валой отозвался о твоем вкусе. Не  премини  послать  ему  по  возможности
точное ее подобие; пошли не медля, через камергера". ) "Ему  нет  надобности
знать, что мне пришлось войти в картину, дабы завладеть ею. Помнишь  ли  ты,
что в ризнице Св. Мартина висит картина Веласкеса, где изображен с  супругой
и отпрыском вице-король, основатель  монастыря?  и  что  на  супруге  его  -
золотая цепь? Я решила, что  удовольствуюсь  только  ею.  И  вот  однажды  в
полночь  я  прокралась  в  ризницу,  взобралась  на  стол,  словно  девчонка
двенадцати лет, и вошла. Сперва холст мне  препятствовал,  но  выступил  сам
художник и провел меня сквозь краску. Я сказала ему,  что  самая  прекрасная
девушка Испании желает подарить самому милостивому  на  земле  королю  самую
красивую золотую цепь. Вот как просто все произошло; мы стояли и беседовали,
четверо, в сером и серебристом воздухе, из которого соткан Веласкес.  Теперь
мои мысли заняты золотым светом;  мой  взгляд  обращен  на  дворец:  я  хочу
провести вечер у Тициана. Позволит ли мне вице-король?
   Между тем у  Его  Превосходительства  опять  подагра.  Я  говорю  "опять"
потому, что, по уверениям придворных льстецов, временами она его  оставляет.
Нынче день  Святого  Марка,  и  Его  Превосходительство  собирался  посетить
Университет, где выходят в свет двадцать два новых врача. Едва перенесли его
с дивана в  карету,  как  он  закричал  и  отказался  двигаться  далее.  Его
перенесли обратно в постель, где он почал благоуханную сигару и распорядился
послать за  Периколой.  И  пока  мы  внимали  длинным  академическим  речам,
произносимым более или менее по-латыни, он услышал  все  о  нас,  более  или
менее по-испански, из самых румяных и самых жестоких в городе  уст".  (Донья
Мария позволила себе этот пассаж, хотя только что прочла в последнем  письме
дочери: "Сколько раз должна я говорить тебе,  чтобы  ты  была  осторожнее  в
своих письмах? Очень часто я обнаруживаю следы  того,  что  их  вскрывали  в
пути. Трудно вообразить себе что-либо  опрометчивее  твоих  замечаний  -  ты
знаешь о чем, в Куско. Подобные замечания вовсе  не  смешны,  и  сколько  бы
комплиментов ни расточал им в своем постскриптуме Висенте,  мы  можем  из-за
них иметь большие неприятности с Известными Лицами здесь, в  Испании.  Я  не
устаю изумляться, как твои выходки до сих пор  не  подали  повода  приказать
тебе удалиться в деревню". )
   "На торжествах была большая давка, и две дамы упали с балкона; но Господь
в доброте своей предусмотрел им упасть на  донью  Мерсед.  Все  трое  сильно
расшиблись, но не пройдет и года, как будут думать о другом. Во время  этого
происшествия говорил Президент и, будучи близоруким, не  мог  взять  в  толк
причину переполоха, криков и падения тел. Весьма приятно было наблюдать, как
он раскланивается, полагая, что это рукоплещут ему.
   Коль скоро разговор зашел о Периколе и о рукоплесканиях,  да  будет  тебе
известно, что мы с Пепитой  решили  нынче  вечером  отправиться  в  Комедию.
Публика по-прежнему боготворит свою Периколу; она прощает ей  даже  возраст.
Говорят, по утрам она пытается сохранить то, что еще  осталось,  прикладывая
попеременно к щекам огненные и ледяные карандаши". (Эту метафору со всей  ее
испанской  красочностью  перевод  особенно  обедняет.   Она   задумана   как
подобострастная похвала графине и далека от правды.  Великой  актрисе  в  ту
пору было двадцать восемь лет; ее  щеки  гладкостью  и  ясностью  напоминали
темно-желтый мрамор и, конечно, сохранились бы такими еще много  лет.  Кроме
грима, необходимого  на  сцене,  единственное,  что  позволяла  себе  Камила
Перикола, - это дважды в день ополоснуть лицо холодной  водой,  как  простая
крестьянка. )
   "Этот странный человек, которого зовут дядей Пио, все  время  около  нее.
Дон Рубио говорит, что никак не может понять, кто он ей - отец, любовник или
сын.  Перикола  была  чудесна.  Ругай  меня  сколько   хочешь   восторженной
провинциалкой, но у вас в Испании такой актрисы нет". И т. д.
   Это посещение театра потянуло за собой дальнейшие события. Маркиза решила
пойти в Комедию, где Перикола играла донью Леонору  в  "Вертопрахе"  Морето;
поход  мог  дать  кое-какой  материал  для  следующего  письма   к   дочери.
Сопровождала ее Пепита, девочка, о которой мы еще много узнаем. Донья  Мария
одолжила ее себе в компаньонки у приюта при монастыре Сайта  Марии  Росы  де
лас Росас. Маркиза сидела в своей ложе, с гаснущим вниманием глядя  на  ярко
освещенную сцену. Между актами Перикола  имела  обычай,  отставив  на  время
изысканную роль,  спеть  перед  занавесом  несколько  злободневных  песенок.
Ехидная актриса заметила маркизу и тут же стала  импровизировать  куплеты  с
намеками на ее внешность, на ее скупость, пьянство и даже на бегство от  нее
дочери. Она искусно обратила внимание зала на старуху; в смехе  публики  все
явственнее  различалось  презрительное  ворчание.  А  маркиза,  растроганная
первыми двумя актами комедии, едва замечала певицу  и,  вперясь  в  пустоту,
думала об Испании. Актриса осмелела, и воздух уже был заряжен  ненавистью  и
ликованием толпы. Наконец Пепита дернула маркизу за  рукав  и  шепнула,  что
надо уйти. Когда  они  покидали  ложу,  весь  зал  поднялся  и  торжествующе
взревел; Перикола же пустилась в пляс,  так  как  заметила  в  задних  рядах
директора и поняла, что жалованье ей увеличили. Но маркиза по-прежнему ни  о
чем не догадывалась; мало того - она была  очень  довольна,  потому  что  во
время спектакля сочинила несколько метких фраз, - фраз, которые, может  быть
(кто знает?), вызовут улыбку на лице  дочери  и  заставят  ее  пробормотать:
"Нет, в самом деле, моя мать очаровательна".
   Вскоре вице-королю было доложено, что  над  одной  аристократкой  открыто
глумились в театре. Он призвал Периколу во дворец и велел ей  отправиться  к
маркизе с извинениями. Идти  следовало  босиком,  в  черном  платье.  Камила
спорила и упиралась, но выторговать смогла только пару туфель.
   Вице-король настаивал по  трем  причинам.  Во-первых,  певица  осмелилась
вольничать с его  придворными.  Затеяв  скрасить  свою  ссылку,  дон  Андрее
разработал церемониал до  того  сложный,  что  запомнить  его  могло  только
общество, которому больше не  о  чем  думать.  Он  пестовал  свою  маленъкую
аристократию с ее крохотными отличиями,  и  всякое  оскорбление,  нанесенное
маркизе,  было  оскорблением  его  Персоны.  Во-вторых,  зять  доньи   Марии
становился в Испании все влиятельнее и  располагал  возможностями  навредить
ему - хуже того, сесть на его место. Графа Висенте д'Абуире нельзя  задевать
- даже через его полоумную тещу.
   И наконец, вице-король был рад унизить актрису. Он  подозревал,  что  она
изменяет ему с матадором или, может  быть,  с  актером;  ослабленный  лестью
двора и подагрой, он не мог установить окончательно -  с  кем;  но  в  любом
случае певица явно начинала забывать, что он среди людей - один из первых.
   Маркиза, помимо того что она не расслышала разнузданных песенок, была  не
готова к приходу актрисы и в других отношениях. Тут надо сказать, что  после
отъезда дочери донья Мария набрела на  некое  утешение:  она  пристрастилась
пить.   В   Перу   все   пили   чичу*,    и,    если    в    праздник    вас
---------------------------------------* Спиртной напиток, изготовляемый  из
маиса и ананасов. подбирали в бесчувственном  состоянии,  это  не  считалось
особенным позором. Донья Мария стала замечать, что ее лихорадочные  монологи
всю ночь не дают ей заснуть. Как-то раз перед сном она налила себе в  тонкий
граненый бокал чичи. Забвение было так сладостно, что она стала  употреблять
напиток все в больших количествах; пытаясь скрыть его  действие  от  Пепиты,
маркиза намекала, что ей неможется и что жизненные силы ее угасают. В  конце
концов она  оставила  всякое  притворство.  Суда,  отвозившие  ее  письма  в
Испанию, уходили не чаще раза в месяц. Неделю  перед  отправкой  письма  она
соблюдала строгий режим и вращалась в обществе в поисках материала. Накануне
отплытия она писала письмо,  перед  зарей  запечатывала  пакет  и  оставляла
Пепите для передачи на корабль. С восходом солнца она закрывалась у  себя  в
комнате и  последующие  недели  проводила  среди  бутылок,  не  обремененная
сознанием. Наконец она выплывала из глубин блаженства и переходила к  стадии
"подготовки", предшествовавшей написанию очередного письма.
   Вот так и в ночь после скандала в театре  она  сочинила  Письмо  XXII  и,
прихватив графин, легла в постель. Весь следующий  день  Пепита  бродила  по
комнате, с тревогой присматриваясь к неподвижному телу на кровати. На исходе
второго дня Пепита принесла с собой в  комнату  вышивание.  Маркиза  лежала,
глядя в потолок широко открытыми глазами, и разговаривала с собой. В сумерки
Пепиту вызвали из комнаты и сообщили, что к госпоже пришла  Перикола.  Театр
Пепита помнила отлично и сердито велела передать  актрисе,  что  госпожа  не
желает ее видеть. Слуга отправился с этим посланием к дверям, но вернулся  в
ужасе и сказал, что у сеньоры Периколы  письмо  от  вице-короля.  Пепита  на
цыпочках подошла к постели  и  обратилась  к  маркизе.  Затуманенный  взгляд
остановился на лице девочки. Пепита легонько потрясла маркизу.  Донья  Мария
изо всех сил старалась сосредоточиться на том, что ей говорят. Дважды падала
она на подушки, отчаявшись ухватить смысл,  но  наконец  (подобно  генералу,
скликающему ночью под дождем свои рассеянные части)  она  собрала  внимание,
память и остатки других душевных способностей и,  страдальчески  сжав  рукою
лоб, попросила вазу со снегом.  Когда  снег  принесли,  она  долго  и  сонно
прижимала его горстями к вискам  и  щекам;  затем  встала  и  долго  стояла,
прислонясь к кровати и глядя на свои туфли. Наконец она  решительно  подняла
голову; она  потребовала  вуаль  и  отороченную  мехом  накидку.  Оделась  и
заковыляла в красивую гостиную, где стояла, дожидаясь, актриса.
   Камила намеревалась быть небрежной и, если удастся,  дерзкой,  но  теперь
была поражена достоинством старой дамы.
   Дочь мануфактурщика при случае умела держаться с  благородством  истинных
Монтемайоров, а в пьяном виде обретала величавость Гекубы.  В  полуопущенных
веках Камиле виделось выражение утомленной властности,  и  начала  она  даже
робко:
   - Я пришла, сеньора, чтобы увериться, что вы  не  поняли  превратно  моих
слов в тот вечер, когда ваша светлость оказали мне честь, посетив мой театр.
   - Превратно? Превратно? - переспросила маркиза.
   - Ваша светлость могла истолковать их превратно и услышать в моих  словах
намеренную непочтительность к вашей светлости.
   - Ко мне?
   - Ваша светлость не обиделась на  свою  покорную  слугу?  Ваша  светлость
понимает, что бедная актриса в моем положении может  против  воли  выйти  из
границ... Что это очень трудно... что все...
   - Помилуйте, сеньора, на что я могла обидеться? Ваша игра была  прекрасна
- это единственное, что я запомнила. Вы  великая  актриса.  Вы  должны  быть
счастливы, счастливы. Платок, Пепита...
   Эти слова  маркиза  произнесла  скороговоркой  и  невнятно,  но  Перикола
смешалась. Ее охватило чувство жгучего стыда. Она  побагровела.  Наконец  ей
удалось пролепетать:
   -  Это  было  в  песнях  между  актами  комедии.  Я  боялась,  что   ваша
светлость...
   - Да, да. Теперь я вспоминаю. Я рано ушла. Пепита, мы рано ушли,  правда?
Но будьте снисходительны сеньора, и простите мне  этот  ранний  уход...  да,
посреди вашего восхитительного представления.  Я  забыла,  почему  мы  ушли.
Пепита... ах да, легкое недомогание...
   Не было в театре зрителя,  который  не  уловил  бы  направления  песенок.
Камиле оставалось предположить, что лишь из какого-то сказочного великодушия
разыгрывает маркиза этот фарс. Актриса чуть не плакала:
   - Вы так добры, что оставили без внимания  мою  ребячливость,  сеньора...
простите - ваша светлость. Если бы я знала... Если бы я знала, как вы добры.
Сеньора, позвольте поцеловать вашу руку.
   Донья Мария с изумлением протянула руку. Давно  не  обращались  к  ней  с
такой искренней почтительностью. Ни соседи, ни торговцы, ни слуги  -  ибо  и
Пепита жила в страхе перед ней, - ни даже дочь  ее  никогда  к  ней  так  не
относились. Это привело ее в непривычное расположение  духа;  скорее  всего,
его стоило бы назвать умилением. Она сделалась болтливой:
   - Обижаться, обижаться на вас,  мое  прекрасное...  мое  одаренное  дитя?
Неразумная, нелюбимая старуха - кто я такая, чтобы на  вас  обижаться?  Дочь
моя, мне казалось, будто я - как говорит поэт?  -  из-за  облака  подслушала
беседу ангелов. Ваш голос открывал новые сокровища в нашем Морето. Когда  вы
произнесли:
 
   Don Juan, si mi amor estimas,
   Y la fe segura es necia?
   Enojarte mis temores
   Es no querenne discrete.
   Tan seguros... *
 
и прочее - как это было верно! А какой жест вы сделали в конце первого акта. Помните, рукою - вот так. Это жест Пресвятой Девы, когда она спрашивает Гавриила: как это может быть, что я ребенка ждать должна? Нет, нет, вы будете сердиться на меня... но я хочу рассказать вам об одном жесте - вы, может быть, запомните его и когда-нибудь употребите. Да, он был бы 
---------------------------------------- 
   * Дон Хуан, если цените мою любовь, зачем думать, что  полное  доверие  -
глупость? Если вас сердят мои страхи, не надо упрекать меня в неделикатности
(исп. ). кстати в той сцене, где вы прощаете своего дона Хуана де  Лара.  Не
скрою от вас, мне довелось видеть однажды этот жест у дочери. Моя дочь очень
красива... таково общее мнение. Вы... вы знали мою донью Клару, сеньора?
   - Ее светлость часто оказывала мне  честь  посещением  театра.  Я  хорошо
знала графиню в лицо.
   - Не стойте больше на колене, дитя мое. Пепита, прикажи Хенарито не медля
подать нашей гостье печенье. Представьте себе,  однажды  мы  повздорили,  не
помню из-за чего. О, в этом нет ничего странного; все мы,  матери,  порою...
Прошу вас, сядьте поближе. Вы не должны верить городским сплетням, будто она
дурно ко мне относилась. Вы великая женщина,  прекрасной  души  и,  конечно,
видите дальше в таких делах, чем толпа. С вами приятно беседовать.  Какие  у
вас прекрасные волосы! Какие прекрасные волосы! Я знаю, она не  принадлежала
к натурам горячим, порывистым. Но зато, дитя мое, она  -  воплощение  ума  и
изящества. Во всех наших недоразумениях конечно же повинна была я, и не чудо
ли, что она так скоро меня прощала? В тот день случилась у нас одна из таких
маленьких размолвок. Мы  обе  говорили  необдуманно  и  разошлись  по  своим
комнатам. Потом обе вернулись, просить друг у друга прощения. Вот уже только
дверь нас разделяет, и мы тянем ее в разные стороны. А потом она  взяла  мое
лицо... вот так, в свои белые ладони. Так! Смотрите!
   Едва  не  выпав  из  кресла,  маркиза  наклонилась  вперед  и,  обливаясь
счастливыми слезами, показала этот ангельский жест. Мифический жест,  сказал
бы я, потому что сцена эта была лишь навязчивым сном.
   - Я рада, что вы пришли, - продолжала она, - ибо теперь  вы  услышали  из
моих собственных уст, что она не пренебрегала мной,  как  говорят  некоторые
люди. Верьте, сеньора, вина была моя.  Посмотрите  на  меня.  Посмотрите  на
меня. Какая-то нелепая случайность дала такую мать такой прекрасной девочке.
Я тяжелый человек. Утомительный.  Вы  и  она  -  великие  женщины.  Нет,  не
прерывайте  меня:  вы  редкие   женщины,   а   я   всего   лишь   нервная...
безрассудная... глупая  женщина.  Позвольте  мне  поцеловать  ваши  ноги.  Я
невыносима. Невыносима. Невыносима.
   Тут старая дама и в самом деле выпала из  кресла;  Пепита  подняла  ее  и
уложила в кровать. Перикола шла домой как потерянная и  долго  сидела  перед
зеркалом, глядя себе в глаза и стиснув ладонями щеки.
   Но  постоянным  свидетелем  тяжелых  часов  маркизы  была  ее   маленькая
компаньонка Пепита. Пепита  была  сиротой,  а  вырастила  ее  настоятельница
монастыря мать Мария дель Пилар, странный гений Лимы. Единственное  свидание
двух  великих  женщин  Перу  (такими   обрисовались   они   в   исторической
перспективе) произошло в тот день, когда донья Мария посетила настоятельницу
монастыря Сайта Марии Росы де лас Росас и спросила, нельзя ли  ей  взять  из
приюта себе в компаньонки  какую-нибудь  смышленую  девочку.  Настоятельница
пристально смотрела на карикатурную старуху. Мудрость даже самых  мудрых  на
свете людей несовершенна, и мать Мария дель Пилар, которая умела  разглядеть
несчастную человеческую душу под любой маской дерзости и тупости, отказывала
в этом маркизе де Монтемайор. Она задала маркизе множество вопросов, а потом
замолчала в раздумье. Ей хотелось дать Пепите светский опыт жизни во дворце.
Ей хотелось также использовать старую даму в своих  интересах.  И  она  была
полна мрачного негодования от того, что видела перед  собой  одну  из  самых
богатых женщин Перу - и самых слепых.
   Настоятельница принадлежала к тем людям, чья  жизнь  источена  любовью  к
идее, опередившей на несколько веков назначенное историей время. Она  билась
с косностью своей эпохи, желая облечь хоть каким-то достоинством женщину.  В
полночь, закончив подводить счеты своего хозяйства, она предавалась безумным
мечтам о тех днях, когда женщины организуются для защиты  женщин:  женщин  в
пути; женщин в услужении; женщин  больных  и  старых;  женщин,  которых  она
видела в  шахтах  Потоси  и  в  ткацких  мастерских;  девочек,  которых  она
подбирала  у  дверей  дождливой  ночью.  Но  наутро  действительность  снова
напоминала ей, что женщины в Перу, даже ее монашки, живут  двумя  понятиями:
первое - все их несчастья, прошлые  и  будущие,  объясняются  тем,  что  они
недостаточно привлекательны, чтобы привязать к себе мужчину и сделать  своей
опорой; и второе - его ласка стоит всех мирских невзгод. Она не знала других
мест, кроме окрестностей Лимы,  и  полагала,  что  здешняя  испорченность  -
нормальное состояние человечества. Оглядываясь из нашего столетия, мы  видим
всю несбыточность ее  надежд.  И  двадцать  таких  женщин  не  произвели  бы
впечатления на ее век. Тем не менее  она  трудилась  не  покладая  рук.  Она
напоминала ласточку из басни, которая раз в  тысячу  лет  приносит  зернышко
пшеницы, надеясь насыпать гору до луны. Такие люди вырастают во все времена;
они упрямо возятся со своими зернами, и ухмылки  толпы  их  даже  забавляют.
"Как смешно они одеты! - кричим мы. - Как смешно они одеты!"
   Ее простое красное лицо выражало большую доброту,  но  больше  идеализма,
чем доброты, и больше начальственности, чем идеализма.  Вся  ее  работа:  ее
больницы, ее приют, ее монастырь, ее внезапные спасательные  вылазки  -  все
зависело от денег. Никто не восхищался искреннее  чистой  добротой,  но  она
была вынуждена  наблюдать,  как  доброта  ее  и  чуть  ли  не  сам  идеализм
приносятся в жертву администрированию - в такой страшной  борьбе  добывались
субсидии у церковного  начальства.  Архиепископ  Лимы,  которого  мы  узнаем
впоследствии  с  более  привлекательной  стороны,  ненавидел  настоятельницу
ненавистью, по его выражению, Ватиниевой* и в размышлениях о смерти  отчасти
утешался тем, что с нею придет и конец визитам настоятельницы.
   И вот недавно она почувствовала не только дыхание старости на своем лице,
но и услышала более грозное предостережение. Она похолодела от страха  -  не
за себя, за свою работу. Кто еще в Перу оценит то, что ценит она? И однажды,
поднявшись       на       заре,       она       пустилась        осматривать
---------------------------------------*  Имеется  в  виду  Публий  Ватиний,
приверженец Юлия Цезаря. свою больницу, монастырь и  приют  в  поисках  той,
кого она могла бы подготовить  себе  в  преемницы.  Она  спешила  от  одного
пустого лица к другому, изредка задерживаясь  -  скорее  в  надежде,  чем  в
уверенности. Во дворе она наткнулась на группу девочек, стиравших  б