Юрий Трифонов.
Статьи и рассказы


В грибную осень
Путешествие
Голубиная гибель
Вера и Зойка


        Юрий Трифонов.
        Статьи

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "ПРАВДА И КРАСОТА"

   Чехов приходит к нам в детстве и сопровождает нас всю  жизнь:  так  же,
как Свифт, Сервантес, Пушкин, Толстой. Это качество гениев.
   Детьми нас поражает история рыжей собачки, похожей  на  лисицу,  помеси
таксы с дворняжкой (помните смерть гуся,  бедного  гуся  Ивана  Ивановича?
Помните, помните!  То,  что  потрясло  в  детстве,  -  не  забывается),  и
путешествие Белолобого в волчью нору,  и  ужасный,  непоправимый  поступок
мальчика Ваньки Жукова, который писал  письмо  "на  деревню  дедушке",  и,
конечно, это  письмо  не  дойдет.  Это  -  на  заре  жизни.  Каждая  книга
открывается, как неизведанный мир, и мир открывается, как книга.
   В Чехове необыкновенно не только то необыкновенно  простое,  о  чем  он
рассказывает, но и сам тон его рассказов. Он разговаривает с нами, как  со
взрослыми, то печально, то с улыбкой, и никогда ничему не поучает. Вот это
особенно приятно.
   Потом  наступает  увлечение  Антошей  Чехонте,  Чеховым  "Осколков"   и
"Будильника". Нет ничего смешнее маленьких рассказиков, где одни разговоры
- но какие! Ах, что за удовольствие читать вслух  про  глупых  чиновников,
смешных помещиков,  жалких  актеришек,  крестьян  с  куриными  мозгами!  А
бесчисленные дачники, гувернантки,  гимназисты,  женихи,  кухарки,  тетки,
городовые, с которыми случаются такие уморительные истории с  неожиданными
концами! Ведь это смешно, когда ловят налима. Кучер Василий лезет в  воду:
"Я сичас... Который тут налим?"
   Чехов - любимый писатель юности. Он  и  сам  юн,  когда  создаются  эти
шедевры юмора, любит шутку, веселье, выдумка его неистощима,  он  работает
упоенно, с блистательной быстротой...
   Мы становимся старше, и меняется наша любовь к Чехову. Она меняется всю
жизнь. Она вырастает тихо и незаметно, как куст  сирени  в  саду.  Уже  не
"Заблудшие", не "Пересолил" восхищают нас, а поэтичный "Дом с  мезонином",
грустный и трогательный "Поцелуй", рассказ о даме  с  собачкой,  о  доброй
Ольге Семеновне, которую все называли душечкой, об учителе Беликове.
   А потом нам открывается бескрайний, ошеломляющий  простор  "Степи",  мы
угадываем затаенные глубины  в  "Крыжовнике",  в  "Мужиках",  в  "Ионыче",
понимаем "Скучную историю", понимаем "Студента".
   Нас пленяет театр Чехова.
   И еще остаются его письма, которые можно читать долго, до конца  жизни,
и до конца жизни будет длиться  наше  узнавание  Чехова.  И  будет  расти,
расцветать наша любовь к нему.
   Влияние Чехова на мировое искусство огромно, даже трудно определить всю
его  меру.  Тут  можно  говорить  о  создании  современного  рассказа,   о
современной драме, о Хемингуэе, об итальянском  неореализме,  но  я  скажу
лишь о частности. Чехов совершил переворот  в  области  формы.  Он  открыл
великую силу недосказанного.  Силу,  заключающуюся  в  простых  словах,  в
краткости.
   Чтобы увидеть волшебное  применение  этой  силы,  не  надо  даже  брать
лучшие,   знаменитые   рассказы.   Вот,   например,   маленький    рассказ
"Шампанское", написанный двадцатисемилетним Чеховым для новогоднего номера
"Петербургской газеты". Бродяга рассказывает о  своей  загубленной  жизни.
Помните конец? Все основные  события,  вся  житейская  драма  заключена  в
нескольких словах. "Не помню, что  было  потом.  Кому  угодно  знать,  как
начинается любовь, тот пусть читает романы и длинные повести,  а  я  скажу
только немного и словами все того же глупого романса:
   Знать, увидел вас
   Я в недобрый час.
   Все полетело к черту верхним концом вниз..."
   Вот так рассказ! О самом главном, что должно бы составить его  рассказ,
автор ничего не  хочет  рассказывать.  "Не  помню,  что  было  потом".  Но
читателю, оказывается, и не нужно  ничего  больше  знать.  Жизнь  человека
вдруг открылась на миг вся, целиком, как одинокое дерево во  время  грозы,
озаренное молнией. И погасла. И читатель все понял сердцем.
   Он не понял только одного - как  добился  писатель  этого  чуда,  этого
поразительного впечатления при помощи грубых, обыкновенных слов?
   Толстой высоко ценил Чехова как художника. Но театр  Чехова,  некоторые
его рассказы - например, "Дама с собачкой" -  Толстому  не  нравились.  Он
считал, что Чехову недостает ясного миросозерцания, "общей идеи". Известны
слова Толстого о том, что у  Чехова,  как  и  у  Пушкина,  "каждый  найдет
что-нибудь себе по душе". Похвала ли это? Да, конечно, но и не  только.  В
дневнике за 1903 год Толстой записывает,  что  у  Чехова,  так  же  как  у
Пушкина, "содержания нет".
   В чем же причина гигантской  популярности  этого  писателя  без  "общей
идеи", где секрет всемирной любви к нему?
   Чехов писал не о человечестве, но о людях. Его  интересовало  не  бытие
человека, а жизнь его. Жизнь одного, конкретного человека: например,  дяди
Вани. Все дяди Вани мира ответили трепетом и слезами, когда он написал  об
одном из них. Чехов не проповедовал христианской  идеи,  не  искал  нового
бога,   не   пытался   изобразить   власть   денег,   подтвердить   теорию
наследственности или же теорию преступности Ламброзо.
   Он исследовал души людей. Эта область для исследования безгранична.
   Вот мы расщепили атом, летаем в космос, достигли фантастических чудес в
науке и технике, но душа человека - одного  человека,  какого-нибудь  дяди
Вани - по-прежнему остается самым сложным и загадочным  явлением  природы.
Мы будем еще много веков узнавать себя и удивляться. Сила  Чехова  в  том,
что, не обольщаясь  "общими  идеями",  он  делал  одно-единственное  дело:
изучал и описывал свойства человеческой души, выражаемые в поступках.
   Он делал эту работу с гениальным изяществом, с непоколебимой  смелостью
и с великим желанием сделать человека счастливым.
   Холодным  осенним  вечером,  у  костра,  студент  Иван   Великопольский
рассказывает двум крестьянским женщинам историю про то,  как  Петр  предал
Христа во дворе первосвященника. Для студента Петр не евангельская фигура,
а живой человек, который плачет над своей слабостью. "И исшед вон, плакася
горько". Женщины взволнованы рассказом, одна  из  них,  старуха  Василиса,
тоже заплакала - а ведь какое ей дело до событий, происшедших девятнадцать
веков назад?
   И студент подумал, что  "прошлое  связано  с  настоящим  неопределенной
цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему показалось, что он только
что видел оба конца этой цепи: дотронулся до  одного  конца,  как  дрогнул
другой".
   Так же как студент у костра, Чехов сумел в своем творчестве дотронуться
до незримой цепи, связующей поколения, и она задрожала  от  него,  от  его
сильных и нежных рук, и все еще дрожит, и будет дрожать долго...
   В самом деле, разве не удивительно: нам,  советским  людям,  понятны  и
близки мысли и чувства  чеховских  героев!  Ведь  наша  страна  изменилась
неузнаваемо, изменились нравы, быт  людей,  строй  жизни,  весь  мир,  нас
окружающий. И однако - как близки,  как  понятны!  Но  не  щемящая  сердце
грусть, не безнадежная мечтательность чеховских героев  делают  их  такими
близкими.  Нас  волнует  другое.  Мы  чувствуем  исходящий  из   чеховских
рассказов и пьес страстный призыв: "Люди, сделайтесь лучше! Будьте добрее,
красивее, чище! Станьте счастливыми!"
   Этот призыв к совершенству и счастью, окрыляющий все творчество Чехова,
будет волновать людей всегда. Ибо всегда человек  будет  стремиться  стать
лучше.

   1959



        "И.А.БУНИН"

   Мое первое знакомство с Буниным  произошло  еще  в  студенческие  годы.
К.Федин, у которого я занимался в семинаре, говорил: "Учитесь делать фразу
у Бунина". Тогда же, в году 1946-м или 1947-м, я купил  в  букинистическом
магазине старое издание Бунина (приложение к "Ниве"), переплетенное в  три
тома, и читал запоем. Бунин был для меня открытием: какова может быть сила
пластического, живописного слова! Никто прежде  именно  в  этом  смысле  -
воздействие фразы, слова - так сильно на меня не действовал. Поражало еще,
как удивительно точно и живо говорят люди,  крестьяне.  Вскоре  удалось  в
букинистическом магазине на Арбате  купить  "Митину  любовь"  -  книжечку,
изданную в 1925 или 1926 году в Ленинграде, в издательстве  "Прибой".  Это
была необыкновенная  удача.  Снова,  еще  больше,  меня  поразило  сочное,
плотское письмо... И, конечно, отвечало моему настроению - мне  ведь  было
тогда почти столько лет, сколько Мите.
   Больше всего у Бунина мне нравится рассказ "В Париже".
   Проза Бунина не столько проза поэта, сколько проза художника  -  в  ней
чересчур много живописи.
   Бунин, конечно, замечательный писатель, для меня один из любимых. Но не
самый любимый!
   Бунин  оказал  огромное  влияние  на  большинство  современных  молодых
прозаиков - в основном в области стиля, пластики слова.

   1969



        "ВЫБИРАТЬ, РЕШАТЬСЯ, ЖЕРТВОВАТЬ"

   Вещь окончена,  над  ней  продолжаешь  думать:  видишь  скрытые  планы,
неисчерпанные возможности, новые грани  старых  идей.  В  этом  запоздалом
_дочерпывании_,  большей  частью  бесполезном  для  оконченной  вещи,   но
плодотворном для будущей, помогает взгляд со стороны. Я с интересом  читал
статьи В.Соколова и М.Синельникова, где высказано много серьезного и порой
для меня неожиданного. Иногда гордо удивлялся: "Ага, значит, можно и такую
тонкую мысль отсюда вывести?" Иногда  становилось  как-то  неловко:  вроде
меня с кем-то перепутали. А временами хотелось крикнуть: "Да ведь я  вовсе
так и не думал, как вы считаете!"
   Нет, разумеется, я знаю, что я люблю и чего терпеть не могу, но,  когда
садишься писать, об этом как-то не думаешь. Оно само собой движется,  идет
и идет самосильно.
   Но вот что, по-моему, я знаю точно: о чем я _не хотел_ писать. Не хотел
я писать об интеллигенции и о мещанстве. Ничего подобного даже  в  уме  не
держал. М.Синельников пишет: "Интеллигент, интеллигенция - эти слова часто
мелькают в трифоновских  повестях".  Критик  ошибается,  эти  слова  часто
мелькают в статье В.Соколова и в статье самого М.Синельникова. В  повестях
же они мелькают редко. Слово "интеллигент"  столь  безбрежно  расширялось,
что  включает  в  себя  всех  имеющих  высшее  и  даже  частично   среднее
образование. Таких людей многие миллионы. Если иметь в виду это, то тогда,
пожалуй, верно - повести об интеллигентах.
   Я имел в виду людей самых простых,  обыкновенных.  Ну,  там  инженеров,
скажем,  домохозяек,  преподавательниц,  научных   работников,   заводских
мастеров, драматургов, домработниц, студентов и так далее.  Как  их  можно
назвать всех вместе? Может быть, так:  горожане.  Жители  городов.  Раньше
было такое спокойное слово: мещане, то есть как  раз  то  самое  -  жители
города,  "места".  Но  слово  "мещане"   с   течением   времени   уродливо
преобразилось и означает теперь  совсем  не  то,  что  означало  когда-то.
Что-то малоприятное и,  честно  говоря,  подозрительное.  А  если  говорят
"интеллигентствуюший мещанин", то это уж такая отвратительная гадость - не
приведи господь. Смысл перевернулся, слова изменились, и против  этого  не
попрешь. Однако  еще  раз  повторяю:  ни  о  каких  мещанах  я  писать  не
собирался. Меня интересуют характеры. А каждый  характер  -  уникальность,
единственность,  неповторимое  сочетание  черт  и  черточек.  И  дело   ли
художника  включать  его  в  какое-то   понятие,   например   "мещанство",
"интеллигенция",  "пенсионеры",  "работники  искусства"   или   "труженики
полей"?
   Кроме деления людей на эти массовидные разряды иногда их делят еще так,
что получается, как у двух критиков в журнале "Молодая  гвардия",  которые
категорически  объявили,  что  в   двух   повестях,   в   "Обмене"   и   в
"Предварительных итогах", нет положительных персонажей,  кроме  дедушки  и
матери  Дмитриева  в  "Обмене".  Стало  быть,  все  остальные  -  сорняки,
отрицательные, их с поля вон!
   А ведь очень интересно: как эти критики себе представляют положительный
персонаж? Как его узнавать? Взять иного критика и спросить:  "Вы-то  сами,
извиняюсь,  конечно,   кто   будете:   положительный   персонаж   или   же
отрицательный?"  Критик,  наверное,  сконфузится,  покраснеет,   уклончиво
что-нибудь промычит, уверенный на сто процентов, что он-то уж, несомненно,
персонаж положительный, но ведь неловко себя самого аттестовать.  Придется
обратиться к знакомым, к сослуживцам, к соседям. "Да, разумеется, в высшей
степени положительный персонаж!" - скажет один. "Человек симпатичный,  но,
знаете, со странностями..." - скажет другой. "Я бы не назвал его в  полном
смысле положительным товарищем", -  решительно  заявит  третий.  Четвертый
такое ляпнет, что повторить  неудобно.  А  другой  критик,  товарищ  этого
критика, удивится: "Смешно вы спрашиваете! Разве можно  о  живом  человеке
так примитивно, однозначно?.."
   О живом человеке нельзя, о литературном персонаже - можно. Вот этого  я
не понимаю. Почему Лена, жена Дмитриева, отрицательный персонаж? Что  она,
ребенка бьет? Ворует деньги в кассе взаимопомощи? Пьянствует с  мужчинами?
Никудышный работник? Ничего подобного, ребенка любит, вина не пьет,  семью
свою обожает,  работает  прекрасно  и  успешно,  даже  составила  какой-то
учебник для технических вузов. Она - человек на  своем  месте  и  приносит
безусловную пользу обществу. Ну, есть какие-то недостатки в характере, а у
кого их нет? У вас, что ли, ангельский характер?  Нет,  товарищи  инженеры
В.Бедненко и О.Кирницкий, очень уж вы наотмашь и очень уж как-то негуманно
подходите.
   Но могут сказать: позвольте, автор, но вы же  _осуждаете_  Лену?  Автор
осуждает не Лену, а некоторые качества Лены, он  ненавидит  эти  качества,
которые присущи не одной только Лене...
   Однако можно ли за это выбрасывать  человека?  Человек  есть  сплетение
множества тончайших нитей, а не кусок голого  провода  под  током,  то  ли
положительного, то ли отрицательного заряда.
   Надо вырывать из живого тела нить за нитью, это больно, мучительно,  но
другого выхода нет.
   Есть  прекрасные  слова  Лермонтова  из  предисловия  к  "Герою  нашего
времени", которые, кстати, ни к селу ни к  городу  цитируют  В.Бедненко  и
О.Кирницкий. Но повторим эти слова еще раз, им не привыкать к цитированию,
они живут на свете сто тридцать лет: "Не  думайте,  однако,  после  этого,
чтоб  автор  этой  книги  имел   когда-нибудь   гордую   мечту   сделаться
исправителем людских пороков. Боже его избави от  такого  невежества!  Ему
просто было весело рисовать современного человека, каким он  его  понимает
и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал.  Будет  и  того,  что
болезнь указана, а как излечить - это уже бог знает!"
   Написано сие в давнишние времена, все вокруг изменилось  неузнаваемо  -
облик страны, жизнь народа, его труд, быт, дома, одежда, пища, но характер
человека меняется не  так  быстро,  как  города  и  русла  рек.  Не  будем
обольщаться: для того чтобы выдавить из человека такую, например, болезнь,
как эгоизм, должны пройти годы и годы.  Это  ведь  самая  старая  из  всех
человеческих болезней. Ученые утверждают,  что  эгоизм  помогал  выжить  в
борьбе за существование. Однако они же, ученые, говорят, что  и  альтруизм
был очень полезен в этой борьбе. Так или иначе, оба свойства существуют  в
человеческой природе рядом, в вечном противоборстве. И задача, может быть,
в том и состоит, чтобы помогать  -  слабыми  силами  литературы  -  одному
свойству преодолевать другое, человеку меняться к лучшему.
   Одна моя добрая знакомая  рассказала:  она  живет  со  взрослым  сыном,
бабушка отдельно, решили съезжаться, чтобы бабушке облегчить жизнь.  Вдруг
сын говорит матери: "Я прочитал повесть "Обмен" и  не  могу  съезжаться  с
бабушкой. Ну не могу". Знакомая была очень расстроена. Но потом,  кажется,
сын согласился, и они обменялись.
   Дело в  том,  чтобы  читатель  задумался  -  хотя  бы  на  минуту.  Это
грандиозно много. Я очень обрадовался,  когда  услышал  про  эту  историю.
Конечно,  великий  поэт  прав,  не  следует  тешить  себя  надеждой  стать
"исправителем людских пороков", но - хотя бы на  минуту  сделать  человека
лучше? Чтобы, прочитав повесть, читатель пошел бы в  "Гастроном"  и  купил
бабушке бутылку молока, а дедушке двести граммов российского сыра.
   Опять, скажут, автор толчется на пятачке:  быт,  быт,  бутылка,  двести
граммов. Но автор хочет в заключение сказать слово в защиту  быта.  Быт  -
это великое испытание.  Не  нужно  говорить  о  нем  презрительно,  как  о
низменной стороне человеческой жизни, недостойной литературы. Ведь  быт  -
это обыкновенная жизнь, испытание жизнью, где  проявляется  и  проверяется
новая, сегодняшняя нравственность.
   Взаимоотношения людей - тоже быт. Мы находимся в запутанной  и  сложной
структуре быта, на скрещении множества связей, взглядов, дружб, знакомств,
неприязней, психологии,  идеологий.  Каждый  человек,  живущий  в  большом
городе, испытывает на себе ежедневно, ежечасно неотступные магнитные  токи
этой структуры, иногда разрывающие его на части.  Нужно  постоянно  делать
выбор, на что-то решаться, что-то преодолевать, чем-то жертвовать. Устали?
Ничего, отдохнете в  другом  месте.  А  здесь  быт  -  война,  не  знающая
перемирия.

   1971



        "НЕСКОНЧАЕМОЕ НАЧАЛО"

   Писать трудно, но еще  трудней  писать  о  том,  как  ты  пишешь.  Надо
задумываться о вещах, о которых привык не думать. Не знаю, как другие,  но
я многое в своей работе нашел  бессознательно,  на  ощупь,  путем  долгого
графоманского опыта. Никакие книжки и брошюрки с интригующими  названиями:
"Как научиться писать?"  или  "Что  нужно  знать  начинающему  писателю?",
расплодившиеся  в   двадцатые   годы,   да   и   сейчас   попадающиеся   в
букинистических магазинах, никогда и ничем не  могли  помочь.  В  них  был
какой-то  грустный  обман.  Они  напоминали  объявления  о  всякого   рода
магических средствах, которые печатались  в  старой  "Ниве",  вроде:  "Как
успешно бороться с  дурным  настроением"  или  "Искусство  быть  настоящим
мужчиной. В двух частях с иллюстрациями".
   Начинающим писателям я все-таки рекомендовал бы брошюрки  и  книжки,  о
которых говорил выше, - хуже не будет.
   Графоманский опыт заставлял меня многократно изобретать велосипеды.  Но
тут уж ничего не поделаешь. По-моему, это удел  всякого  писателя:  пройти
все  ступени  изобретений,  начиная  с  обыкновенного  колеса.  Говоря   о
графомании, я имею в виду графоманию одаренных людей. Любовь к писанию,  к
многописанию. Об этом говорил Чехов: "Многописание - великая, спасительная
вещь". Сочинители пухлых романов, которые хочется выжать,  как  тряпку,  и
повесить  сушиться  куда-нибудь  на  батарею,  -  это  не   графоманы,   а
листажеманы. Не о них  речь.  Истинные  графоманы  люди  одержимые,  почти
сумасшедшие. Ничем иным, кроме своего любимого "grafo", они заниматься  не
могут и не умеют. Я понимаю, тут много спорного: где  истинные  графоманы,
где неистинные? Как найти разделяющую черту?  Есть  фанатические  любители
"grafo", которые написали поразительно и удручающе - для всех нас -  мало.
Например, Олеша, Бабель. Любовь этих  писателей  к  слову,  к  красоте,  к
смыслам, скрытым в словах, была безмерной, может быть, чрезмерной: они  не
рассказали нам многого, что могли  бы  рассказать.  Они  предъявляли  себе
гигантский счет. Такую фразу,  ну,  скажем,  как:  "Его  глаза  с  добрым,
лукавым  прищуром..."  -  они  не  могли  бы  написать  даже  под  угрозой
пистолета, ибо им показалось бы, что такая фраза - пре