безобразными
бредами, и -  какими-то  стародавними,  знакомыми  искони;  невыразимости,
небывалости лежания сознания в теле, ощущение математически точное, что ты
- и ты, и не ты, а... какое-то набухание в никуда  и  ничто,  которое  все
равно не осилить..."
   Было бы занимательно для писателя и  психолога  внедриться  в  ощущение
художника во младенчестве, в эмбрионе. Я назвал бы такое  внедрение,  будь
то повесть  или  нечто  эссеобразное,  "Немота".  Тут  вся  боль:  немоты,
несказанности: есть что сказать, но ты безглаголен.


   Тридцать лет назад я учился в Литературном институте, посещал  семинары
Федина, Паустовского. Терзания тех лет хорошо помню - врезались  в  память
навеки. Один из моих товарищей, окончив институт, продолжал там  несколько
лет работать и однажды сказал мне: "Знаешь, какая разница между студентами
нашего времени и нынешними? Мы встречались  в  коридоре  и  говорили  друг
другу: "Я вчера рассказик написал. Давай почитаю?" И тут же на подоконнике
- у нас был такой отдаленный подоконник в торце дома - принимались глушить
товарищей "рассказиком"  страниц  на  двадцать.  А  нынешние,  встречаясь,
говорят: "Я вчера рассказик написал. Как думаешь, куда волочь: в  "Огонек"
или "Сельскую молодежь"?"
   Когда  это  было  рассказано,   меня   покоробило:   слишком   очевидны
благородство и бескорыстие первых, неблагородство и  корыстолюбие  вторых.
Теперь же думаю: чепуха! Нынешние сокращают начало.
   Начало лучше всего обрубать. В искусстве  тоже.  Раскачку  -  к  черту!
Когда-то я написал рассказ, который был напечатан в спортивной  газете.  В
одном номере рассказ  не  поместился,  разбили  на  два.  Помню,  Арбузов,
прочитав второй отрывок и  не  поняв,  что  это  продолжение,  бурно  меня
хвалил. "Так и надо,  Юра:  начало  немного  странное,  неожиданное,  даже
несколько непонятное, - говорил он, - зато  все  достоверно.  И  не  нужно
ничего объяснять. Вы молодец!" Я не чувствовал себя молодцом. Но отчетливо
понял, что начало - то, от чего следует отделываться как можно скорей.
   Не топчитесь  слишком  долго  в  прихожей,  врывайтесь  в  комнату.  Не
засиживайтесь в начинающих, которых  не  существует.  Но  имейте  в  виду:
дальше легче не станет!

   1976



        "НА ВСЕ ВРЕМЕНА"

   Непреходящее значение Толстого - в моральной  мощи  его  сочинений.  То
общеизвестное в его учении, что  принято  называть  "непротивлением  злу",
есть только часть этой мощи, край громадной духовной силы, а весь  материк
толстовской морали можно обозначить  так:  жить  по  правде,  то  есть  по
совести.
   Толстой видел худое устройство мира, но считал, что это не  может  быть
оправданием того, что  человек  "живет  не  так".  (Иван  Ильич,  помирая,
сокрушался по поводу  того,  что  "жил  не  так".)  В  отличие  от  многих
современников,  которые  полагали,  что  надо  сначала  переменить   худое
устройство, а  потом  уж  заняться  человеком  с  его  летучей  моралью  и
кратковременной совестью, Толстой был убежден в том, что тем и другим надо
заниматься одновременно. В противном случае будет так: вот сделаю ремонт в
квартире и начну жить по совести, а то ведь, пока грязные  обои  и  старая
мебель, я имею право жить дурно. И выйдет  так,  что  в  дурных  поступках
человека виноваты обои. Но Толстой грозно сказал: нет! Загляните  в  себя,
ужаснитесь обоям своей души, перемените старую мебель  своих  привычек,  и
это поможет всем людям переделать худое устройство мира. А  насколько  мир
худ, Толстой понимал и видел хорошо, и чем дольше жил, тем понимал и видел
со все большим ужасом и душевною мукой.
   В одной из статей, - посвященной итальянским делам, убийству анархистом
Гаэтано Бресси короля Гумберта I -  она  называется  "Не  убий!",  Толстой
написал: "А  поддерживает  теперешнее  устройство  обществ  эгоизм  людей,
продавших свою свободу и честь за свои маленькие материальные выгоды".
   Эгоизм  -  это  заурядное,  столь  хорошо  всем  знакомое  человеческое
свойство - Толстой наделяет исполинской силой, ибо оно, как  он  полагает,
может создавать и поддерживать целые общества. Вот так переустройство души
одного человека - с неизменно присущим ему  эгоизмом  -  тесно  связано  с
переустройством  мира.  Одно  немыслимо  без  другого.  Толстой   призывал
начинать с себя. Эгоизм имеет много масок, обличий, градаций,  иногда  его
энергия настолько сильна, что убивает других людей, а иногда раствор  слаб
и едва заметен. И нужна гениальная наблюдательность, чтобы обнаружить  его
присутствие. В нашей литературе  сейчас  можно  говорить  о  "нравственных
поисках". Это может показаться странным:  литература  всегда  нравственный
поиск! Так было задумано. Тысячелетия назад. Но с тех  пор  замысел  оброс
гроздьями ненужных вещей. Возможно, тут просто азартный ответ:  на  пошлую
псевдолитературу, которая  процветает  повсюду,  и  на  холодный  глазомер
аналитиков структуры. Я отнюдь не против  холодного  глазомера.  Я  против
утверждения о том, что  психологический  роман  себя  изжил.  Можно  ли  с
помощью анализа структуры оценить внутри книги - героя, а в конечном счете
внутри себя, что есть добро и что  зло?  Все  это  бывает  так  запутанно,
слитно,  невозможно  разобрать  где  что.  Толстой   призывал   терпеливо:
разберите! Распутайте! Это возможно, надо  найти  концы.  И  показывал  на
примере своих книг, как это делается. Там  нет  назиданий,  нет  прописной
правды, там есть высшее знание: как поступать согласно естественному  ходу
вещей. Совесть Толстого есть знание  (в  слове  "совесть"  коренится  этот
смысл. Русское "совесть" - совокупное знание,  со-весть;  впрочем,  как  и
немецкое Gewissen - Ge-wissen). Когда Пьер Безухов расстается с  умирающим
Платоном Каратаевым, он не слишком мучается  своим  отчуждением  от  него,
своим нежеланием подходить к нему и слышать тихие  стоны  -  в  этом  есть
правда естественности, ибо помочь Пьер не в силах - зато он всем существом
стремится узнать, понять и _разобраться_. "Он  узнал,  что  на  свете  нет
ничего страшного. Он узнал, что как на свете нет положения, в  котором  бы
человек был счастлив и свободен, так и нет положения, в котором он был  бы
несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница  страданий  и  граница
свободы и что эта граница очень близка".
   Совесть Толстого  беспощадна  -  в  той  степени  беспощадности,  какая
присуща природе, естественному ходу вещей.
   От морального напора толстовских книг идут остальные качества  великого
писателя - понимание других, понимание себя и жажда  добираться  до  сути.
Когда в письме Александру III Толстой писал: "Я, ничтожный, не  призванный
и слабый, плохой человек..." - он писал то, что думал. Почему он так думал
- вопрос другой. Но то было истинное чувство, а не ради  красного  словца.
Пожалуй, нет в мировой литературе другою  писателя,  который  был  бы  так
строг и безжалостен к себе, причем не показной, натужливой  строгостью,  а
глубокой и естественной, и тут кроется один из величайших  образцов,  увы,
почти недостижимый. Немало писателей умеют подшучивать над  собой,  иногда
зло, остроумно, мы это ценим, и улыбаемся, и  благодарны,  но  Толстой  не
подшучивал, а  взрезал,  анатомировал,  иногда  читать  его  страшно.  Как
индийские факиры, он умел оперировать себя. Нет, он  не  шутил  -  хотя  в
обыкновенном житейском понимании это была неправда - он не шутил, когда  в
"Исповеди" писал о себе: "Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли,  чтоб
убить, проигрывал в карты,  проедал  труды  мужиков,  казнил  их,  блудил,
обманывал... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это
меня хвалили, считали и считают мои сверстники  сравнительно  нравственным
человеком. Так я жил десять лет. В это время я стал писать  из  тщеславия,
корыстолюбия и гордости".
   Он сказал много горького о людях, о том, что жизнь не знает пощады.  Он
показал сатанинскую правду: умирающий _обременяет_ родных.  Литература  до
него не касалась этих бездн. Бур Толстого  проник  до  рекордных  отметок.
Писатели после Толстого догадались: можно  и  нужно  бурить  в  еще  более
глубинных горизонтах. Кафка  написал  рассказ  "Превращение",  где  своими
средствами развил найденное Толстым: родственники Замзы, любившие его,  но
отчаявшиеся спасти, с облегчением вздыхают после его смерти и  уезжают  на
прогулку за город, а родственники умирающего Ивана Ильича идут  с  будущим
зятем в театр. Осуждает ли их Толстой? Нет, не осуждает, он горюет  вместе
с ними, он понимает их: они должны подчиниться естественному ходу вещей.
   У Толстого есть выражение  "быть  пьяным  жизнью".  Вот  это  "пьянство
жизнью" - делающее человека счастливым и могучим, одуряющее его - показано
с замечательной силой во всех книгах Толстого. Он сам был пьян жизнью. Сам
пережил минуты смертельно тяжкого похмелья,  едва  не  погиб,  прежде  чем
пришел вот к чему: смысл человеческой жизни в том, чтобы добывать ее.
   Напрасно полагают иные, что развивать "школу  Толстого"  -  это  значит
составлять длинные, громоздкие фразы, кое-как сшитые  словечками  "что"  и
"который". Школа Толстого - это работа на большой глубине.  Для  писателей
Толстой поставил неоценимые ориентиры: он говорил о трех  совершенствах  в
искусстве. Первое - значительность содержания, второе - красота, третье  -
задушевность.  Эти  обязательные   параметры   истинного   художественного
произведения остаются, вероятно, в силе и сегодня, так же как  остаются  в
силе   опасности   псевдолитературы,   на   которые   указывал    Толстой.
Псевдолитератор "берет _ходячее_ в данное время и хвалимое умными  по  его
понятию людьми содержание и облекает  его,  как  умеет,  в  художественные
формы... или же избирает тот предмет, на  котором  он  более  всего  может
выказать _техническое_ мастерство".
   А настоящий писатель "должен  ждать,  чтобы  в  его  душе  возникло  то
важное, новое содержание, которое бы он истинно полюбил, а полюбив,  облек
бы в художественную форму".
   Итальянский  корреспондент  спросил,   какова   популярность   Толстого
сегодня? Истинная она или же, как бывает с  классиками,  это  популярность
школьных программ, популярность по инерции? Я думаю, популярность Толстого
- ИСТИННАЯ. Лев Толстой подтверждает известную мысль Тургенева в разговоре
с Флобером - об этом вспоминает Мопассан в своей статье "Иван Тургенев"  -
насчет того, что нравится художнику и что нравится толпе.  Флобер  сказал,
что художнику и толпе нравятся разные вещи, но есть великие  произведения,
которые нравятся и художнику и толпе, на что Тургенев заметил: "Но  имейте
в виду, нравятся по разным причинам".
   К этому можно добавить: по какому-то высшему счету эти  разные  причины
объединяются в одну - великие произведения нужны для _добывания_ жизни,  о
чем говорил Толстой. Как поля, как леса. Каждый берет  от  лесов  и  полей
что-то свое.
   Однажды я ехал  в  поезде,  третьим  классом,  подражая  Льву  Толстому
(впрочем, в студенческие времена просто не было денег), и слушал  разговор
двух крестьян, севших в вагон ночью.  Один  рассказывал  другому  какую-то
длинную историю про своих знакомых. Что-то о войне, о плене, о бегстве  из
плена. Одного знакомого рассказчика  звали  Жилин,  другого  Костылин.  Не
сразу я понял, что крестьянин пересказывает, как нечто случившееся в жизни
и известное ему из первых  рук,  повесть  Толстого  "Кавказский  пленник".
Созданное Толстым стало частью окружающего мира. Толстой  -  писатель  для
всех людей и на все времена.

   4.IX.78 г.



        "НЕЧАЕВ, ВЕРХОВЕНСКИЙ И ДРУГИЕ..."

   В чем загадка Достоевского? Почему спустя сто лет после смерти он  один
из   самых   живых,   сильно   действующих,   необходимых    человечеству?
Художественная  и  мыслительная  мощь  Достоевского  не   растратилась   в
десятилетиях, а, наоборот, неуклонно возрастает и крепнет. Его влияние  на
литературу XX века неоспоримо. И не только на литературу.  Это  тем  более
загадочно, что с точки зрения литературной формы  Достоевский  -  писатель
неправильный. Живописность, образность, пластика, все то, что в  привычном
понимании составляет плоть прозы, Достоевского не заботит. Он  лишен  зуда
все непременно с чем-то сравнивать. Метафоры его не интересуют.  Он  может
спокойно писать: "Он покраснел, как рак", или "Он  покраснел,  как  пион".
Пейзажей в его романах почти нет. Они тормозят действие.  Мысли,  чувства,
идеи извергаются  лавой,  и  нет  времени  останавливаться  и  глядеть  на
природу. А передавать посредством пейзажа  душевное  состояние,  как  учит
литературоведение, Достоевскому не нужно - он  передает  состояние  другим
способом. Речи героев несуразно длинны. Люди так долго,  нудно,  страстно,
бесконечно не разговаривают. Да и композиция романов  какая-то  сумбурная,
неестественная -  отдельные  лица  выскакивают  вначале,  потом  исчезают;
незначительные события занимают много места,  значительные  -  мало.  Есть
фигуры будто бы важные, о которых мы не  знаем  решительно  ничего,  кроме
того, что они исполняют служебную роль  -  рассказчика.  Но  ведь  так  не
делается по правилам прозы. Каждая  фигура  должна  быть  осязаема.  Иначе
зачем ее вставлять в сочинение? И на всем печать неистовой спешки,  оттого
небрежность, неряшливость, неотделанность. Ну да,  он  был  в  долгах,  он
спешил, ему некогда было шлифовать, оттачивать.
   И вот оказывается...
   Да мы ничего этого просто не замечаем! Никаких  "покраснел,  как  рак",
никаких  несуразностей,  неестественностей!  Потому  что  он   захватывает
главным - обнажает перед нами внутреннюю суть людей.  А  ведь  нет  ничего
интересней, как заглядывать внутрь других и себя.  Он  описывает  то,  что
наименее доступно описанию, - характеры. И для этих описаний - я бы назвал
их _психологическими пейзажами_  или  _пейзажами  души_  -  не  жалеет  ни
красок,  ни  подробностей,  ни  зоркости,  ни  многих  страниц.   Исследуя
характеры, Достоевский исследует  все  стороны  человеческого  бытия.  Все
тайное и запертое отмыкается этим ключом. Такая работа  требует  глубокого
погружения. Магма характеров находится в недрах, под великою толщей  -  ее
надо  прорыть,  прогрызть.  Мы,  обыкновенные  сочинители,  находимся   на
поверхности, где пейзажи, а лазерный луч  Достоевского  проникает  вглубь.
Перед  началом  работы  над  романом  "Бесы"  -  книгой   политической   и
полемической, требовавшей, вероятно, в первую очередь социального анализа,
- Достоевский написал в черновике чуть ли не первую фразу: "N. Все дело  в
характерах".
   Для раскрытия характеров Достоевский ставит героев в ситуации,  которые
теперь принято называть экстремальными. Но в наше время, когда это понятие
возникло и стало излюбленным у критиков, оно  связано  с  войной,  тайгой,
пустыней, кораблекрушениями, прорывом дамбы и прочим в этом роде.  Связано
с тем, что требует физической смелости и спортивной закалки.  Достоевского
интересуют экстремальные  ситуации  духа.  Человек  мучается,  приходит  в
отчаянье, решается  на  безумные  поступки  каждую  минуту,  ибо  все  это
происходит в глубине сознания, чего мы  не  замечаем,  а  он  -  видит.  В
экстремальной ситуации находится Раскольников, убивший двух  людей,  но  в
экстремальной  ситуации  находится  и  Макар  Девушкин,   терзающийся   от
собственного ничтожества, и Степан Трофимович Верховенский, который никого
не убивал, живет в достатке, но он приживал, неудачник,  вынужден  терпеть
сумасбродную  любовь  генеральши   Ставрогиной,   и   это   делает   жизнь
невыносимой. Недаром он говорит:  "Я  человек,  припертый  к  стене!"  Для
Достоевского жизнь - экстремальная ситуация.
   И есть еще феномен, делающий книги Достоевского столь читаемыми сегодня
- для тех,  кто  еще  не  разучился  читать.  Многие  разучились,  сидя  у
телевизоров.  Достоевский  -  отгадчик  будущего.  Правота   его   отгадок
становится ясна не сразу. Проходят десятилетия, вот уже минул век - и, как
на  фотобумаге,  под   воздействием   бесконечно   медленного   проявителя
(проявителем служит время) проступают знаки  и  письмена,  понятные  миру.
Книги  Достоевского  подлинно  "имеют  свою   судьбу",   которая   сложна,
болезненна, противоречива, конца ей не видно.  Эти  сети  закинуты  далеко
вперед, в пока еще неведомые пространства. О книгах  Достоевского  сначала
судили грубо, потом страстно, потом  на  них  взглянули  другими  глазами.
Человечество погрузилось в апокалипсические испытания XX века и измученным
зрением все оценивало  по-новому.  Особенно  поразительна  в  этом  смысле
судьба романа  "Бесы".  Современники,  даже  наиболее  проницательные,  не
оценили "Бесов" по-настоящему. Левый лагерь  категорически  признал  книгу
антиреволюционной,  хотя  она  была   _антипсевдореволюционной_.   Русский
якобинец  Ткачев  в  статье  "Больные  люди"   яростно   клокотал   против
Достоевского, но не смел коснуться двух главных  болевых  точек  романа  -
убийства  Шатова  и  идей  Шигалева  -  Верховенского,  ибо  то  и  другое
Достоевский  взял  из  реальной  жизни  и  назвать  то  и  другое   плодом
воображения больного человека было никак уж нельзя.  Не  поняли  истинного
значения "Бесов" и представители художественной элиты и правого  лагеря  -
первые видели в романе недостаток художественности, вторые  поднимали  его
на щит все за ту же антиреволюционность. У Шопенгауэра есть размышление  о
природе таланта и гения. Талант,  считает  философ,  попадает  в  цели,  в
которые обычные люди попасть не могут, а гений попадает  в  цели,  которых
обычные люди не видят. Так вот:  книга,  написанная  впопыхах,  по  жгучим
следам  событий,  почти  пародия,   почти   фельетон,   превратилась   под
воздействием "проявителя" в книгу провидческую. Как это случилось?
   Больше ста лет назад, в ноябре 1869 вода, в Москве в  Петровском  парке
произошло  убийство  мало  кому  известного  молодого  человека,  студента
Иванова. Убивали впятером: двое заманили в безлюдное  место,  затолкали  в
грот,  трое  набросились,  один  держал  за  руки,  другой  душил,  третий
выстрелил в голову. Иванов  укусил  стрелявшего  за  палец.  Тело  убитого
бросили в пруд. Через четыре дня его обнаружила полиция.
   Убийство студента Иванова, ничем не примечательное, гнусное -  впятером
на одного! - стало, однако, одним из самых заметных событий прошлого века,
а тень от него перекинулась на век нынешний. И кто знает,  куда  потянется
дальше. Для русской истории это убийство не менее  роковое,  чем,  скажем,
убийство народовольцами царя Александра II. Дело не в том, что Достоевский
взял этот сюжет для романа "Бесы" и тем обессмертил убийц и  жертву,  а  в
том, что убийство в Петровском парке обозначило движение, которое по имени
главного убийцы - Нечаева (того, кто прострелил Иванову голову) - получило
название   нечаевщины,   переполошило   Россию,   жандармов,    либералов,
революционеров,  померещилось  фантастической  и   страховидной   ерундой,
обреченной на гибель.
   Сергей Нечаев,  сын  сельского  священника,  учитель  закона  божия  из
провинции,  желчный,  болезненного  вида  юноша,  страдавший  тиком  лица,
приобрел с годами - так же как  его  ненавистливый  жизнеописатель  -  все
большую славу. Как два вечных супротивника, как Христос и  антихрист,  они
не могли теперь существовать друг без друга и  в  каждом  новом  поколении
находили себе адептов: у Достоевского их было неизмеримо больше, но адепты
Нечаева ничтожною горсткой умели приводить мир в содрогание.
   Так в 1871 году содрогнулась Россия, когда судили нечаевцев (сам Нечаев
ускользнул от суда в Европу и был судим несколько лет спустя), и в  газете
"Правительственный вестник" появилось в качестве документа, приобщенного к
делу,  зловещее  сочинение:  "Катехизис   революционера".   Долгое   время
авторство приписывалось Бакунину, с которым  Нечаев  сошелся  в  Европе  и
сумел ему  понравиться,  но  в  последнее