елье,  и
взгляд ее  сразу  привлекла  двенадцатилетняя  девочка,  которая  руководила
подругами у корыта и одновременно с  большим  драматическим  жаром  излагала
наименее правдоподобные чудеса из жизни святой Росы Лимской. Так  ее  поиски
закончились на Пепите. Воспитание для величия  всегда  сложно,  но  в  среде
чувствительных и ревнивых монахинь должно  вестись  фантастически  окольными
путями. Пепиту отряжали на самые неприятные  работы,  зато  она  узнала  все
стороны управления монастырем. Она сопровождала настоятельницу в ее поездках
- пусть даже в качестве хранителя яиц и овощей.  И  повсюду  выпадали  часы,
когда внезапно появившаяся настоятельница подолгу  беседовала  с  ней  -  не
только о религиозном опыте, но  и  о  том,  как  руководить  женщинами,  как
устраивать палаты для заразных,  как  выпрашивать  деньги.  И  когда  Пепита
появилась у доньи Марии и приступила к исполнению абсурдных обязанностей  ее
компаньонки - это тоже было одной из ступеней воспитания для величия. Первые
два года она приходила  изредка,  после  обеда,  но  потом  переселилась  во
дворец. Ее никогда не учили ждать счастья - и неудобства,  если  не  сказать
ужасы,  ее  нового  положения  не  казались  ей  чрезмерными   для   девочки
четырнадцати  лет.  Она   не   подозревала,   что   настоятельница   незримо
присутствует возле нее, надзирая за ее усилиями,  чтобы  не  пропустить  той
грани, за которой тяготы вредят, а не закаляют.
   Испытания  Пепиты  лишь  частью   были   физическими:   например,   слуги
пользовались нездоровьем доньи Марии; они  открывали  спальни  дворца  своим
родственникам; они крали, почти не таясь. Пепита одна им противостояла  -  и
за это терпела мелкие неудобства, подвергалась каверзным  шуткам.  У  разума
были свои печали: когда она сопровождала донью Марию в ее походах по городу,
на старую даму вдруг нападало желание броситься в  церковь  -  то,  что  она
потеряла в религии как вере, она наверстывала в религии как  магии.  "Побудь
здесь,  на  солнце,  милое  дитя;  я  ненадолго".  После  чего  донья  Мария
забывалась в мечтах у алтаря и выходила из церкви через другую дверь.
   Пепита была воспитана матерью Марией в послушании почти  болезненном,  и,
если через много часов она все же решалась войти в  церковь  и  видела,  что
госпожи нет, она опять возвращалась на угол и ждала, пока тени не  застилали
площадь. Так, стоя  у  людей  на  виду,  она  испытывала  все  муки  детской
застенчивости. Она все еще носила приютское платье (хотя минутного  внимания
со стороны доньи  Марии  было  бы  достаточно,  чтобы  его  сменить),  и  ей
мерещилось - а иногда не только мерещилось, - что мужчины разглядывают ее  и
перешептываются. Не меньше страдало и ее сердце - ибо выдавались дни,  когда
донья Мария вдруг замечала ее и  разговаривала  с  ней  сердечно  и  весело,
раскрывалась на несколько часов  во  всей  душевной  тонкости,  свойственной
Письмам; но потом снова уходила в себя и, хотя  никогда  не  бывала  резкой,
становилась безучастной и незрячей. Ростки надежды и привязанности,  которым
так хотелось жить в душе Пепиты, вяли. Она на цыпочках  бродила  по  дворцу,
безмолвная, растерянная, ища опоры лишь в чувстве  долга  и  верности  своей
"матери во Христе", Марии дель Пилар, которая ее сюда послала.
   Наконец выяснился еще один факт, который должен был серьезно повлиять  на
жизнь и маркизы, и ее компаньонки. "Дорогая мать, - писала графиня, - погода
стоит самая изнурительная, и от того, что сейчас цветут сады, переносить  ее
только труднее. Я могла бы еще терпеть цветы, если бы не их аромат.  Поэтому
прошу твоего разрешения писать  тебе  менее  пространно,  чем  обычно.  Если
Висенте успеет вернуться до отправки почты, он с наслаждением  допишет  этот
лист и сообщит тебе те скучные  подробности  моей  жизни,  которым  ты  так,
по-видимому, радуешься. Этой осенью я не  поеду  в  Гриньян-ан-Прованс,  как
намеревалась, потому что в начале октября жду ребенка".
   Какого ребенка? Маркиза прислонилась  к  стене.  Донья  Клара  предвидела
вспышку назойливой заботы,  которую  вызовет  эта  новость,  и,  рассчитывая
умерить ее, о главном упомянула вскользь. Уловка не  удалась.  Ответом  было
знаменитое Письмо XLII
   Наконец-то у маркизы появилась причина для беспокойства: ее  дочь  должна
стать матерью. Событие это, на донью Клару наводившее только скуку,  маркизе
открыло целую новую  область  чувств.  Она  сделалась  кладезем  медицинских
познаний и советов. Она прочесывала город в  поисках  знахарок  и  наводняла
свои письма народной мудростью Нового Света. Она  впала  в  самое  постыдное
суеверие. Чтобы уберечь свое дитя, она завела дикарскую систему табу. Она не
позволяла завязать в доме ни одного узла.  Служанкам  запрещалось  заплетать
волосы,  а  на  себе  она  прятала  смехотворные  талисманы   благополучного
разрешения от бремени. Четные ступени лестниц были помечены красным мелом, и
служанка, случайно наступившая на  четную  ступень,  изгонялась  из  дому  с
воплями и слезами. Донья  Клара  попала  в  руки  злодейки  Природы,  всегда
готовой сыграть самую чудовищную шутку с любым из своих  детей.  Существовал
этикет ее ублаготворения, в котором крестьянские женщины  издревле  находили
поддержку. Эта армия свидетелей  уже  сама  по  себе  ясно  показывала,  что
какая-то правда тут есть. Вреда от этого все равно не будет, а польза  может
быть. Но маркиза  соблюдала  не  только  языческие  обряды;  она  изучала  и
предписания христианства. Она вставала затемно и плелась по улицам к  ранней
мессе.  Она  истерически  стискивала  решетку  алтаря,  пытаясь  вырвать   у
раскрашенных статуэток знак, хотя бы  знак,  тень  улыбки,  затаенный  кивок
восковой головы. Обойдется ли? Матерь Божья, Матерь Божья, обойдется ли?
   Иногда,  после  целого  дня  исступленных  заклинаний,   в   ней   что-то
надламывалось. Природа глуха. Бог безразличен. Человек бессилен изменить ход
вещей. И тогда она застывала где-нибудь  на  перекрестке,  в  голове  у  нее
мутилось от отчаяния, и, прислонясь к стене, она мечтала  уйти  из  мира,  в
котором отсутствует Замысел. Но скоро вера в великое Может  Быть  подымалась
из глубины ее естества, и она бегом возвращалась домой, чтобы сменить свечку
над кроватью дочери.
 
   Наконец пришло время исполнить высший обряд перуанских семей, готовящихся
к такому событию: она совершила паломничество  к  гробнице  Сайта  Марии  де
Клуксамбуква. Если обряды вообще имеют действенную силу, то  посещение  этой
великой святыни - в первую очередь. Земля эта была освящена тремя религиями:
еще до цивилизации инков страдальцы обнимали здесь  камни  и  хлестали  себя
бичами, чтобы вымочь у небес желаемое. Туда-то и отправилась маркиза в своих
носилках - через мост короля Людовика Святого и  дальше,  в  горы,  к  этому
городу  широкобедрых  женщин,  в  тихий   край   медлительных   движений   и
медлительных улыбок, в  город  хрустального  воздуха,  студеного,  как  вода
ключей,  питавших  его  бессчетные  фонтаны,  город  колоколов,  ласковых  и
музыкальных, настроенных на самые безоблачные ссоры. Если случалось  горе  в
городе Клуксамбуква, его как бы вбирали в себя нависшие громады Анд и воздух
тихой радости, струившийся по улочкам. Едва завиднелись  вдали  белые  стены
городка, притулившегося на коленях высочайших гор, как четки остановились  в
пальцах маркизы и суетливые молитвы испуга замерли на губах.
   Она даже не присела, когда они прибыли  на  постоялый  двор,  а,  оставив
Пепиту договариваться о постое, сразу пошла в  церковь  и  долго  стояла  на
коленях, тихо похлопывая ладонью о  ладонь.  Она  прислушивалась  к  приливу
непривычной покорности, затоплявшему ее. Может быть, она научится,  пока  не
поздно, предоставлять богам и дочери самим распоряжаться своими  делами.  Ее
не раздражал шепот старух в подбитых ватой платьях, которые продавали медали
и свечи и с рассвета  до  темноты  толковали  о  деньгах.  Не  отвлек  ее  и
надоедливый ризничий, который то пытался взыскать какую-то плату,  то  назло
сгонял ее с места под предлогом починки пола. Наконец она вышла  на  свет  и
села на  ступеньках  фонтана.  Она  смотрела  на  маленькие  шествия  калек,
медленно вившиеся вокруг садов.  Она  смотрела  на  трех  ястребов,  кругами
ходивших в небе. Дети, игравшие у фонтана, вытаращились на нее и  убежали  в
испуге; а лама  (дама  с  длинной  шеей  и  ласковыми  близорукими  глазами,
отягощенная чересчур для нее толстым меховым  плащом),  деликатно  перебирая
ступеньки бесконечной лестницы, спустилась к ней и предложила погладить свой
бархатный разрезной нос. Лама глубоко интересуется окружающими человеческими
существами и даже любит притвориться одним из них, просунуть голову  в  круг
беседующих, словно вот-вот она возвысит голос и вставит унылое,  но  дельное
замечание.  Вскоре  донью  Марию  окружали  уже  несколько  этих  сестер,  и
казалось, они сейчас спросят, почему она так  хлопает  в  ладоши  и  сколько
стоит ярд ее вуали.
   Донья Мария распорядилась, чтобы каждое письмо из Испании  ей  немедленно
доставлял сюда специальный посыльный. Из  Лимы  она  двигалась  медленно,  и
теперь, когда она сидела на площади, к ней подбежал мальчик из ее  имения  и
вложил ей в  руку  большой  пергаментный  пакет  с  подвешенными  сургучными
слитками. Медленно сняла она обертку. Со стоической размеренностью в  жестах
прочла нежно-шутливую записку зятя, затем послание дочери.  Оно  было  полно
язвительных выпадов, задуманных даже с блеском и,  по-видимому,  единственно
ради удовольствия искусно ранить. Каждая фраза поглощалась глазами маркизы и
затем, в мягкой оболочке понимания и прощения, падала в сердце. Наконец  она
встала и, ласково отстранив сочувствующих лам, возвратилась в святилище.
 
   Пока донья Мария проводила предвечерние  часы  в  церкви  и  на  площади,
Пепита  устраивала  их  жилье.  Она  показала  носильщикам,  куда  поставить
громадные плетеные  корзины,  и  принялась  распаковывать  алтарь,  жаровню,
гобелены и портреты доньи Клары. Она  спустилась  на  кухню  и  дала  повару
точные указания, как готовить  особую  кашу,  которой  в  основном  питалась
маркиза. Потом вернулась в комнаты и стала ждать. Она решила написать письмо
настоятельнице. Она долго держала перо, глядя вдаль, и губы ее дрожали.  Она
видела лицо матери Марии дель Пилар, такое красное, лоснящееся  чистотой,  и
ее чудесные черные глаза. Ей слышался голос настоятельницы: вот после  ужина
(сироты сидят опустив глаза и сложив руки) она подводит  итог  событиям  дня
или при свечах, стоя между больничных кроватей, объявляет  тему  для  ночных
размышлений. Но отчетливее всего вспоминала Пепита неожиданные беседы, когда
настоятельница (не рискуя ждать, пока девочка повзрослеет) обсуждала  с  ней
свои обязанности. Она разговаривала с Пепитой,  как  с  равной.  Такие  речи
поражают  и  тревожат  понятливого  ребенка,  а  мать   Мария   дель   Пилар
злоупотребляла ими. Она расширяла представления Пепиты, внушая ей чувства  и
поступки, не соответствующие ее возрасту. И она необдуманно предстала  перед
Пепитой во всем испепеляющем сиянии своей личности - как Зевс перед Семелой.
Пепита была напугана ощущением  своей  непригодности,  она  скрывала  его  и
плакала. А затем настоятельница наложила на  ребенка  эту  епитимью  долгого
одиночества, и Пепита  боролась  с  собой,  отгоняя  мысли  о  том,  что  ее
покинули. И теперь в незнакомом трактире, в чужих горах,  где  кружилась  от
высоты голова, Пепита жаждала видеть дорогого  человека,  единственную  свою
отраду.
   Она написала письмо,  бессвязное  и  все  в  кляксах.  Потом  пошла  вниз
попросить еще угля и попробовать кашу.
   Маркиза вошла и села за стол. "Я больше ничего не могу сделать. Будь  что
будет", - прошептала она. Она сняла с шеи амулеты своего суеверия и кинула в
тлеющую жаровню. У нее было странное чувство, что бесконечными молитвами она
восстановила Бога против себя, и теперь она обращалась к нему обиняками:  "В
конце концов все в руках другого. Я не притязаю больше ни на что.  Будь  что
будет". Она долго сидела, подперев ладонями щеки, и вытравливала у себя  все
мысли. Взгляд ее упал на письмо Пепиты. Она  механически  развернула  его  и
начала читать. Она прочла добрую половину письма, прежде чем  до  нее  начал
доходить смысл слов: "... но все это ничего, если Вы любите меня  и  хотите,
чтобы я оставалась с нею. Я не должна Вам об этом говорить, но иногда гадкие
служанки запирают меня в  комнатах  и  воруют  вещи,  а  моя  госпожа  может
подумать на меня. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что Вы здоровы и с больницей  и
со всем остальным у Вас все благополучно. Хотя я совсем не вижу Вас, я о Вас
все время думаю и помню, что Вы говорили мне, моя дорогая мать во Христе.  Я
хочу делать только то, чего  хотите  Вы,  но  не  позволите  ли  Вы  мне  на
несколько дней вернуться в монастырь, а если  нельзя,  то  не  надо.  Я  тут
совсем одна и ни с кем, ни с кем не разговариваю. Иногда я  не  знаю,  может
быть, Вы забыли про меня, и, если у Вас найдется минута, чтобы написать  мне
маленькое письмо или просто что-нибудь, я буду беречь его, но я знаю, как Вы
заняты... "
   Донья Мария не стала читать дальше. Она сложила письмо  и  отодвинула  от
себя. На миг ее одолела зависть - она жаждала такой же безраздельной  власти
над душой ближнего, какой добилась монахиня. Но пуще всего она жаждала вновь
обрести эту простоту чувства, сбросить бремя гордости  и  тщеславия,  всегда
угнетавшее ее любовь. Чтобы  побороть  смятение,  она  взяла  молитвенник  и
попыталась  сосредоточиться  на  текстах.  Но  через  минуту   она   ощутила
потребность перечитать письмо  целиком  и  выведать,  если  удастся,  секрет
такого блаженства.
   Пепита со служанкой принесли ужин. Донья  Мария  глядела  на  нее  поверх
книги, как на  посланницу  небес.  Пепита  бесшумно  двигалась  по  комнате,
накрывая на стол и шепотом отдавая приказы помощнице.
   - Ваш ужин готов, сударыня, - сказала она наконец.
   - А ты, дитя мое, разве не поужинаешь со мной? -  В  Лиме  Пепита  обычно
садилась за стол с маркизой.
   - Я подумала, что вы устали, сударыня, и поужинала внизу.
   "Она не хочет со мной есть, - подумала  маркиза.  -  Она  узнала  меня  и
отвергла меня".
   - Почитать вам вслух, пока  вы  кушаете,  сударыня?  -  спросила  Пепита,
поняв, что допустила оплошность.
   - Нет. Ступай спать, если хочешь.
   - Спасибо, сударыня.
   Донья Мария встала и приблизилась к столу. Она положила  руку  на  спинку
стула и запинаясь произнесла:
   - Милое дитя, утром я отправляю письмо в Лиму. Если у тебя  есть  письмо,
ты можешь послать его вместе с моим.
   - Нет, у меня нет, - сказала Пепита. И  поспешно  добавила:  -  Мне  надо
сходить вниз, принести вам углей.
   - Но ты ведь написала, милая... матери Марии дель Пилар. Ты не хочешь?..
   Пепита сделала вид, будто возится с жаровней.
   - Нет, я не буду его посылать, - сказала она и долго молчала, чувствуя на
себе изумленный взгляд маркизы. - Я передумала.
   - Я уверена, что ей было бы приятно получить от тебя  письмо.  Она  очень
ему обрадуется. Я уверена.
   Пепита залилась краской. Она громко сказала:
   - Хозяин обещал приготовить вам к  вечеру  еще  угля.  Я  попрошу  сейчас
принести.
   Она украдкой оглянулась на старуху и увидела, что та по-прежнему  пытливо
смотрит на нее большими печальными глазами. Пепите  казалось,  что  о  таких
вещах не говорят, но чудаковатая дама,  по-видимому,  приняла  это  чересчур
близко к сердцу, и Пепита позволила себе ответить подробнее:
   - Нет, это письмо было плохое. Нехорошее было письмо.
   Донья Мария чуть не разинула рот.
   - Что ты, милая Пепита, я думаю, письмо было прекрасное.  Поверь  мне,  я
знаю. Нет, нет, отчего же ему быть плохим?
   Пепита  нахмурилась,  подыскивая  слово,  которое   положило   бы   конец
разговору.
   - Оно не было... смелым, - сказала она.  И  умолкла  решительно.  Девочка
унесла письмо к себе в комнату, и было слышно, как она разорвала его.  Потом
она забралась в постель и лежала, глядя в темноту, в смущении от  того,  что
столько наговорила. А пораженная донья Мария села за стол.
   Она никогда не старалась быть мужественной - ни  в  жизни,  ни  в  любви.
Взгляд ее шарил по закоулкам сердца. Она думала о своих амулетах и четках, о
своем пьянстве... она думала о дочери. Она вспоминала долгие  их  отношения,
загроможденные обломками давно похороненных разговоров,  воображаемых  обид,
неуместных излияний, обвинений в невнимательности и  черствости  (но  в  тот
день, наверно, у нее помрачился ум - она  помнит,  что  стучала  кулаком  по
столу).
   - Но это не моя вина, - плакала она. - Не моя вина, что я такая. Виноваты
обстоятельства. Такой меня воспитали. Завтра я начинаю новую жизнь. Подожди,
и ты увидишь, дитя мое.
   Потом она убрала со стола и села писать  то,  что  назвала  своим  Первым
письмом - первым, корявым, полуграмотным опытом мужества. Она  вспомнила  со
стыдом, что в предыдущем письме жалобно допытывалась у дочери, очень ли  она
ее любит, и алчно цитировала  редкие  и  половинчатые  изъявления  нежности,
которые позволила себе недавно донья Клара. Донья Мария не  могла  вспомнить
эти страницы, но  она  могла  написать  новые  -  открытые  и  великодушные.
Корявыми их никто другой не считал. Это - знаменитое Письмо  LVI,  названное
энциклопедистами ее Вторым посланием коринфянам -  за  бессмертный  абзац  о
любви: "Среди тысяч людей, которых мы  встречаем  на  жизненном  пути,  дитя
мое... " и т. д. Когда она кончила письмо, светало.  Она  открыла  балконную
дверь и взглянула на необъятные ярусы звезд, сверкавших над Андами. Всю ночь
напролет, хотя немногие могли его  услышать,  небо  оглашалось  пением  этих
созвездий. Потом она перенесла  свечу  в  другую  комнату,  наклонилась  над
спящей Пепитой и отодвинула влажную прядь с лица девочки.
   - Позволь мне теперь  жить,  -  прошептала  она.  -  Позволь  мне  начать
сначала.
   Через два дня они двинулись в обратный путь, и при  переходе  через  мост
короля Людовика Святого их постигло известное нам несчастье.
 
 
 
   Часть третья
   ЭСТЕБАН
 
   Однажды утром у дверей монастыря Сайта Марии Росы де лас  Росас  нашли  в
корзине двух подкидышей, мальчиков-близнецов. Имена им придумали чуть ли  не
до прихода кормилицы, но проку им от имен было меньше,  чем  бывает  обычно,
ибо никто и никогда не  умел  отличить  мальчиков  друг  от  друга.  Кто  их
родители, выяснить было невозможно; но, когда мальчики  подросли,  городские
кумушки, заметив, как молчаливы они и  угрюмы  и  как  прямо  они  держатся,
объявили их кастильцами и стали грешить на все знатные дома по  очереди.  На
земле нашелся  человек,  ставший  для  них  чем-то  вроде  ангела-хранителя:
настоятельница монастыря. Мать Мария дель  Пилар  привыкла  ненавидеть  всех
мужчин, но к Мануэлю и Эстебану она привязалась.
   Бывало, в конце дня она позовет их к себе в канцелярию, пошлет  на  кухню
за пирогами и примется рассказывать им про  Сида,  про  Иуду  Маккавея,  про
тридцать шесть несчастий Арлекина. Она полюбила их и не раз ловила  себя  на
том, что заглядывает в черную глубину их хмурых глаз, высматривая зачатки их
взрослых черт - всего того уродства и бездушия, которые обезображивают  мир,
где она работает. Они росли при монастыре  до  тех  пор,  пока  не  достигли
возраста, когда их присутствие начало отвлекать  набожных  сестер.  С  этого
времени они состояли  при  всех  ризницах  города  -  они  постригали  живые
изгороди монастырей, полировали распятия и  раз  в  год  проходились  мокрой
тряпкой по всем церковным потолкам. Лима хорошо их знала. Если священник  со
святыми дарами спешил по улице к ложу больного, значит, где-то позади шагал,
размахивая  кадилом,  Мануэль  или  Эстебан.  Повзрослев,  они,  однако,  не
проявили желания связать свою жизнь  с  церковью.  Постепенно  они  овладе