!
   -- Ай-ай-ай, просто не верится, что где-то еще пекут батоны.  Вы  знаете,
такое внезапное изобилие  напоминает  мне  один  случай.  Попадаю  я  раз  в
Архангельск...
   Гам стоял в половине барака от двухсот глоток,  все  же  Шухов  различил,
будто об рельс звонили. Но не слышал никто. И еще приметил  Шухов:  вошел  в
барак надзиратель Курносенький -- совсем маленький паренек с румяным  лицом.
Держал он в руках бумажку, и по этому, и  по  повадке  видно  было,  что  он
пришел не курильщиков ловить и не на проверку выгонять, а кого-то искал.
   Курносенький сверился с бумажкой и спросил:
   -- Сто четвертая где?
   -- Здесь, -- ответили ему. А эстонцы