оэтому будем внимательно читать Достоевского.

   1980



        "ТРИЗНА ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ВЕКОВ"

   Что же скрыто в глубинах народной памяти, что сохранилось,  пережглось,
превратилось в  уголь,  в  руду,  в  нефть?  История  живет  в  книгах,  а
историческая память - в языке и в том, что принято называть душою  народа.
Никто кроме структуралистов не может в точности объяснить, что есть  душа,
но необъяснимое  существует,  и  в  этом  необъяснимом  существует  другое
необъяснимое - память, - и тут мы находим донесшиеся  из  600-летней  дали
слова: "Мамаево побоище". От многовекового употребления словосочетание это
стерлось, потускнело, оплыло, как древний пятак, из него вытекла  кровь  и
отлетел ужас. "Ребята! - говорят родители детям. - Что  вы  здесь  Мамаево
побоище устроили? А ну прекратите сейчас же!" Но сохранились другие слова:
ярлык, ясак, аркан. И в них - железный стук, рок, нет спасенья.
   "Бог бо казнит рабы свои, - говорит летописец, - напастьми  различными,
и водою, и ратью, и  иными  различными  казньми;  хрестьянину  бо  многими
напастьми внити в царство небесное".
   Спустя столетия все видно просторнее. Да что же было? В  Италии  только
что ушли  из  жизни  Боккаччо  и  Петрарка.  Во  Франции  кипела  Жакерия,
вспыхнула и погасла первая Коммуна, в  Англии  проповедовал  Джон  Виклиф,
воспитанный на Роджере Бэконе, предтеча реформации, считавший, что "опыт -
главный  метод  всякого  знания",  и  Чосер  писал  свои  "Кентерберийские
рассказы". В Праге и Кракове открылись университеты...
   Летописец не мог угадать того, что увидел спустя  четыре  века  Пушкин:
"России определено было высшее предназначение...  Ее  необозримые  равнины
поглотили силу монголов и  остановили  нашествие  на  самом  краю  Европы;
варвары  не  осмелились  оставить  у  себя  в  тылу  порабощенную  Русь  и
возвратились в степи своего Востока". Варвары возвратились, оставив  аркан
на горле русской земли, и ханы в  Орде  напрягали  его,  то  ослабляя,  то
сжимая петлю, почти два с половиной  века.  А  русский  народ  не  знал  о
сонетах к Лауре и не слышал о "Кентерберийских рассказах",  но,  возможно,
его страдания связались с ними  -  с  рассказами  и  сонетами  -  какой-то
другой, отдаленной и незримой петлей? Да уж если про  то,  надо  вспомнить
более  давнее,  домонгольское:  почти  два  столетия  боролась   Русь   со
степняками, заслоняя им ход в  южные  земли  Европы  -  без  умысла,  лишь
обороняя себя, - и изнемогла в борьбе, и стала отрываться от степняков  на
север. Монголы накатились на  уже  изнемогшую  Русь.  Жизнь  при  монголах
непредставима. Все было, может быть, не так ужасно,  как  кажется.  И  все
было, может быть, много ужасней, чем можно себе представить. Есть  ученые,
полагающие, что иго при всех его тяготах,  поборах,  невыносимостях  имело
некоторые  положительные  стороны:  оно  принесло  на  Русь  своего   рода
_порядок_. "А все же при  них  был  _порядок_!"  -  говорили  какие-нибудь
дядьки, откупщики в конце XV века. Ну да, монголы устроили ямскую  службу,
чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения  на  Руси,  противились
самочинным судам и  всякого  рода  бунтам,  но  все  это  -  для  удобства
угнетения. Еще приводят такое соображение: иго  содействовало  объединению
русских земель, укреплению Москвы. Но это все равно что говорить:  спасибо
Гитлеру, если б не он, наша армия  не  стала  бы  в  короткий  срок  такой
мощной. Монгольское  владычество,  конечно,  сплачивало  народ  и  князей,
страдавших от общей беды - хотя князья, духовенство страдали  куда  меньше
народа,  -  но  оно  же  развращало,  выдвигало  худших,  губило   лучших,
воспитывало доносчиков, изменников, вроде рязанского князя Олега,  который
ради ханских подачек не раз предавал своих  братьев.  А  каким  унижениям,
глумлениям,  а  то  и  пыткам  подвергались  русские  князья,  совершавшие
многотрудные поездки в Орду, чтобы выпросить ярлык или ханскую  милость  в
какой-нибудь распре с  таким  же  горемыкой!  И  все  это  происходило  не
бесследно для того необъяснимого,  о  чем  мы  говорили  выше  и  что,  за
неимением лучших слов, называется _душой народа_. Карамзин  писал:  "Забыв
гордость народную, мы выучились хитрым низостям рабства".
   Неисцелимые раны нанесены, вековая боль опалила, но потомки никогда  не
прочувствуют этих ран и не поймут этой боли. Потому что  все  состояло  из
малого, из ничтожного, из каждодневного сора, из  того,  что  потомкам  не
увидеть  никаким  зрением  и  фантазией.  Летописи  сохраняют   редкие   и
сверкающие в одиночестве притчи вроде рассказа про княжьего  сына  Федора,
посла к Батыю, который в ответ на просьбу Батыя показать ему  наготу  жены
своей, красивой Евпраксии, ответил: "Когда нас одолеешь,  тогда  и  женами
нашими владеть будешь". Батый разгневался и велел убить русских послов.  А
Евпраксия в отчаянье бросилась с высокой башни и "заразилась" насмерть, то
есть убилась. На том месте стоит город Зарайск, он же "Заразск".  Но  тьмы
безвестных Федоров и Евпраксии рубились мечами  и  бросались  в  реки,  на
камни, на копья. Ведь самое ужасное было то, что иго вышло - долгое.  Люди
вырастали, старели,  умирали,  дети  старели,  умирали,  дети  детей  тоже
старели, умирали, а все длилось - тамга, денга, ярлык, аркан.  Конца  было
не видать, и люди понемногу начали дичать в  лютом  терпении  -  привыкали
жить без надежды, огрубели их сердца, остудилась кровь. Хитроумный  Калита
возвратился в 1328 году из Орды, выпросив послабления для Руси. Летописец:
"Бысть оттоле тишина велика по всей Русской земле на сорок лет и пересташа
татарове воевати землю Русскую".
   Время с 1328 по 1368  год,  когда  напал  на  Русь  Ольгерд  литовский,
считалось порою отдыха для народа.  Но  монголы  этой  передышкой  сделали
роковой промах - они допустили  народиться  поколению,  которое  не  знало
страха. С ним монголы и встретились на Куликовом поле.
   Смысл Куликовской битвы и подвига Дмитрия Донского не в том,  что  пали
стены тюрьмы - это случилось много позже,  -  а  в  том,  что  пали  стены
страха. Все верно, Мамая уничтожил не Дмитрий Донской, а Тохтамыш, тот  же
Тохтамыш спустя два года разорил Москву, мстя  за  поражение  на  Дону,  и
опять затягивался аркан, и все как будто возвращалось  к  прежнему,  но  -
пали стены страха, и прежнего быть не могло. Русские  увидели  вековечного
супостата битым и бегущим с поля боя. Чтобы истинно оценить происшедшее  в
излучине Дона и Непрядвы, надо  хоть  глазом,  по  грубой  карте  сравнить
противников: крохотное Московское княжество вкупе с несколькими  соседними
и -  безграничная  империя,  протянувшаяся  от  берегов  Волги  до  желтых
китайских рек. (Усобицы между улусами, сотрясавшие империю,  в  расчет  не
берем, усобиц на Руси хватало.) И можно ли было решаться вступать в бой  с
исполином? По трезвому разумению - нет! В порыве  безрассудной  отваги,  а
точнее сказать, в порыве освобождения от страха - можно.  Летописец  писал
про Дмитрия: "Аще книгам не учен сый добре, но  духовные  книги  в  сердце
своем имяше". Гениальность Дмитрия заключалась в том, что он  почувствовал
то, чего сами монголы еще не понимали, - страховидное чудище уже  скрипело
суставами, уже качалось. Никакие набеги ордынцев на Москву  не  могли  уже
остановить крепнущей, молодой силы, а начало тому положило  бесстрашье  на
поле Куликовом.
   Есть еще другой смысл, проникновенный и сердечный, в памяти о Куликовом
поле.  И  этот,  другой,  еще  глубже  вкоренился  в  народную  душу,  чем
горделивое сознание победы и будущего величия Москвы, - жалость к  убитым.
"Задонщина" - плач по жертвам побоища. "Грозно бо и жалостно, брате, в  то
время посмотрети, иже лежат трупи крестьянские акы  сенныи  стоги  у  Дона
великого на брезе, а Дон река три дни кровию текла".  Современников  битва
потрясла прежде всего изобилием крови - громадный пласт народа был  вырван
из жизни, и ведь погибшие были не просто молодые люди, а лучшие люди Руси.
Но автор "Задонщины" плачет не только по  русским,  павшим  в  битве,  его
скорбь всеохватна, его слезы - по всем  убиенным,  по  человечеству.  "Уже
нам, братья, в земле своей не бывать, и детей своих не видать, и жен своих
не ласкать, - стонут умирающие татары, -  а  ласкать  нам  сырую  землю  и
целовать зеленую мураву...  Застонала  земля  татарская,  бедами  и  горем
наполнившаяся..."
   Сразу по окончании битвы князь Дмитрий велит считать:  скольких  воевод
нет  и  скольких  молодых  людей  нет?  Горестным  списком   заканчивается
"Задонщина". "Господин князь великий Дмитрий Иванович!  Нет,  государь,  у
нас сорока бояр московских, двенадцати князей белозерских,  тридцати  бояр
новгородских  посадников,   двадцати   бояр   коломенских,   сорока   бояр
серпуховских,  тридцати  панов  литовских,  двадцати  бояр  переяславских,
двадцати  пяти  бояр  костромских,  тридцати   пяти   бояр   владимирских,
пятидесяти  бояр  суздальских,  сорока  бояр  муромских,  семидесяти  бояр
рязанских,  тридцати  четырех  бояр   ростовских,   двадцати   трех   бояр
дмитровских, шестидесяти бояр  можайских,  тридцати  бояр  звенигородских,
пятнадцати бояр угличских. А посечено безбожным  Мамаем  двести  пятьдесят
три тысячи".
   По  ним,  незабытым,  совершается  теперь  тризна  через  шесть   веков
немилосердной русской истории. Прочнее всего в народной памяти - скорбь.



        Юрий Трифонов.
        В грибную осень

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Надя возвращалась с Колюшкой и Витей из Москвы,  куда  ездили  на  день
купаться, а Антонина Васильевна оставалась на даче - сентябрь стоял ясный,
грибной, решили пожить до холодов,  ребятам  последний  вольный  годик  до
школы. Было около семи, уже чуть свечерело, кое-где зажглись окна, а  Надя
лишь только зашла  с  ребятами  на  участок  и  стала  подходить  к  дому,
бессознательно заметила темную веранду  и  темное  окно  в  кухне,  что  в
следующую секунду показалось ей странным, но не  очень,  потому  что  мама
забывчива и могла задремать, хотя обычно  она  зажигает  свет  рано.  Надя
поднялась по крыльцу, ребята  за  нею,  она  постучала  в  запертую  дверь
веранды - никто не отозвался; стала стучать сильнее, потом  звать  громко,
ребята весело, изо всех сил орали:  "Ба-ба!  Ба-ба!"  -  и,  сцепив  руки,
размахивали ими, глядя друг на друга,  как  два  восторженных  дурачка,  а
Надино беспокойство вспыхнуло внезапно и жутко, и она задыхаясь сбежала по
крыльцу вниз и стала кричать с клумбы. На втором  этаже  стукнула  ставня,
высунулась белая голова Веры Игнатьевны. Надя спросила, не видела ли  Вера
Игнатьевна сегодня маму, старуха  ответила,  что  видела  утром:  Антонина
Васильевна колола возле  сарая  полешки.  "Зачем  же  она  это  делала?  -
крикнула Надя с возмущением. - Почему не могла подождать  нас?  Я  столько
раз говорила!" Сердце ее сильно колотилось, она снова взбежала по  крыльцу
наверх, стала рвать дверь, та не поддавалась, тогда Надя побежала  к  дому
Евлентьевых  -  она  задыхалась  уже  не  только  от  волнения,  но  и  от
физического  напряжения,  при   ее   восьмидесяти   пяти   килограммах   и
нетренированном сердце бегать было  тяжко.  На  дверях  Евлентьевых  висел
замок, но лестничка лежала, как обычно, прислоненная к стенке гаража. Надя
схватила лестничку - правую Надину руку все еще оттягивала сумка с хлебом,
помидорами, бутылками кефира и туфлями мальчишек, взятыми из починки, -  и
потащила лестничку к веранде. Ребята стояли притихнув и испуганно смотрели
на мать. "Господи, господи..." - повторяла Надя шепотом. Она бросила сумку
на землю, приставила лестничку к тому месту веранды, где, Надя знала, было
окно, которое легко можно было открыть снаружи, и забралась на  лестничку,
толкнула раму, с трудом взгромоздилась коленями на  подоконник  и  рухнула
оттуда на пол веранды с таким громом, что на втором этаже могли  подумать,
что опрокинулся гардероб. Хромая от острой боли в ступне, она бросилась  к
двери, ведущей в комнаты: кухня была пуста, печка не горела,  возле  печки
на  железном  листе,  прибитом  к   полу,   валялись   лучинки   и   кусок
полуобгоревшей газеты, в следующей за кухней комнате в  странной  позе  на
полу, прислонившись к краю кушетки и запрокинув  голову,  сидела  Антонина
Васильевна. В ее глазах оставалась жизнь. Антонина Васильевна ждала  Надю,
чтоб умереть. Но Надя осознала это позже, а в тот миг, когда  она  увидела
мать сидящей на полу, когда бросилась к ней, нагнулась, упала  на  колени,
обняла ее за  плечи,  закричала:  "Мама,  я  здесь!  Я  сейчас!"  -  когда
оглядывалась по сторонам незрячим взором, ища что-то, еще  в  тот  миг  не
определенное сознанием, но смертельно нужное, лекарство, или стакан  воды,
или книжку с адресом доктора, живущего  на  3-й  линии,  который  уехал  в
Серпухов, - господи, он же уехал позавчера в Серпухов! - она  все  делала,
повинуясь какой-то темной, надземной силе, возникшей внезапно, как ураган,
которая с этого мига овладела ею.
   В комнате совсем смерклось, но Надя, не зажигая  света,  одеревеневшими
руками стала втаскивать тело Антонины Васильевны на кушетку, шепча одно  и
то же: "Сейчас, сейчас, мама, сейчас, сейчас, сейчас".
   Надины руки и все ее существо дрожали от напора этой  сверхчеловеческой
силы, с которой никогда прежде не соприкасалась Надина жизнь, и вдруг  она
поняла, что  эта  сила  есть  время,  превратившееся  в  нечто  совершенно
реальное, вроде ураганного ветра, оно подхватило Надю и несет.  От  платья
Антонины Васильевны шел сильный запах валерианы, а из кухни пахло  горелой
бумагой.
   И как у каждого человека, у нее был  поступок,  осветивший  всю  жизнь:
двадцать пять лет назад она прогнала мужа, которого  любила,  но  он  стал
пьяницей, и жизнь с ним сделалась невозможной. Он уехал в другой город, на
край земли. Наверное, он там погибал. У него была женщина. Иногда он писал
детям странные письма: "Милая  Надюша!  Дом,  в  котором  я  сейчас  живу,
представляет собою деревянный барак  в  два  этажа  с  двадцатью  четырьмя
окнами, тремя дверями, водоразборная колонка недалеко, дымоходы отличаются
хорошей тягой..." Надя показывала письма матери, та читала, мучаясь, но не
выдавая себя - по аккуратному и бессмысленному слогу понимала, что  письма
писаны в пьяном виде, - и плакала украдкой, но сделать ничего было нельзя.
А когда-то была хорошая жизнь, мать вспоминала ее, она плакала, вспоминая,
а не жалея: отец был главным инженером завода, ездил  в  "эмке",  приносил
паек, была дачка в Крюкове,  казенная,  от  завода,  и  на  участке  росли
яблони. И вдруг все разрушилось так внезапно  и  быстро.  Мать  постарела,
выбивалась из сил,  особенно  в  войну,  изобретала,  металась  от  одного
занятия   к    другому    -    работала    нормировщицей    на    фабрике,
секретарем-машинисткой в конторе  ОЗГУПа,  ходила  с  группой  детишек  на
бульваре, была шеф-поваром в столовой, красила дома  шелковые  платки  для
одной артели - тянула детей, никто не помогал: старшая сестра, тетя Фрося,
хотя жила богато (муж ее, дядя Лева, тридцать лет по министерствам) и была
бездетна, но в чужую жизнь не вникала. Ах, бог с ней, с тетей Фросей!  Она
будет рыдать. Их оставалось двое из большой семьи, она и мама.  Она  такая
завистливая.  Чему  завидовать?  Она  находила  и  завидовала  маме.  Мама
говорила, что у Фроси дурной глаз. Только раза два в голодные годы,  дойдя
до точки, мама стучалась к Фросе за помощью, и  та  одолжала  самой  малой
малостью, но с разговорами ("Кто ж тебя неволил детский сад заводить?" или
"Кто тебе виноват, что ты женихов гоняешь, о детях не  думаешь?",  намекая
на одного ветврача, родственника дяди Левы, приезжавшего из Орши в надежде
тут прописаться), и мама заклялась когда-нибудь у Фроськи просить.
   Мама ее жалела. Говорила, что дядя Лева подлец, обманывает  ее,  а  она
все знает и терпит. Пусть она приезжает завтра, сегодня не  надо,  сегодня
один Володя. Никого не хочу, не могу видеть, кроме Володи.  Господи,  если
только он дома, если не ушел играть в шахматы к Левину!
   Темный ветер гнал Надю по  шоссе.  Она  бежала  на  станцию  звонить  в
Москву. Навстречу шли люди  только  что  с  поезда,  нагруженные  сумками,
свертками, портфелями - из другого мира, где можно  идти  медленно,  можно
быть усталыми. Некоторые из них с изумлением смотрели на Надю. Что-то было
в ее лице, заставлявшее их смотреть: может быть, она шевелила губами.
   Она сейчас думала об одном: о том, что Володи может не быть дома. Когда
они ссорились, он всегда уходил из дома - на футбол или к Левину играть  в
шахматы. Надя была уверена в нем. Ничего другого быть  не  могло.  Однако,
когда мирились, она спрашивала, томясь тайным непобедимым страхом: "А  где
вы были вчера, молодой человек? Скажете, опять играли в шахматы у Левина?"
"Какие там шахматы! - говорил он. - Мы были  у  девочек.  Чудесно  провели
время". Обрывалось и холодело внутри,  хотя  она  твердо  знала,  что  это
шутка, примитивная шутка. Ничего не могла поделать  с  собой.  Он  тут  же
старался поцеловать ее, а она закрывала глаза и отворачивала  лицо.  Когда
касалось Володи, его отношения к  ней,  что-то  происходило  с  сознанием,
какое-то затмение мозгов: она  становилась  тупа,  теряла  чувство  юмора.
Проклятая дача! Еще в мае, когда приезжали  снимать,  она  не  понравилась
Наде -  место  невзрачное,  хозяйка  какая-то  угрюмая  и  хапуга,  триста
пятьдесят за две комнатки с верандой, - но Володя и мама настояли,  потому
что близко от станции, и хозяйка до  октября  уезжала  на  юг,  и  надоело
искать, а для мамы было главное, что  рядом  базарчик.  Как  чуяло  Надино
сердце, что дача проклятая. Они с Володей почти и  не  жили  там:  завезут
продукты на неделю и исчезнут, мама одна управлялась.  Вечерами  играла  в
карты с ребятишками на  кухне,  где  было  всего  теплее,  а  так-то  дача
холодная, даже летом подтапливали, стены дощатые - и за доски такие деньги
дерут! "Где же наши гулены? Верно, в концерт пошли. По радио передавали  -
сегодня большой концерт в Москве..." Но Надя и Володя  ходили  в  концерты
редко. Чаще в кино, к приятелям на чаек или на футбол, а то сидели дома  и
телевизор смотрели. И как раз больше всего Надя любила дома сидеть, чтоб с
Володей вдвоем, никаких приятелей, и чтоб знать,  что  дети  в  порядке  -
дышат сосной, едят вкусно и правильно, потому что мама великая  кулинарка,
- и полежать на тахте в тихой квартире с книжкой в  руках  под  верблюжьим
одеялом, и чтоб Володя спустился в "Гастроном", купил бы сырку,  колбаски,
и пораньше лечь спать, часов полдесятого нырнуть в свежие простыни,  -  но
зачем же, зачем мама выбрала это проклятое  место,  куда  душа  не  лежала
приезжать?
   Он  был  дома.  Надя  услышала  родной  недовольный  голос.  Не  смогла
договорить, он закричал на другом конце провода: "Надя, я еду!  Меня  ждет
Левин! Я к нему на секунду и сейчас же беру  такси!"  Зачем  к  Левину  на
секунду? Она силилась понять. Ссора вчера была ничтожна: она  рассердилась
на то, что он собрался идти в субботу на день  рождения  своей  двоюродной
сестры Риты, вместе с Надей, разумеется, но  Надя  должна  была  ехать  на
дачу, дать передохнуть маме, и, кроме того, Надя не любила Риту, считая ее
фальшивой и скрытно  недоброжелательной.  Не  простила  ей,  что  когда-то
давно, когда они с Володей еще не были знакомы, Рита хотела женить  Володю
на своей подруге. Подруга могла там быть. Конечно, все это вздор,  подруга
давно замужем, родила детей и превратилась в драную кошку.
   И Володя сам не пошел бы, но тут он впал в амбицию. Решил, что ущемляют
его свободу. "Ну конечно! - говорил