трафа  мы,  конечно,  не
допустим, товарищ Брыкин. Мы их не заводили, нам что были  они,  что  нет,
все едино. Вот девочка с ними занимается, а нам - что ж, пускай.
   - Девочка тем более не ваша. Это не причина.
   - Наша, наша, - сказала Клавдия  Никифоровна  и  погладила  Маришку  по
голове.
   - Где ж ваша? И масть не та. - Брыкин усмехнулся, передние зубы у  него
были золотые. Наклонившись к Сергею Ивановичу так, что  красные  щеки  его
свесились, как два мешочка, сказал вполголоса: - А приваживать не советую.
   Тут в комнату заглянула Агния Николаевна, позвала Маришку ужинать.
   - А она уж ужинает, - сказала Клавдия Никифоровна.  -  Вон  как  хорошо
ужинает.
   - Нет, нет, не надо  мешать  чужим  людям,  Мариша,  скажи  спасибо,  и
пойдем.
   Агния Николаевна вошла в комнату, поздоровалась с Брыкиным, на что  тот
как-то неопределенно, не глядя, кивнул, а может, просто опустил  голову  и
вышло похоже, что кивнул, и взяла Маришку за руку. Но  девочка  не  хотела
вставать, неспешно допивала чай с блюдца и заедала баранкой.
   - Нам ваша дочка нисколько не мешает, - сказал Сергей Иванович.
   - Я понимаю, но у вас люди, а ей пора домой.
   - А ничего, пускай чайком погреется.
   - Мариша, я тебя прошу - быстрее!
   Все, даже Брыкин, смотрели на девочку, уплетавшую баранку,  с  улыбкой,
только мать стояла мрачно, глядя на дочь совсем не  материнском,  холодным
взором.
   - Ну? - сказала Агния Николаевна.
   - Мам, а дядя говорит, что голубков надо убрать.
   - Надо - значит, надо.
   - Мам, а мне их жа-алко!
   - Мало ли что жалко. Вставай! Скажи  спасибо,  и  пойдем.  Нас  бабушка
ждет. - И она потянула Маришку за руку из-за стола.
   - Да, да, голубков ваших надо убрать непременно, - сказал Брыкин.
   Бледное  личико  Маришки  вдруг  скривилось,  глаза  закрылись,  и  она
заревела. Клавдия Никифоровна стала ее успокаивать, совала баранку. Сергей
Иванович тоже встал из-за стола, Агния Николаевна тащила Маришку силой,  а
та ревела все отчаянней. Агния Николаевна не говорила ни  слова,  лицо  ее
как будто застыло, и только у самых дверей она вдруг стала кусать губы.
   Брыкин сказал, когда мать и дочь скрылись:
   - Ну и соседи у  вас!  -  И  покрутил  головой.  -  А  насчет  птиц  не
затягивайте. К завтрему чтоб.
   Сергей Иванович и Клавдия Никифоровна особенно не огорчились: жили  без
голубей и проживут. Штраф  платить  никому  неохота.  Клавдия  Никифоровна
сгребла все голубиное семейство - и птенца великовозрастного, который  уже
летать начал, - и отнесла вместе с ящиком одному  знакомому  малому,  сыну
лифтерши. Вот малый обрадовался-то!
   Вечером о голубях не говорили. Точно их и не было никогда. После  ужина
пошли к Марии Алексеевне в дурачка перекинуться. Потом, когда вернулись  и
уже спать постелились,  старушка  Софья  Леопольдовна  постучала:  Маришка
плачет, не засыпает, хочет на голубков посмотреть.
   - Нету голубков! Все! Улетели! - сказал Сергей Иванович сердито.
   А на другой день, лишь только вошел  Сергей  Иванович  в  дом,  Клавдия
Никифоровна ему радостно:
   - А у нас гости!
   - Кто такие?
   - Погляди вот...
   Очень смеялись в тот вечер Сергей Иванович и Клавдия Никифоровна.
   - Мы-то их жалели, мы-то их кормили, а  они  нас  разорить  хотят,  под
штраф подвести!
   Вскоре и малый, лифтершин сын, прибежал испуганный:
   - Тетя Клава, у вас голуби?
   - Здесь, здесь. Забирай свое добро и береги лучше...
   Отдали ему голубей, а Сергей Иванович взял молоток  и  подбил  железный
отлив таким образом, чтобы, если прилетят голуби в другой  раз,  сесть  им
было невозможно.
   Утром Сергей Иванович прямо из постели, босой, подошел к окну, глянул -
мать честная! - голуби тут как тут. Сидеть им нельзя, так они  прицепились
к железу и повисли. Все трое повисли. И как ухитрились, на чем держались -
непонятно. Эти висящие голуби выглядели так страшно, жутко и  трогательно,
что Сергей Иванович и Клавдия Никифоровна растерялись. Марию Алексеевну  с
племянником пригласили  смотреть  и  Маришку  позвали.  Маришка  оказалась
больной, лежала в постели, вместо нее старушка Софья Леопольдовна пришла -
совсем согнутая, голова  трясется.  Племянник  Марии  Алексеевны,  человек
ученый, студент института,  сказал,  что  у  голубей  действует  особенная
привычка. Им, сказал,  отбиться  от  вашего  окна  так  же,  трудно,  как,
например,  Сергею  Ивановичу  бросить  трубку   курить.   Старушка   Софья
Леопольдовна тоже удивлялась, ахала,  потом  сказала  Клавдии  Никифоровне
шепотом:
   - А у нас беда: Агнию с работы сократили. Как жить  будем  -  не  знаю.
Книги  продаем,  ковер  продали...  -  И  громко:  -   Нет,   ваши   птицы
исключительно редкие! На мой характер, я бы их ни за что не отдала!
   Сергей Иванович хмурился, глядя на голубей.
   - Ничего, ладно, - ворчал. - Долго не провисят, устанут...
   И голуби  правда  улетали  куда-то,  но  потом  возвращались  и  снова,
прицепившись к отливу, терпеливо висели. Так провисели они целый  день.  И
тогда, пораженный этой удивительной преданностью, Сергей Иванович решился:
будь что будет, пускай птицы остаются. Нельзя таких птиц отдавать. Два дня
прошли спокойно, а на третий явился Брыкин.
   - Что ж, граждане? Акт будем составлять?
   Ему показали, что ящика нет и даже отлив подогнут нарочно, и рассказали
про лифтершина сына и про то, как голуби возвращаются и висят, окаянные, и
сделать с ними ничего  невозможно.  Брыкин  разглядывал  висящих  голубей,
качал головой, и его красные щеки тряслись, как два мешочка. Он спрашивал,
который тут голубок и которая голубка, пытался взять  их  в  руки  и  даже
положил несколько крошек на карниз.
   Поиграв с голубями, вздохнул, сказал тихо:
   - А все равно, граждане, убрать надо неминуемо. И зачем  вам,  ей-богу,
эту пакость держать, прости господи? Если ради девчонки, то  могу  сказать
вполне ответственно, - он понизил голос, - не жильцы они тут. Ясно?
   - Какая девчонка!  -  Сергей  Иванович  махнул  рукой.  -  Это  нас  не
касается.
   - А нам, видишь, поступило  заявление,  и  мы  обязаны  прислушаться  и
принять меры. Так что голуби считаются птица  подозрительная,  ненужная  в
наше время. И тем более ученик занимается и они ему мешают.
   - Ну, понятно, чего говорить. У вас тоже служба...
   - А как вы думали? Легко ли мне, старику, какой раз к  вам  на  седьмой
лезть да вниз топать? Одни вы, что ли, у  меня?  -  Красное  лицо  Брыкина
стало еще гуще, малиново-красным,  голос  возвысился,  белые  стариковские
глаза с неожиданной злобой уставились в Сергея Ивановича. - Зачем  столько
уговоров? Пригласить вас повесткой на товарищеский суд, акт  составить  да
штраф влепить - и вся недолга!
   Едва упросил Сергей Иванович отсрочку на два дня.
   В субботу вечером Сергей Иванович посадил голубей  в  корзинку,  накрыл
тряпкой и поехал на Ленинградский вокзал. Он решил отвезти  голубей  своей
сестре, которая жила за Клином, в ста пяти километрах от  Москвы.  Клавдия
Никифоровна очень тревожилась за своего старика, особенно огорчилась  тем,
что не заставила Сергея Ивановича надеть вязаную телогрею и взять  зонтик.
Последнюю неделю зачастили грозовые дожди, в воскресенье тоже была  гроза.
Клавдия Никифоровна проклинала голубей, соседей,  Брыкина,  ей  мерещились
всякие напасти.
   Сергей Иванович  вернулся  за  полночь  -  продрогший,  измученный,  но
довольный и с букетом сирени. Он рассказал, что голуби устроены прекрасно,
лучшего  и  желать  нельзя.  Обе   племянницы,   девочки,   счастливы   до
невозможности. Голубям отвели квартиру на чердаке, со всеми удобствами,  с
окном в сад - не то что ржавый отлив, где  даже  сесть  некуда.  А  там-то
помещение богатое, простор, воздух, сирень цветет, воркуй на здоровье хоть
сто лет.
   - Так что попали наши птахи как в дом родной, - закончил  свой  рассказ
Сергей Иванович, усмехнулся устало. - Теперь уж не воротятся...
   Воротились голуби во вторник.
   Клавдия Никифоровна плакала, встречая мужа в дверях. Она  сказала,  что
голуби прилетели днем, незадолго перед обедом, и мальчишка уже  стрелял  в
них из рогатки.
   Сергей  Иванович  на  цыпочках,  боком,  подходил  к  окну,  охваченный
странным чувством,  смесью  восторга  и  испуга.  Голуби  висели  в  своей
излюбленной позе, опрокинутые навзничь, зацепившись за  ржавый  отлив.  Их
крохотные бисерные глаза метали на Сергея Ивановича любовные взгляды.
   В третий свой приход Брыкин принес  повестку  в  товарищеский  суд:  на
субботу, на семнадцать часов, в помещении красного уголка.
   Был сухой, жаркий, уже клонившийся к вечеру  день  начального  лета.  В
пустынном дворе - детвора разъехалась по дачам и лагерям  -  легкий  ветер
мел по асфальту невесомый прозрачно-серый тополиный пух. Отдельные пушинки
достигали седьмого этажа, залетали в окна, а самые отважные,  подхваченные
теплым воздухом, подымались еще выше, над крышей, над  палками  антенн,  в
синее небо. Клавдия Никифоровна смотрела из окна, как ее  старик  плетется
по двору, помахивая корзиной.
   Через час он вернулся. Корзина была пуста.  Клавдия  Никифоровна  сразу
заметила, что от Сергея Ивановича пахнет вином и у него дрожат руки.
   - Отдал? - спросила Клавдия Никифоровна, почему-то испугавшись.
   - Не волнуйся, мать. Теперь - все, порядок... Порядок, мать.
   - С какой же ты радости наклюкался? Постой-ка... - Клавдия  Никифоровна
осторожно сняла прицепившееся к пиджаку Сергея Ивановича  маленькое  белое
перышко.
   - Это пух, мать. Пух с тополей -  поняла?  Поняла,  старая,  чего  тебе
говорят? Ух ты, мордаха! - Сергей Иванович с глупой пьяной суровостью взял
пальцами Клавдию Никифоровну за щеки, сжал  их  и  потряс  грубовато,  как
делал когда-то давно, в молодости. И Клавдия Никифоровна  вдруг  вспомнила
это, что было когда-то, и улыбнулась.
   Белое перышко, которое она сняла с пиджака, медленно плыло  в  воздухе,
кружилось, снижалось, но ветер из окна подхватил его, и оно взмыло вверх и
тихо - никто не заметил - село на плечо Сергея Ивановича.
   А потом - что ж?
   Было  лето,  долгое  и  сухое,  была  осень  с  дождями,  были  холода,
испортилось отопление в третьем подъезде, приходил Брыкин, составлял  акт,
две ночи спали в шубах,  Клавдия  Никифоровна  мучилась  с  зубами,  Агнию
Николаевну с девочкой и старушкой Софьей Леопольдовной переселили  куда-то
на край Москвы, а в их две комнаты вселились новые жильцы,  семь  человек,
все из  Тулы,  потом  зима  кончилась,  еще  одно  лето  прошло,  объявили
амнистию, Сергею Ивановичу назначили пенсию, и он ушел с работы  и  теперь
садился за домино с раннего утра. Потом  вышел  приказ  насчет  голубей  -
разводить их как можно больше к фестивалю, встречать иностранцев, -  и  за
них  теперь  не  то  что  штраф,  а  спасибо  говорили.  И  развелось   их
видимо-невидимо. Повсюду их кормили, на площадях, во  дворах,  ходили  они
стаями,  толстые,  вперевалку,  летать  ленились,   а   только   ворковали
целодневно да гадили где попало, особенно в углах дворов,  по  балконам  и
карнизам, и спасу от их пакости, желтовато-свинцовой, не было никакого.  А
в плохую погоду  Сергей  Иванович  сидел  дома  и  плел  для  удовольствия
маленькие корзинки из цветного  полиэтиленового  провода.  Обрезки  такого
провода - то ли он был телефонный, то ли еще для  каких  нужд  -  приносил
Сергею Ивановичу сколько угодно племянник Марии  Алексеевны,  который  уже
закончил институт и работал на предприятии.



        Юрий Трифонов.
        Вера и Зойка

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в 4-х томах. Том четвертый".
   М., "Художественная литература", 1987.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 12 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Перед обедом пришла одна знакомая клиентка, пятьдесят два  восемьдесят,
- аккуратная такая, чистенькая, в  плаще  "болонья",  белье  сдавала  тоже
всегда чистенько, аккуратно и мужского много, -  и  спросила  у  Веры,  не
поедет ли она с субботы на  воскресенье  за  город  -  убрать  дачу.  Вера
спросила: много ли дел? Виду не показала, что обрадовалась. А обрадовалась
очень, потому что деньги нужны были до зарезу, и  этот  зарез  обозначился
именно сегодня, утром, и Вера до сих пор не могла прийти в себя  и,  бегая
от прилавка к полкам, цеплялась за выбитую половицу.  Это  уж  как  закон:
чуть понервничает - всегда за эту половицу цепляется,  чтоб  она  пропала,
зараза.
   Клиентка объясняла: помыть полы в четырех  комнатах,  три  внизу,  одна
наверху, вымести сор, открыть рамы, ну как полагается после зимы. Говорила
она быстро, небрежно, как о чем-то легком и пустяковом,  о  чем  не  стоит
распространяться подробно, но Вера-то поняла, что  она  хитрит,  ей  важно
получить согласие, а на  самом  деле  работы  там,  конечно,  будь  здоров
сколько, и работы тяжелой, тем более что зимой в доме  никто  не  жил,  не
убирались. Но никакой работы Вера не боялась и  поэтому  подумала  даже  с
радостью, что это хорошо, что работы много: заплатят больше.  Деньги  были
очень нужны. Утром одна клиентка, старуха, сорок восемь сорок четыре  -  и
цифра-то гадостная, одни четверки, - подняла шум из-за одеяла:  подменили,
мол, сунули вместо шестирублевого какое-то чужое,  дешевое.  Старуха  была
права, но спохватилась поздно, когда уже расписалась на  двух  квитанциях.
Напутали упаковщицы, Вера была виновата только в  том,  что,  выдавая,  не
проверила тщательно, а лишь поштучно. Да  ведь  всегда  так  проверяла,  и
ничего  не  случалось.  Искали-искали  шестирублевое,  нигде   не   нашли.
Предлагали старухе замену, она отказывалась, требовала свое,  и  тут  Вера
вспыхнула - потому что упаковщицы ее виноватили - и сказала, что  старуха,
мол, уже расписалась и мое дело маленькое. Та пошла к заведующей, к  Раисе
Васильевне, вызвали Веру, упаковщиц, орали, шумели - упаковщицы  на  Веру,
она на них, насчет крика Вера всех могла переорать, потому что голос у нее
хотя и хриплый, но очень дробный, пронзительный, - и, главное  дело,  было
обидно, что ее одну виноватят, а  упаковщицы  как  будто  ни  при  чем.  А
сколько раз она упаковщиц выручала? Сколько раз чужое отдавала: возьми, не
греши, мне чужого не нужно. Ничего знать не  хотели,  ничего  не  помнили:
плати шесть рублей, и точка. А шесть рублей - деньги не маленькие. За  них
Вера три дня горбатится. Могли бы, кажется, войти  в  положение:  у  обеих
мужья зарабатывают, могли бы по рублю  кинуть,  все  легче.  Куда  там!  А
Евдокия,  старшая  упаковщица,  еще  насмехалась:  ничего,  мол,  на   два
пол-литра. Сережка пострадает, и все дела. Такая ехидная, зараза:  ее  это
касается, на что Вера деньги тратит! Сама, паразитка,  живет  за  мужниной
спиной, а как другие мучаются, об этом у нее понятия нет...
   - Так как же, Вера? Беретесь?  -  спросила  пятьдесят  два  восемьдесят
(Вера успела в квитанции прочитать фамилию: Синицына). - А то я с  другими
буду договариваться.
   - Отчего же? Возьмусь. Где наша не пропадала!
   - Может, вы помощницу найдете? Все-таки вы такая, ну - маленькая...
   - За это вы не беспокойтесь, что маленькая. Я никакой работы не  боюсь.
Я на заводе  с  мужиками  работала,  заготовки  таскала.  -  Вера  немного
шепелявила, у нее получалось так: "жаготовки ташкала". - А помощницу можно
и найти. Найдем!
   Вера сразу подумала про Зойку. Она всегда сразу вспоминала про Зойку: и
когда работа подворачивалась, и когда гулянье, и если в  продовольственном
воблу выбрасывали или гречку. А Зойка - нет. Но Вера на нее не  обижалась.
Она знала, что Зойка больная, у нее печень испорчена,  оттого  она  всегда
злая, недовольная, да и забот у нее больше: двое ребят на  руках  и  бабка
старая. Кроме того, Вера понимала, что они с Зойкой никакие не  подруги  -
подруг у Веры сроду не было, если не считать одной давнишней, Настеньки, с
которой вместе во второй класс ходили, - а просто соседки, обе  безмужние:
у Веры вовсе мужа не было, а Зойкин ушел лет пять назад, платил алименты.
   Женщина сказала, что ждет Веру в  субботу  к  четырем,  дала  адрес  на
бумажке, туда же телефон записала и фамилию: Синицына Лидия Александровна.
   В обед Вера поскорей побежала  домой,  надеясь  застать  Зойку  дома  и
заранее спросить насчет субботы.  Зойка  работала  уборщицей  в  школе.  В
воскресенье она наверняка была  свободна,  а  насчет  субботы  нужно  было
узнать, если нет - договориться с кем-нибудь еще. Жила Вера в бараках,  от
прачечной через двор. Работа удобная, прекрасная, две минуты  ходьбы  -  и
дома.
   Бараками жители Песчаных  улиц  называли  пять  деревянных  двухэтажных
домов, которые странным образом затесались в гущу  многоэтажных  корпусов,
возникших тут - на месте  пустырей,  свалок,  огородов,  домиков  сезонных
рабочих - после войны, в начале пятидесятых годов. Никто не  знал,  почему
эти  пять  бараков  уцелели.  Скорей  всего  произошла   какая-то   ошибка
строителей. Лет десять назад жители пяти  бараков  еще  пытались  изменить
судьбу, требовали сноса, переселения, ссылались на то, что их  "неказистые
строения портят общий замечательный  вид  района",  им  было  обидно,  что
жители остальных бараков давно получили квартиры в новых домах,  -  а  чем
они, собственно, лучше? -  но  исправить  ошибку  было,  видимо,  нелегко,
стройка ушла  из  этих  мест,  сметы  закрылись,  и  неудачникам  пришлось
мириться со своей участью. Бараки  были  стиснуты  высокими  шестиэтажными
домами с четырех сторон. Они напоминали деревушку в горной долине. И жизнь
там шла своя, деревенская: с палисадничком, грядками с  луком,  сиренью  в
окнах.
   На скамейке перед входной  дверью  сидела,  как  всегда,  баба  Люба  -
Зойкина бабушка, старуха лет под девяносто, в черном платке до глаз.  Вера
спросила, дома ли Зойка. Баба Люба кивнула,  медленно  опустив  желтоватое
лицо в глубоких морщинах, и рот, сжатый, без губ, тоже  был  как  морщина.
Рот вдруг разжался, баба Люба  решила  что-то  сказать,  но  Вера  уже  не
слышала, бежала по лестнице: она жалела бабу Любу, защищала ее иной раз от
Зойки, но не любила стоять с ней и разговаривать. Ей казалось, что от бабы
Любы пахнет как-то нехорошо, могильно.
   Зойка в своем длинном байковом халате, в резиновых тапках на босу  ногу
стояла на кухне, варила кашу для ребят. Услышав насчет  уборки  дачи,  она
сразу грубо ответила: дураков, мол, нет за  город  ехать,  а  уборки  и  в
Москве завались. Вера привыкла  к  тому,  что  Зойка  все  ее  предложения
встречала в штыки, подозревая за ними какой-то умысел, невыгодный для себя
и чересчур выгодный для Веры, и спокойно ответила:
   - Смотри, я и одна могу.
   Стала картошку разогревать, которую со вчерашнего дня нажарила.  Полную
сковороду навалила, подсолнечным  маслом  полила,  яичко  туда  кокнула  и
остаток колбасы "отдельной", гузку граммов в пятьдесят, настрогала: вот  и
обед готов -  дай  бог  всякому!  Вера  знала,  что  через  минуту  Зойка,
одумавшись, спросит, как, да что, да за  сколько  договорились.  И  верно,
спросила. Вера сказала, что насчет цены разговору пока не было,  а  работа
примерно такая-то. Рублей двадцать взять можно. Почему-то втемяшилась Вере
именно эта цифра.
   - Ладно, поглядим завтра, - буркнула Зойка и, взяв кастрюлю, с сердитым
лицом пошла из кухни. И уже из коридора, скрывшись, вдруг крикнула: - Тебе
бабка передала? Николай приезжал.
   - Николай? - ахнула Вера. - А что сказал?
   Вот человек: нет чтобы сразу сказать! Вера метнулась в  коридор.  Зойка
шла к своей комнате и, не оборачиваясь, ответила:
   - А я знаю? Он с бабкой разговаривал, у нее спроси.
   Вера - опрометью вниз, к бабе Любе. Та подтвердила:  приезжал  Николай,
огорчался, что не застал  Веру  дома,  и  велел  сказать,  что  приедет  в
воскресенье вечером обязательно. Вера разволновалась  и  от  радости  даже
чмокнула бабку в щеку. Она не видела Николая месяц