ли
ремеслом писцов. На весь Новый  Свет  было  несколько  печатных  прессов,  и
мальчики скоро стали неплохо зарабатывать переписыванием комедий для театра,
баллад для публики и объявлений для купцов. Но больше всего они работали  на
хормейстеров, размножая бесчисленные партии мотетов Моралеса и Витториа.
   Из-за того, что они  росли  без  семьи,  из-за  того,  что  они  родились
близнецами, и из-за того, что воспитали их женщины, они  были  молчаливы.  К
сходству своему они относились со странным стыдом.  Им  приходилось  жить  в
мире, где оно было предметом постоянных насмешек и замечаний. Не видя в этом
ничего смешного, они переносили вечные шутки терпеливо и бесстрастно.  В  те
годы, когда они только учились говорить, они изобрели свой тайный  язык,  ни
словарем, ни синтаксисом почти не связанный с испанским. Они пользовались им
только наедине и очень редко, в самые  напряженные  минуты,  перешептывались
среди посторонних. Архиепископ Лимы  был  отчасти  филологом;  он  баловался
диалектами; он даже построил весьма блестящую таблицу  изменения  гласных  и
согласных от латыни к испанскому и от испанского к  индейско-испанскому.  Он
копил записные книжки с курьезами языка, чтобы потешиться  ими  в  старости,
которую намеревался  провести  в  своих  поместьях  близ  Сеговии.  Поэтому,
услышав однажды о тайном языке близнецов,  он  отточил  несколько  перьев  и
послал за ними. Подавленные мальчики стояли на богатых коврах его  кабинета,
а он пытался вытянуть из них их хлеб и цветы,  их  видишь  и  вижу.  Они  не
понимали, почему этот разговор так  нестерпим  для  них.  Они  мучились.  За
каждым вопросом архиепископа следовало долгое  растерянное  молчание;  потом
один из них бормотал ответ. Вначале священник думал, что они просто трепещут
перед  его  саном  и  подавлены  роскошью  жилища,  но  наконец,  в   полном
недоумении, почувствовал, что корень их скрытности глубже, и  с  грустью  их
отпустил.
   Этот язык был символом их полного тождества, ибо как словом покорность не
описать духовной перемены, происшедшей с  маркизой  де  Монтемайор  ночью  в
трактире города Клуксамбуква, так и любовь  не  выразит  безмолвного,  почти
стыдливого единства братьев. Что это за родство,  когда  обмениваются  всего
двумя-тремя словами, да и то по поводу пищи,  одежды  и  работы;  когда  два
человека даже смотрят друг на друга со странной неохотой;  когда  существует
молчаливое соглашение не появляться на людях вместе и разными  улицами  идти
по одному поручению? И однако, рядом со всем этим жила  потребность  друг  в
друге, настолько огромная, что она так же естественно  рождала  чудеса,  как
заряженный воздух душного дня рождает молнию. Сами  братья  этого  почти  не
сознавали, но телепатия была обыденным явлением в их  жизни,  и,  если  один
возвращался домой, другой чувствовал его приближение за несколько кварталов.
   Вдруг они обнаружили, что переписывать им надоело. Они спустились к  морю
и занялись погрузкой и разгрузкой кораблей, не гнушаясь работать бок о бок с
индейцами.  Потом  гоняли  по  провинциям  обозы.  Собирали   фрукты.   Были
паромщиками. И  всегда  молчали.  От  этих  трудов  их  угрюмые  лица  стали
мужественными, в них появилось что-то  цыганское.  Стриглись  они  редко,  и
из-под черной  копны  глаза  смотрели  ошеломленно  и  хмуро.  Далек,  чужд,
враждебен был мир вокруг - весь, кроме брата.
   Но вот первая тень омрачила их союз, и тень эту бросила любовь к женщине.
   Они вернулись в столицу и снова взялись переписывать роли для  театра.  В
один прекрасный вечер хозяин, предвидя полупустой зал, пустил их  бесплатно.
Братьям не понравилось то, что они увидели. И обыденная речь  была  для  них
выхолощенным молчанием, до чего же тщетна тогда  поэзия  -  этот  выхолосток
речи. Все эти упоминания о  чести,  доблести  и  пламенной  любви,  все  эти
метафоры  с  птицами,  Ахиллесом  и  драгоценными  камнями   утомляли.   При
соприкосновении с литературой в них просыпался тот  же  сумеречный  ум,  что
мерцает порой в глазах собаки; но они сидели терпеливо и разглядывали  яркие
свечи и богатые костюмы. Между актами Перикола на время рассталась со  своей
ролью, надела двенадцать нижних юбок и танцевала перед занавесом. Сославшись
на то, что ему еще надо переписывать, Эстебан ушел  рано;  Мануэль  остался.
Красные чулки и туфли Периколы произвели впечатление.
   Оба брата не раз поднимались и спускались со своими рукописями по пыльной
лестнице за сценой. Там они увидели  раздражительную  девушку  в  заношенном
корсете, которая штопала перед зеркалом чулки,  пока  постановщик  читал  ей
вслух для запоминания ее роль. Она обрушила  на  мальчиков  грозовой  разряд
своих  поразительных  глаз,  но  тут  же  развеселилась,  заметив,  что  они
двойняшки. Она тотчас затащила их в комнату и поставила рядом.  Внимательно,
весело и безжалостно рассматривала она каждый квадратный дюйм их  лиц,  пока
наконец, положив руку на плечо Эстебана, не воскликнула:  "Он  младше!"  Это
случилось несколько лет назад, и братья об этом никогда не вспоминали.
   С тех пор все пути Мануэля как будто вели мимо театра.  Поздно  ночью  он
бродил среди деревьев под окном  ее  артистической  уборной.  Мануэль  не  в
первый раз пленился женщиной (оба брата и раньше обладали женщинами, но  как
истинные латиняне - просто, особенно в годы работы в порту),  а  теперь  его
воля и воображение впервые были порабощены. Он потерял  счастливое  свойство
простых натур - отделять от любви удовольствие. Удовольствие перестало  быть
простым, как еда; оно было осложнено любовью. Начиналась эта нелепая  утрата
собственной личности,  пренебрежение  всем,  кроме  драматических  мыслей  о
любимой, эта  лихорадочная  внутренняя  жизнь,  всецело  сосредоточенная  на
Периколе, которая так изумилась бы и возмутилась, случись ей об этом узнать.
Мануэль влюбился не из подражания литературе. Менее всего относились к  нему
слова, сказанные лишь за пятьдесят лет до этого одним из  самых  язвительных
людей Франции*, - что многие никогда  бы  не  влюбились,  если  бы  не  были
наслышаны о любви. Мануэль читал мало;  он  всего  раз  был  в  театре  (где
главным образом и царит легенда о том, будто любовь - это преданность), а  в
перуанских песнях, которые  ---------------------------------------*  Ф.  де
Ларошфуко. ему,  наверно,  приходилось  слышать  в  тавернах,  не  в  пример
испанским,  очень  слабо  отразился  романтический  культ   идеализированной
женщины. Когда  он  повторял  себе,  что  она  прекрасна,  и  богата,  и  до
невозможности остроумна, и любовница вице-короля, - ни одно из этих качеств,
делавших ее менее доступной,  не  могло  погасить  его  непривычное,  нежное
волнение. И вот в темноте он  прислонялся  к  дереву  и,  прикусив  костяшки
пальцев, слушал громкие удары сердца.
   А для Эстебана и его жизнь была достаточно полной. В его  воображении  не
осталось места для новой привязанности - не потому, что сердце у  него  было
меньше, чем у Мануэля, а потому, что ткань его была проще. Теперь он  сделал
открытие, от которого никто не может вполне оправиться:  что  даже  в  самой
совершенной любви один любит  больше  другого.  Двое  могут  быть  одинаково
добры, одинаково одарены, одинаково красивы, но  не  бывает  двоих,  которые
любили бы друг друга одинаково сильно. И вот Эстебан сидел в  их  комнате  у
оплывшей свечи и, прикусив костяшки пальцев, спрашивал себя, почему  Мануэль
так переменился и почему из их жизни ушел всякий смысл.
   Однажды вечером  Мануэля  остановил  на  улице  мальчик  и  объявил,  что
Перикола требует его немедленно к себе. Мануэль свернул со  своей  дороги  и
направился к театру. Прямой, угрюмый и  бесстрастный,  вошел  он  в  комнату
актрисы и молча стал. Камила хотела  попросить  его  об  одном  одолжении  и
решила сначала к нему подольститься; однако  она  не  перестала  расчесывать
белый парик, лежавший перед нею на столе.
   - Ты пишешь для людей письма, правда? Будь добр, напиши для меня  письмо.
Подойди, будь добр.
   Он сделал два шага вперед.
   - Вы оба  никогда  ко  мне  не  заглядываете.  Это  с  вашей  стороны  не
по-испански, - она имела в виду  "не  вежливо".  -  Кто  ты  -  Мануэль  или
Эстебан?
   - Мануэль.
   - Все равно. Вы оба нелюбезны. Никогда ко мне не  заходите.  Я  тут  сижу
целыми днями, заучиваю глупые стихи,  и  никто  ко  мне  не  заходит,  кроме
разносчиков. Потому что я актриса, да?
   Вступление не отличалось тонкостью, но для Мануэля  оно  было  несказанно
сложным. Он только глядел на нее из тени своих длинных волос и не  мешал  ей
импровизировать.
   - Я тебе доверяла и хотела, чтобы ты написал для меня  письмо,  секретное
письмо. Но теперь я вижу, что ты меня не любишь и просить тебя об этом - все
равно что читать его вслух  в  каждом  кабаке.  Что  означает  твой  взгляд,
Мануэль? Ты мне друг?
   - Да, сеньора.
   - Уходи. Пришли мне Эстебана. Ты даже свое "Да, сеньора" говоришь не  как
друг.
   Долгое молчание. Наконец она подняла голову.
   - Ты еще здесь, Нелюбезный?
   -  Да,  сеньора...  вы  можете  доверить  мне  любое  дело...  вы  можете
доверить...
   - Если я попрошу написать для меня письмо или два письма, ты обещаешь  не
рассказывать ни одной душе, что в них было и что ты вообще их писал?
   - Да, сеньора.
   - Чем ты поклянешься? Девой Марией?
   - Да, сеньора.
   - И сердцем святой Росы Лимской?
   - Да, сеньора.
   - Ради всего святого, Мануэль, можно подумать,  что  ты  глуп,  как  вол.
Мануэль, я очень на тебя сердита. Ты вовсе не глуп. Ты не похож  на  глупца.
Пожалуйста, перестань твердить "Да, сеньора". Не будь таким глупым, не то  я
пошлю за Эстебаном. Что с тобой происходит?
   Тут Мануэль воскликнул на испанский лад, с излишним жаром:
   - Клянусь Девой Марией и сердцем святой Росы Лимской - все, что  касается
письма, я сохраню в тайне!
   - Даже от Эстебана, - подсказала Перикола.
   - Даже от Эстебана.
   - Вот, давно бы так. - Она жестом пригласила его к столу,  где  уже  были
разложены письменные принадлежности. Диктуя,  она  расхаживала  по  комнате,
хмурилась, раскачивала бедрами. Подбоченясь, она вызывающе  натягивала  шаль
на плечи.
   - "Камила Перикола целует руки Вашей Светлости и говорит... " Нет, возьми
другой лист и начни снова. "Сеньора Микаэла Вильегас, артистка, целует  руки
Вашей Светлости и говорит, что, будучи жертвой завистливых и лживых  друзей,
которых В. С. по доброте своей терпит возле  себя,  она  не  в  силах  более
выносить подозрения и ревность В. С-и. Слуга В. С-и всегда ценила дружбу  В.
С-и и ничем, ни делом ни помыслом, не оскорбила ее; но она не в силах  более
защищаться от наветов, которым  В.  С.  так  охотно  верит.  Посему  сеньора
Вильегас, артистка, прозываемая Периколой, возвращает с настоящим письмом те
дары В. С-и, которые еще находятся в ее распоряжении, ибо без доверия В. С-и
слуга В. С-и не видит радости в обладании ими".
   Несколько минут Камила продолжала ходить по комнате,  поглощенная  своими
мыслями. Наконец, не взглянув даже на своего секретаря, она приказала:
   - Возьми другой лист. "Ты с ума  сошел?  Не  вздумай  посвятить  мне  еще
одного быка. Из-за него  началась  страшная  война.  Храни  тебя  небо,  мой
жеребеночек. В пятницу ночью, в том же месте, в тот же час. Я  могу  немного
запоздать, потому что лиса не дремлет". Все.
   Мануэль встал.
   - Ты клянешься, что не наделал ошибок?
   - Да, клянусь.
   - Вот твои деньги.
   Мануэль взял деньги.
   - Время от времени мне понадобится, чтобы ты писал мне письма. Обычно мои
письма пишет дядя Пио; но я не хочу, чтобы он знал об этих. Спокойной  ночи.
С Богом.
   - С Богом.
   Мануэль спустился по лестнице и долго стоял под деревьями, не  думая,  не
шевелясь.
 
   Эстебан знал, что у брата в мыслях одна Перикола, но даже не  подозревал,
что он с ней видится. Несколько раз на протяжении следующих двух  месяцев  к
нему подбегал маленький мальчик, спрашивал, кто он - Мануэль или Эстебан, и,
услышав, что он - только Эстебан, объяснял, что  Мануэля  требуют  в  театр.
Эстебан полагал, что брата вызывают переписывать, и поэтому появление  в  их
комнате ночной гостьи было для него полной неожиданностью.
   Близилась полночь. Эстебан лег в постель и глядел из-под одеяла на свечу,
возле которой работал брат. Тихо постучали в дверь, Мануэль открыл, и  вошла
дама в густой вуали,  запыхавшаяся  и  раздраженная.  Она  откинула  шарф  и
нетерпеливо сказала:
   - Быстро, чернила и бумагу. Ты - Мануэль,  да?  Ты  должен  написать  мне
письмо, сейчас же.
   На миг ее взгляд привлекли два блестящих сердитых глаза, устремленных  на
нее с изголовья кровати. Она пробормотала:
   - Э.... ты уж меня извини. Я знаю,  час  поздний.  Но  мне  очень  нужно.
Нельзя откладывать. - Затем, повернувшись к Мануэлю, зашептала ему на ухо: -
Пиши: "Я, Перикола, не привыкла ждать на  свиданиях".  Дописал?  "Ты  только
cholo*, и  есть  матадоры  получше  тебя,  даже  в  Лиме.  Во  мне  половина
кастильской крови, и лучше меня актрисы на свете нет. У тебя больше не будет
случая" - ты успеваешь? -  "заставить  меня  дожидаться,  cholo,  и  я  буду
смеяться последней, потому что даже актриса  старится  не  так  быстро,  как
тореро".
   Для Эстебана в его темном углу вид Камилы, склонившейся к  руке  брата  и
шепчущей ему на ухо, был окончательным свидетельством того, что образовалась
новая духовная близость, какой ему никогда не изведать. Он словно съежился в
пустоте - бесконечно  крохотный,  бесконечно  лишний.  Он  бросил  последний
взгляд на сцену Любви - тот рай, куда ему вход заказан,  -  и  отвернулся  к
стене.
   Камила схватила записку, едва она была закончена, пустила по столу монету
и в последнем всплеске черных  кружев,  алых  бус  и  взволнованного  шепота
исчезла. Мануэль со свечой отвернулся от двери. Он сел,  наклонился  вперед,
облокотившись на колени ---------------------------------------* Метис (исп.
). и сжав ладонями уши. Он боготворил ее. Он снова и снова шептал себе,  что
боготворит ее, превращая звук в заклинание и преграду мыслям.
   Он выбросил из головы все, кроме напева,  и  эта  пустота  позволила  ему
почувствовать  состояние  Эстебана.  Он  словно  слышал  голос  из  темноты,
говорящий: "Иди за ней, Мануэль. Не оставайся здесь. Ты будешь  счастлив.  В
мире для всех нас есть место". Потом чувство еще больше обострилось, и перед
ним возник  образ  брата,  который  уходит  куда-то  вдаль,  снова  и  снова
повторяя: "Прощай". Мануэля охватил ужас; при свете его он увидел,  что  все
остальные привязанности в жизни - только тени или горячечные  видения,  даже
мать Мария дель Пилар, даже Перикола. Он не понимал, почему страдание  брата
должно требовать выбора между ним и Периколой, но он  понимал,  что  Эстебан
страдает. И он сейчас же принес ему в жертву все - если мы  вообще  способны
жертвовать чем-либо, кроме того, что заведомо нам недоступно,  и  того,  чем
обладать, как подсказывает  нам  внутренний  голос,  было  бы  хлопотно  или
тягостно. Разумеется, у  Эстебана  не  было  никаких  оснований  для  жалоб.
Ревновать он не мог, ибо  в  прежних  их  приключениях  им  и  в  голову  не
приходило, что их верность друг другу может поколебаться.  Просто  в  сердце
одного из них оставалось место для утонченной поэтической привязанности, а в
сердце другого - нет. Мануэль не мог понять этого до конца и, как мы увидим,
лелеял смутное чувство, что обвинен несправедливо. Но что Эстебан страдает -
он понимал. В смятении он  наугад  искал  средств  удержать  брата,  который
словно исчезал вдали. И тут же  одним  решительным  усилием  воли  он  вымел
Периколу из своего сердца.
   Он задул свечу  и  лег  на  кровать.  Он  дрожал.  Он  произнес  вслух  с
наигранной небрежностью: "Хватит, больше я не пишу для этой  женщины.  Пусть
идет и ищет себе сводника в другом месте.  Если  она  еще  придет  сюда  или
пришлет за мной, а меня не будет, так ей и скажи. Скажи ей ясно. Я больше не
желаю иметь с ней дело", - и вслед  за  этим  начал  читать  вслух  вечерний
псалом. Но едва он дошел до "sagitta volante  in  die"*,  как  услышал,  что
Эстебан встал и зажигает свечу.
   - В чем дело? - спросил он.
   - Я иду гулять, -  угрюмо  ответил  Эстебан,  застегивая  пояс.  И  через
секунду добавил как бы с гневом: -  Тебе  это  незачем  говорить...  что  ты
сейчас сказал... ради меня. Мне все равно, пишешь ты ее письма или нет. Ради
меня ничего менять не нужно. Мне до этого дела нет.
   - Ложись спать, дурак! Господи, ты дурак, Эстебан! С чего ты взял,  будто
я говорю это из-за тебя? Ты не веришь, когда я говорю, что у меня с ней  все
кончено? Ты думаешь, я опять  хочу  писать  ее  грязные  письма  и  вот  так
получать за них деньги?
   - Все правильно. Ты любишь ее. Из-за меня ты ничего менять не должен.
   - Люблю ее? Ты рехнулся, Эстебан. Как  я  могу  ее  любить?  На  что  мне
надеяться в этой любви? Ты думаешь, она давала бы  мне  писать  эти  письма,
если  бы  у  меня  была  хоть  какая-нибудь   надежда?   Ты   думаешь,   она
---------------------------------------*  Стрелы,  летящей  днем  (лат.   ).
швыряла бы мне каждый раз монетку?.. Ты рехнулся, Эстебан, больше ничего.
   Было долгое молчание. Эстебан  не  ложился  спать.  Он  сидел  при  свече
посреди комнаты и постукивал ладонью по краю стола.
   - Да ложись ты спать, дурак! - закричал Мануэль, приподнявшись  на  локте
под одеялом. Он говорил на их тайном языке, и от незнакомой  боли  в  сердце
притворная ярость его восклицания прозвучала правдоподобнее. -  Обо  мне  не
беспокойся.
   - Не хочу. Я иду гулять, - отозвался Эстебан, взяв плащ.
   - Куда ты пойдешь? Два часа ночи. Дождь. Что за гулянье в  такую  погоду?
Слушай, Эстебан, я клянусь тебе, с этим покончено. Я  не  люблю  ее.  Только
сперва любил.
   Эстебан стоял уже в черном дверном проеме. Неестественным голосом,  каким
мы произносим самые важные заявления в жизни, он пробормотал:
   - Я стою у тебя на дороге, - и повернулся уходить.
   Мануэль вскочил с кровати. В голове у него  был  страшный  гул,  какой-то
голос кричал, что Эстебан уходит навсегда, оставляет его навсегда.
   - Во имя Господа, во имя Господа, Эстебан, вернись!
   Эстебан вернулся, лег в постель, и они не заговаривали об этом  несколько
месяцев. На другой же вечер Мануэлю  представился  случай  подтвердить  свое
решение. Посыльному, явившемуся от Периколы, сурово велели передать актрисе,
что писать для нее письма Мануэль не будет.
 
   Однажды вечером Мануэль распорол колено об острую железку.  Оба  брата  и
дня не болели в своей жизни, и теперь Мануэль с  недоумением  наблюдал,  как
пухнет его нога, и чувствовал,  как  волнами  прокатывается  по  телу  боль.
Эстебан сидел рядом и всматривался в его лицо, пытаясь представить себе, что
такое сильная боль. Наконец как-то в  полночь  Мануэль  вспомнил,  что  один
городской  цирюльник  рекомендует  себя  на  вывеске  опытным  брадобреем  и
хирургом. Эстебан побежал через весь город за ним. Он заколотил в дверь.  Из
окна высунулась женщина и объявила, что ее муж возвратится только  утром.  В
страшные часы ожидания они говорили друг другу,  что,  когда  врач  осмотрит
ногу, все будет хорошо. Он что-нибудь сделает, и через день-другой, а  то  и
просто через день, а то и раньше, Мануэль будет  ходить  как  ни  в  чем  не
бывало.
   Цирюльник пришел и прописал разные отвары и  мази.  Эстебану  он  наказал
каждый час прикладывать к ноге брата холодные тряпки. Цирюльник удалился,  и
братья сели ждать, когда утихнет боль. Но пока они сидели, глядя друг  другу
в лицо в ожидании чуда  науки,  боль  усиливалась.  Снова  и  снова  Эстебан
подходил к брату с мокрым полотенцем;  оказалось,  что  самым  страшным  был
момент, когда его прикладывали. При всей своей бесконечной стойкости Мануэль
не мог удержаться от крика и метался по кровати. Наступила ночь,  а  Эстебан
все так же невозмутимо жд